Текст книги "Секретный агент S-25, или Обреченная любовь"

Плохое воспитание

Убийцы и вообще жестокие люди обычно происходят из семей, где царит атмосфера беспорядка и насилия. Если вы хотите воспитать младшего в семье ребенка злым и жестоким, для этого следует всегда вставать на сторону младшего, когда он ссорится со старшими братьями и сестрами.

Фотий Фрязев был четвертым, младшим сыном в семье унтер-офицера, болтавшегося по дальним гарнизонам и в конце концов вдребезги спившегося. Обосновалась семья Фрязевых в Душанбе. Отец целые дни пропадал по духанам, где пропивал и проигрывал в нарды и в карты свою изрядную пенсию.

Когда отец пьяный и без денег возвращался домой, жена устраивала истерики, переходившие в драки. Дети склонны подражать родителям. Свои игры они, как правило, завершали скандалами и мордобитием.

Заслышав рев Фотия, отец врывался в комнату к детям. Не жалея бранных слов, раздавал старшим тумаки, наводил порядок. Назло старшим детям порой давал Фотию одну-две копейки: «Твои братья – негодяи, а ты – хороший. Они тебя обижают, а я тебя награждаю. Купи ирисок, только с этими подлецами не делись!»

Младший, зная, что отец и мать всегда примут его сторону, без колебаний вступал в конфликт – во вред братьям, себе на пользу. Он нарочно задирал старших, чтобы отец в очередной раз навешал братьям оплеух, а его, несчастного, одарил монеткой. Естественно, что братья ненавидели Фотия и боялись.

Вот в такой обстановке и вырос этот несчастный парень.

Бежали годы. Грянула война. В декабре девятьсот четырнадцатого Фотия призвали в армию. Первое время он служил в тылу. Служил усердно, то есть доносил начальству обо всем, что творится в его взводе и роте, кто что сказал, кто собирается в отлучку, кто пил водку. Уже через полгода усердие было вознаграждено: молодой солдат навесил две лычки – стал младшим унтер-офицером.

Но дальше в благополучной судьбе Фотия произошел сбой. Фотий любил книжки, читал их без разбора, все, что под руку попадет: «Приключения Ника Картера» или «Жизнь насекомых».

В казарме все на виду. Но невесть откуда стала проникать в казарму крамола. То под подушкой, то на подоконнике в сортире, то еще где начали попадаться брошюрки социалистов. Бумага была тонкая, в солдатском обиходе полезная. Вначале даже думали, что это нарочно кладут – для подтирки или скрутить «козью ножку».

Как ни странно, но начальство об этом узнало не сразу. Лишь когда Фотий, желая сделать приятное, принес ротному «в подарок» «Программу партии социалистов-революционеров», «Манифест анархистов-коммунистов» и еще какую-то подрывную дребедень, в казарме начался переполох.

Ротный в тот же день написал и отнес рапорт кому надо. Явились подтянутые люди в фуражках с голубыми околышами и для начала всех обыскали. Затем на скорую руку произвели следствие. Найти того, кто подбрасывал литературу, не удалось. Рота была выстроена в полном составе. Неизвестный солдатам полковник негромко, но очень внятно произнес:

– Наше отечество уже третий год ведет кровопролитную войну с ненавистным кайзером Вильгельмом. На фронтах сражений ваши отцы и братья льют кровь, – свирепо посмотрел на строй. – В это время вы, ведя сытый и спокойный образ жизни в тылу, читаете жидовские сочинения. Более того, имеются некоторые враждебные элементы, как младший унтер-офицер Фрязев. Этот пособник жидов держал у себя в тумбочке гнусный пасквиль социалиста Мартова, настоящая фамилия которого, – полковник заглянул в бумажку, – тьфу, сказать отвратительно – Цедербаум. И эта гнусность называется «Простые речи о внутренних врагах». Желая сбить в социализм ротного, Фрязев предлагал и ему разлагающую литературу. Суд достойно накажет изменника родины, пособника врагов и жидомасонов, дабы другим неповадно было. Что касается роты, она в полном составе в ближайшее время будет направлена на передовую.

Фрязев был этапирован в военную тюрьму, что в Лефортове. Здесь он попал в камеру на втором этаже, где уже сидели двое офицеров, обвиненных в шпионаже. Через два дня ранним утром офицеров увели на суд, который происходил в этом же здании на Лефортовском валу. Вернулись они через час-другой. Их приговорили к высшей мере – расстрелу.

Фотий глядел на несчастных с ужасом. Он ясно представлял, как в сопровождении священника их отведут во внутренний дворик, скрутят за спиной руки, завяжут глаза и дежурная команда из шести человек пальнет осужденным в голову. Черепа и мозги разлетятся мелкими брызгами. Все, что минутой прежде жило, дышало, мечтало, соберут в ящик и куда-то отвезут.

Фотий вдруг страстно уверовал в Бога. Те две недели, что он провел в камере до суда, он беспрестанно пребывал в молитвах, прерывая их лишь на сон. Он обещал Господу вести жизнь трезвую и праведную, если эту жизнь ему сохранят. Фотий готов был к самому тяжкому каторжному труду, лишь бы его не расстреливали.

Один раз его водили к следователю – молодому равнодушному человеку. Следователь задал несколько вопросов, дал расписаться в протоколе.

И вот судный день настал. В комнатушке, куда его ввели, стоял длинный стол без скатерти. За ним сидел генерал-майор, видимо председательствующий, два подполковника и два капитана. С торца расположился писарь, который торопливо макал ручку в чернила и все время что-то без остановки писал.

Генерал равнодушным голосом произнес:

– Ты, Фрязев, обвиняешься в хранении и распространении противоправительственных брошюр с целью ослабления и ниспровержения. Признаешь себя виновным?

