Текст книги "Страсти роковые, или Новые приключения графа Соколова"

Глава IX
Клеопатра из лефортовской тюрьмы

Под тюремными сводами

Соколов остановил легкую коляску, запряженную парой, сказал:

– Гони в Лефортово, к военной тюрьме!

Военная тюрьма в старинном Лефортове была построена в 1880 году по самым передовым американскому и западноевропейскому образцам. Была она К-образной формы, обнесена по всему периметру четырехметровой крепостной стеной. И отличалась тюрьма удобствами, невиданными в других московских «мертвых домах» – Центральной пересыльной (Бутырской), губернской (в Малых Каменщиках), исправительной (Матросская улица) и женской (Новинский переулок, 16).

Потолки высоченные, отопление уже в начале XX века стало паровым. Если встать в камере на стол, то и нынче с сердечной тоской лишенного свободы можно обозревать лефортовские окрестности: надзиратели сквозь пальцы смотрели на это безобидное нарушение режима.

В Лефортовском узилище в каждой камере был водопровод с умывальником, а еще клозет со сливным бачком. Роскошь!

Здесь отбывали наказание сто – сто тридцать нижних чинов, хотя камер – двести пятьдесят. Если учесть, что обычно сидели по двое, большинство камер всегда пустовали.

Пройдут годы, и об этом учреждении с ужасом, вполголоса будут говорить москвичи. Эта тюрьма в 1936 году войдет в ведомство НКВД. Тысячи людей, чаще всего безвинных, в годы большевистского лихолетья будут томиться в его крепостных стенах.

…А пока что через Покровку и Старую Басманную на обычном городском лихаче граф Соколов катил на окраину Москвы.

* * *

Соколова встретил корпусной дежурный по фамилии Бурмистров. Это был крупный мужик лет сорока из орловских крестьян, очень добродушный и веселый. За ним установилась кличка Бурмила.

– Сей миг доставлю из девяносто второй. – Негромко засмеялся: – Чудит она, раздевается догола и по камере бегает. Уж и замечания ей говорили, внимания не обращает. Не в карцер же сажать!

– Тебе что? Пусть себе бегает.

– Да пол каменный, холодный, – вздохнул сердобольный корпусной. – Не приведи Господи, простудится.

Когда Бурмила, громыхая сапогами по металлическому, словно подвешенному полу коридора, ввел для допроса Зинаиду Дитрих, она кокетливо улыбнулась, искоса взглянула на сыщика и томно произнесла:

– Граф, как я счастлива видеть вас!

Соколов с доброжелательностью отвечал:

– А я – нет. Предпочел бы встречаться в «Яре» или в директорской ложе Большого театра. Было бы приятно увидать вас, сияющую красотой, в Дворянском собрании, где с радостью танцевал бы с вами.

За сутки ареста Зинаида успела вся сникнуть, глаза женщины были переполнены печалью.

Соколов с грустью смотрел на несчастную женщину.

– Знаете, какое меня охватывает чувство, когда я прихожу в тюрьму?

Зинаида вопросительно взглянула на сыщика.

– Меня поражает та тоска, безысходная скука, которые словно разлиты в воздухе. Кто-то очень точно сказал: тюрьма – это кладбище живых. Уже через несколько месяцев заключения все арестанты делаются похожи один на другого. Походка у всех тяжелая, движения и мысли вялые, цвет лица болезненно-серый, взор тусклый. – Сыщик сочувственно посмотрел на собеседницу. – Особенно тяжело переносит заключение женщина, привыкшая к хорошей жизни, к изящному обществу. Все нервы натягиваются до крайнего предела. Даже на психике это отражается…

Зинаида, встрепенувшись при последних словах, прислонила палец к губам, едва слышно издала звук «шш…». Подавшись вперед, таинственно прошептала:

– Граф, я вынуждена открыться: я жду от вас ребенка. И любовь моя к вам все растет. Прошу, нет, требую: разделите со мной брачное ложе. Незамедлительно!

И Зинаида стала раздеваться, быстро и ловко расстегивая застежки и пуговицы, швыряя одежды на пол.

Соколов со спокойным любопытством наблюдал за ней. Зинаида предстала во всей своей блистательной красоте – плотное розоватое тело, крепкие груди с налитыми сосцами, развитые бедра и стройные ноги.

Она легла на диван в самой непристойной позе, поманила:

– Ну, иди скорей, только дверь закрой на ключик!

– Божественная, ласкать ваши перси и лядвии – мечта королей. Но не будем забывать, что сейчас мы не в опочивальне. К моему отчаянию, любовные игры придется отложить на срок, который зависит только от вас.

Зинаида резво села на диване:

– Хочу к себе домой – вместе с вами…

Соколов невозмутимо продолжал:

– Зинаида Васильевна, испытывая душевное к вам расположение, должен вам конфиденциально кое-что сообщить. Многомесячное тюремное сидение отражается на психике. Положим, что болезнь скоропостижно поразила вас. Судя по всему, это паранойя эротика. Говоря по-русски – любовное сумасшествие. В вашем случае налицо все признаки этой болезни, кроме единственного, который обязательно присутствует у всех пораженных этой самой паранойей.

Зинаида поднялась с дивана, вся подалась вперед. Тема разговора явно ее заинтересовала.

Соколов продолжал:

– Я сейчас назову этот признак, и вы сами убедитесь, что болезнь симулировали неумело, без знания дела. Хотя мне глядеть на вас – сплошное удовольствие, можете сидеть раздетой, хотя это несколько сбивает с мыслей.

Зинаида подалась вперед, проговорила:

– Что дальше?

– По исследованиям знаменитого судебного психопатолога доктора фон Крафт-Эбинга, профессора Венского университета, при любовном психическом расстройстве в силу того, что непременно бывает поражена вегетативная нервная система, у больного дрожат кончики пальцев. – Соколов сочинял вдохновенно. – Этот признак – обязательный. А у вас, сударыня, этого главенствующего признака нет. Так что вы – симулянтка!

Зинаида фыркнула, покрутила головой и с иронией произнесла:

– Что, вас сюда пригнали на помощь этому несчастному Мартынову? Я с ним не пожелала разговаривать, не хочу и вас видеть. Все! – Через мгновение: – Дайте папиросу!

Соколов, хотя сам никогда не курил, приносил на допрос для заключенных самые изысканные папиросы. Он протянул запечатанную пачку «Северной Пальмиры»:

– Все ваше!

Зинаида немного подумала, кивнула:

– Спасибо, не откажусь.

Она протянула руку. Соколов увидал, что на сей раз кончики ее пальцев отчаянно дрожат. Сыщик улыбнулся и спокойно, словно вел беседу в светском салоне, доверительным тоном произнес:

– Сейчас идет война. Вы подозреваетесь в шпионаже. Нам известно, что вы снабжали германского шпиона Гершау секретными документами. Кстати, на многих из них имеются отпечатки пальцев – ваших и вашего мужа. Что ожидает вас впереди? Понятно, это – расстрел. Вы слышали, что психические больные не подлежат наказанию, а направляются в лечебницу. Конечно, больничная койка и хорошее питание из дома или соседнего ресторана несколько приятней кусочка свинца в голову или каторжной тачки. И вы решили: изображу-ка я сумасшедшую! Но вы пустились на эту авантюру исключительно по незнанию дела. Вы согласны со мной?

Зинаида смешалась, не зная, что ответить. Она решила промолчать. Лишь руки отчаянно тряслись – теперь, кажется, уже от натурального волнения, да так, что пепел от папиросы летел во все стороны.

Соколов благожелательным тоном продолжал:

– Как утверждают врачи-психиатры, притворщик похож на актера. Но актер получает роль готовой, а притворщик обязан совместить в своем лице драматурга, актера, импровизатора. К тому же он не знает предмета, на тему которого импровизирует. И если актер для отдыха уходит за кулисы, то симулянт ни на минуту не сходит со сцены, за ним наблюдают непрерывно. Актер валится от усталости уже через два-три часа игры. Так что должен испытывать симулянт, обрекший себя на продолжительное, многомесячное исполнение роли безумного? Учтите: ваши зрители не профаны, а специалисты, которые будут зорко следить за каждым вашим шагом. Мне продолжать?

Зинаида притушила окурок. Она молчала, понуро опустив голову. Затем, недолго поколебавшись, быстро оделась и вновь опустилась на стул перед небольшим столиком, стоявшим в углу, – место для арестантов во время допросов. Нетерпеливо сказала:

– Слушаю вас!

Соколов, не меняя сочувственного тона, перешел к завершению своей лекции:

– Самое тяжелое для притворщика – незнание признаков заболевания, его прямых и косвенных признаков. Симулянт впадает в театральность, все штучки, которые он выкидывает, – смешны и надуманны. Притворщик – это профан, который способен создать лишь карикатуры истинной картины болезни. Что вы и делаете, Зинаида Васильевна. Я сказал вам о дрожании пальцев, но это мой крючок, на который вы клюнули. Так что не будем тянуть время и примемся за дело. Вы мне – чистую, без утайки правду, а я сделаю все возможное, чтобы облегчить вашу участь. Мне очень хотелось бы знать, по какой причине вы оставили мужа и бежали к Гершау? Отвечайте смело, это не преступление, за это никто вас судить не будет.

Зинаида молчала.

Соколов продолжал:

– Вам невыгодно молчать. Мы обнаружили в тайнике Гершау копии документов, которые хранились у вашего мужа. На них, повторяю, отпечатки ваших пальцев. Каким образом документы из сейфа мужа попали к Генриху Гершау?

Зинаида хлюпнула носом и не вымолвила ни слова.

– Будем считать, что ваш муж сам продался враждебной Германии. Сегодня же придется арестовать и его.

Зинаида вдруг расплакалась.

– Ничего не знаю, ни в чем я не виновата… – Эта красивая, полная аристократического лоска женщина стала похожа на провинившуюся гимназистку-первоклассницу.

Соколов знал: на женщину самые веские доказательства ее вины не производят никакого впечатления. Если женщина не желает признаваться, то она будет лгать, изворачиваться и продолжать лить слезы.

Сыщик взял сифон, подставил под шипящую струю стакан и передал воду Зинаиде. Та жадно, захлебываясь, осушила стакан.

Соколов протянул Зинаиде руку, подвел к кожаному дивану, сел рядом.

– Зинаида Васильевна, мне до слез жалко вас. Вы – молодая красавица, из честной семьи. Всегда вызывали восхищение окружающих своей внешностью и умом. Когда мы вместе ужинали в «Яре», все мужчины глядели на вас с восторгом и вожделением. Спрашиваю: за что, за какие или за чьи интересы это божественное создание должно теперь погибнуть?

Зинаида словно замкнула уста на замок, тупо уставившись в пол.

Соколов решил облегчить признание арестантки. Он сказал:

– Бумаги, которые мы обнаружили в доме Гершау, не представляют ни малейшего государственного интереса. Этот грех вам простить легко. Но сердце обливается кровью, когда подумаю о том, что вы стали соучастницей страшного преступления – убийства Эмилии.

Зинаида вскочила с дивана, яростно замолотила кулаками по воздуху:

– Чушь, неправда! Все это выдумки…

Соколов начал новый словесный маневр, после которого матерый преступник уронил бы слезу раскаяния. Он вздохнул, перекрестился:

– Фу! Гора с плеч спала. Слава Богу, тогда вам нечего бояться. За бумаги, которые содержали давно опубликованные газетами сведения о мобилизации, о поставках армии фуража, вещевого и продуктового довольствия, вас судить не будут. Более того, вы даже оказали России услугу: вы подсунули врагу дезинформацию, сбили его с толку. Будь моя власть, я наградил бы вас Георгием. – Улыбнулся. – Красиво звучит: «Кавалерственная дама Зинаида Дитрих!» Я с самого начала верил в вас. Такая горячая патриотка не может быть шпионкой и врагом. Так?

Зинаида затрясла судорожно плечами, зарыдала, приговаривая:

– Что я наделала, что я наделала!..

Фавн и пастушка

Соколов облегченно вздохнул. После слов «Что я наделала!» девять преступниц из десяти начинают давать признания.

Что этот случай несчастный, выяснилось после того, как Зинаида кончила плакать, выкурила очередную папиросу, откинулась на спинку дивана и стала молча рассматривать сыщика.

Тот деликатно спросил:

– Сударыня, вы приняли правильное решение – принести чистосердечное признание, дабы очистить свою совесть перед Отчизной. Можете сейчас все рассказать мне. Или, если желаете, собственноручно напишите на бумаге. – И сыщик положил перед арестанткой стопку писчих листов, протянул перо. – Гершау обманул вас, коварно увлек в шпионские сети. Где он может скрываться? Ведь мы все равно его поймаем, но ваша помощь вам зачтется.

Зинаида подумала-подумала, взяла лист и начала скрипеть пером.

Соколов подошел к решетчатому окну, предвкушая победу. Он был мастером допросов. И даже самые закоренелые преступники после великолепно проведенных графом допросов давали признательные показания.

Минут через пять за его спиной раздался голос Зинаиды:

– Аполлинарий Николаевич, я кончила!

Соколов заметил, что на лице арестантки проскользнула ехидная улыбка. Он взял бумагу. На ней был изображен Фавн со всей своей могучей атрибутикой. Он ласкал распростертую на лужку пастушку. Рисунок был выполнен верной, твердой рукой.

– Хороша картинка, надо в Третьяковскую галерею передать!

Зинаида с нескрываемой гордостью сказала:

– Я была любимой ученицей Федора Ивановича Рерберга, ездила к нему в училище на Мясницкой.

Соколов одобрил:

– Талант несомненный! Вам следует продолжить учебу, а не сидеть в тюрьме. Теперь, сударыня, пишите показания – чистосердечные. И я нынче же выпущу вас из тюрьмы, отвезу домой.

Сыщик рассуждал: «Выпустить эту даму необходимо для пользы дела. С нее возьмем подписку о невыезде, а за домом установим тщательную слежку. Гершау или кто другой из шпионской братии обязательно припрутся к ней».

Зинаида опять надолго задумалась, покусывая кончик ручки. Сложив сочные губы бантиком, капризным тоном ответила:

– Писать что-то нынче не хочется. А хочется рисовать. Давайте, Аполлинарий Николаевич, изображу вас в моем будуаре. Во всех салонах говорят о ваших… о вашей исключительной мощи. Я создам полотно: «Граф Соколов и шпионка Дитрих предаются утехам любви». Замечательная картина!

Соколов понял: допрос зашел в тупик.

Зинаида устало потянулась:

– Я больше не буду раздеваться. Вы меня убедили – игра не стоит свеч.

Соколов возразил:

– Я обещал отвести вас домой, обещание сейчас сдержу. После обыска вас вновь привезут в тюрьму, коли вы упорствуете в своем преступлении.

Зинаида на мгновение задумалась. Вдруг кротко улыбнулась:

– Это очень хорошо – домой, хотя бы на час… Я так скучаю о своем родном уголке. – Помолчала, ее большие красивые глаза вновь набухли слезами. – Мне все давно надоело. Я красива, но всю жизнь эта красота мне приносила только несчастья. Все гнались за моей внешней оболочкой, а моя душа никого не интересовала. Я всем чужда. Пусть скорей конец! Не все ли равно – умереть или жить? Мгновение – и все кончено. Финита ля комедия! Отправляйте меня в камеру. Но знайте, мой бедный муж ни в чем не виноват.

* * *

Соколов отправил Зинаиду с надзирателем вниз, к вахте, на выход. Сам протелефонировал Мартынову:

– Выезжаю на обыск, да и тебя буду рад видеть…

– Не задержусь! Как Зинаида?

– Крепка, как гранит. Но я излечил ее от любовного помешательства. Дурочку строить из себя не будет.

– Это замечательно! Стало быть, отправлять к психиатрам нет нужды.

Соколов полюбопытствовал:

– Гершау не поймали?

– Увы! Как в воду канул. В наш невод попалась всякая шушера: три дезертира, несколько бродяг, взломщик сейфов, находившийся в розыске, и прочее. Прослежка Отто Дитриха тоже ничего не дает – он пока лежит пластом. У него сильная мигрень и сердечные перебои. Выезжаю, встречаемся у Бормотова.

Глава X
Музыкальная история

Собачьи клыки

В то памятное апрельское утро известный своей солидностью торговец фруктами купец и домовладелец Максим Михайлович Бормотов проснулся, как всегда, затемно. Отчего-то на сердце была беспричинная тревога. Купец долго, сосредоточенно молился на старинные старообрядческие образа, но на душе легче не стало.

Бормотов без молока – пост! – съел гречневую кашу, моченое яблоко, под изюм выпил два больших граненых стакана крепкого чая. Поцеловав супругу Евдокию Ивановну и осенив себя крестным знамением, вышел в родной 2-й Коптельский переулок.

Конюх Борис наводил последний лоск на двух сытых караковых лошадок – большой щеткой чесал густые гривы.

Дворник Матвей, старик с громадной седой бородой, в накрахмаленном переднике и бляхой посредине, подметал булыжную мостовую.

Увидав хозяина, дворник и конюх сдернули с голов холщовые картузы, низко поклонились:

– Наше вам почтение, Максим Михайлович!

Бормотов молча кивнул, полез в карман, достал семик – две копейки, протянул дворнику. Борис поспешил помочь хозяину забраться в мягко осевшую на рессорах коляску.

Бормотов оглянулся на собственность – дом под № 5 выглядел основательным, прочным: на высоком кирпичном фундаменте, с подвалом для кухни и прислуги, с просторным первым этажом – для себя, со вторым – для квартирантов. Второй этаж снимал интендантский полковник Дитрих, казавшийся до поры до времени порядочным, благонадежным человеком. Но, видать, народ верно речет: «В тихом омуте черти водятся».

Совсем недавно исчезла супруга Дитриха – Зинаида, и по этому поводу судила-рядила вся улица, но никто ничего положительно сказать не мог. Впрочем, промелькнул неясный слух, что Зинаида оказалась не то бомбисткой, не то отравительницей колодцев.

Из-за забора, злобно скаля пасть, бешеным лаем заливалась громадная черная овчарка учителя черчения второй мужской гимназии Букина. Овчарку почему-то звали Вильгельмом.

С овчаркой у Бормотова отношения не сложились. Года за два до наших событий, еще в мирное время, Вильгельм сорвался с цепи, пролез в щель под забором и задрал купеческого песика Гаврюшу, любимца супруги Евдокии Ивановны. Сам Бормотов ринулся на защиту своей живности, но злобная овчарка укусила и его за руку.

Гаврюшу отнесли в дальний угол обширного сада и похоронили в ящике из-под марокканских ананасов, а учитель Букин даже не извинился.

Бормотов с той поры крепко невзлюбил овчарку, еще больше, чем самого германского императора Вильгельма II Гогенцоллерна, что, впрочем, по человечеству вполне понятно.

Теперь он плюнул в сторону овчарки:

– Чтоб ты сдох, Вильгельм ненавистный!

Не знал купец, как близко исполнение его желания. Но пока что приказал:

– Гони в Лаврушинский!

Лошади дернули и понеслись.

В Лаврушинском, 9 у Бормотова была лавка с обширной торговлей медом, яблоками, арбузами, апельсинами, виноградом, дынями, грушами и прочим.

Сердце не обмануло. Беда уже подступила вплотную.

Прерванный сон

В полдень, съев обед, который приносил лакей из соседнего трактира «Палас», Бормотов громко зевнул, перекрестил рот и наставительно обратился к приказчику – зеленому юноше в клетчатом пиджаке и прыщах на лице:

– Мой дед Фрол Сидорович, царствие ему небесное, говорил: «Сон до обеда золотой, а после обеда – серебряный». До обеда хлопоты спать не дают, а теперь сам Бог велел предаться. Ты, Никита, человек еще незрелый, навсегда запомни: после обеда меня можно будить только в одном случае. – Пытливо взглянул на слушавшего в оба уха приказчика. – Ну-ка, ответь, в каком случае?

Приказчик бодро отвечал:

– Если земляное трясение произойдет?

Бормотов укоризненно покачал головой.

– Ну и дурак ты, Никита! Какое такое трясение? – Хотел отвесить приказчику науки ради «леща», но не стал – руку поднять лень было. – Ты должен меня разбудить, если, не приведи господи, – осенил себя двуперстием, – пожар запылает. А так – ни-ни!

– Слушаюсь, Максим Михалыч!

– А знаешь, Никита, почему про царя Димитрия в старину догадались, что он ложный?

– Не могу знать, Максим Михалыч! Скажите, Христа ради…

– А ложный царь Димитрий не ходил в баню и не спал после обеда. Тут все и поняли – не русский он, а немец. Ну, голову и отсекли. А на трон посадили природного русского. Так-то, мил человек!

– Какой вы умный, Максим Михалыч!

Бормотов степенно молвил:

– С мое поживи, и ты поумнеешь! Ну, заговорился с тобой. Торгуй лучше – лишнего не клади, за недовес не попадайся – пригвожду!

Еще раз зевнул и, верный замечательной привычке, уединился в задней комнатке – поспать часок-другой. Вкусно пахло корицей, мандаринами и мускусом…

Едва прилег на мягкую, тщательно взбитую перину, как очи тут же смежились. Пришел глубокий, облегчающий все человеческие страдания сон.

* * *

Сладкий сон был нарушен: в дверь раздался тревожный стук. Купец услыхал взволнованный голос приказчика:

– Максим Михалыч, а Максим Михалыч, прибыл пристав, вас требует видеть.

Купец быстро облачился и вышел в кладовую. Тут, подтянутый, стройный, стоял молоденький офицер. Он приложил руку к лакированному козырьку:

– Поручик охранного отделения Козляев. Попрошу незамедлительно следовать за мной.

Бормотов так и обмер. Торговал он честно, своего не упускал, но и чужого не брал. И вот на тебе: охранное отделение! Спаси, Господи, и помилуй! В пояснице страшно заныло – ни выпрямиться, ни вздохнуть.

– Куда следовать? – вмиг осипшим голосом спросил купец.

Любимец Мартынова, поручик Козляев, мог бы успокоить почтенного купца, объяснить, что в его доме хотя и будет сейчас произведен обыск, но к нему, Бормотову, это прямого отношения не имеет. Искать главным образом будут у жильца со второго этажа Отто Дитриха.

Но Козляев от природы был вредным. Он ничего не сказал купцу, лишь сквозь стиснутые зубы злобно прошипел:

– Узнаете, когда приедете! – и уставился свинцовым взглядом. – Вину за собой ведаете? Лучше сейчас доложите.

Купец побледнел еще больше:

– Господи, грехи, оно, конечно, имеем, потому как люди пока живые. Но чтоб чего против закона – ни сном ни духом…

Коляска понеслась через всю Москву, во 2-й Коптельский.