Фотий неожиданно для самого себя и судей громко и четко – по-уставному! – отвечал:

– Никак нет, ваше высокопревосходительство! Это смутьяны подложили, а я счел обязанностью передать начальству.

– Ты читал эти брошюры в одиночестве или вслух? Давал читать другим?

– Так точно, сам читал, для себя! Но ничего не понял. Там мудрено написано. А другим не давал.

Судьи улыбнулись. В душе Фотия шевельнулась робкая надежда. Генерал опять спросил:

– Стало быть, ты агитировал только своего ротного?

Фотий, видя, как судьям нравятся четкие ответы, в том же духе продолжал:

– Никак нет, ваше превосходительство, я не агитировал! Я отнес эту жидовскую мерзость нашему ротному, чтоб разобрался, потому как он есть облеченный властью. Я от начальства имею две лычки, – и, совсем воспрянув духом, бодро, молодецки взглянул на генерала. – Прошу направить меня для борьбы с врагом внешним, потому как я за государя и веру нашу православную жизни не пожалею. Я страсть какой отчаянный: или грудь в крестах, или голова в кустах!

Генерал перекинулся несколькими словами с другими членами суда. Выносить оправдательные приговоры в военном суде не практиковалось. Фотий уловил фразу: «Полковник Снежко любит дрова ломать». Генерал торжественно произнес:

– Тебя, как изменника родины, надо бы приговорить к высшей мере, но, поскольку промашка у тебя вышла впервые и ты жаждешь боевыми делами загладить вину, суд постановил: освободить тебя из-под стражи и отправить в действующую армию.

Фотий не поверил ушам. Его даже не лишили унтер-офицерского звания. Через два дня, оформив необходимые документы, он тащился на Брест-Литовский вокзал.

Вот с этим несуразным человеком столкнула судьба Соколова.

Трофейный чайник

Фотий не унимался. Он опять сказал Факторовичу:

– Эй, как тебя? Я тебе нынче удовольствию сделать желаю.

– То есть?

– Хочешь, чайник проиграю?

– Не желаю! – Факторович, видать, был азартным: его отказ звучал не очень решительно.

– Испугался? Смотри, какой чайник замечательный. На войне – дело необходимое. Давай я за двугривенный поставлю. Задаром совсем. Проиграешь – не жалко, а выиграешь – удовольствие получишь. Чайник почти новый.

– Где вы видите новый чайник? Бок промят!

– Все равно, чайник – первый сорт!

Факторович не знал, что делать. Он подумал, подумал, почесал нос и решил: «Двугривенный продуть не жалко, а вдруг моя возьмет?»

– Играем чайник за гривенник!

За окном давно стемнело. Зажгли толстую свечу, поставив ее в жестяную банку из-под консервов. Фрязев полез куда-то за пазуху, достал засаленную колоду, какими играют в тюрьмах и казармах, перетасовал, держа руки высоко над столом. Протянул колоду, не выпуская из рук:

– Снимай, служивый!

Вскрыли карты. Фрязев с деланым ужасом завопил:

– Не везет сегодня сироте! Ну, служивый, у тебя небось тузы одни?

Факторович с трудом скрывал удовольствие. Он деликатно сказал:

– Я – пас.

– Тогда себе прикуплю, – сказал Фрязев, осторожно снимая с колоды верхнюю карту, заглянул в нее и с деланым отчаянием произнес: – Хоть стреляйся – перебор! Ну, служивый, твоя взяла! Эх, не везет мне в карты, сто раз зарок давал: не играть! Опять бес за ребро зацепил. Твое счастье, служивый, забирай мое добро, чайник замечательный. Пей чай до седьмого пота, вспоминай доброго Фотия Фрязева. – Он достал из вещевого мешка чайник и протянул Факторовичу.

Тот, откровенно счастливый, тут же спрятал выигрыш в свой мешок, крепко завязал бечевку.

Фотий продолжал стонать:

– Раздел догола, у нищего последние портянки забрал! Не очко меня сгубило, а к одиннадцати – туз!

Соколов, игрок опытный, понял: так причитают бывалые шулеры. Подумал: «Сейчас предложит сыграть еще партию, а за чайник предложит рубль!» Стал внимательней следить за игрой.

И точно, Фотий прогундосил:

– Эй, служивый, жаль мне чайника…

Факторович, довольный собой, насмешливо отвечал:

– Зачем же вы играли?

Фотий запричитал:

– Не хотела коза в лес ходить, да волк ее туда за ребро сволок! Эх, залью свое горе-злосчастье! – Полез в мешок, достал поллитровку водки с красной сургучной головкой, с привычной ловкостью постучал по краю стола. Сургуч осыпался, Фотий сдул пылинки и толстым ногтем откупорил пробку. Он налил себе в стакан и вопросительно посмотрел на Факторовича: – Ну, счастливчик, налить тебе полкубышечки?

Тот отрицательно помотал головой:

– В рот не беру.

– Дело хозяйское! – Фотий коротко вздохнул и, почти не задержав стакан у губ, с маху опрокинул содержимое в нутро.

Солдаты засмеялись:

– Вот дает! Ну, ундер, ты питок!

Журналист Шатуновский, чуть не полностью исписавший толстый блокнот, восхитился:

– Орел!

Фотий самодовольно хохотнул, откусил крепкими желтыми зубами половину большой луковицы и начал хрустко жевать. Словно артист «на бис», вновь налил водки в стакан, молодецки огляделся, откинул туловище назад и с еще большей ловкостью, чем в первый раз, хлестанул водку в горло. Вдруг кулаками и локтями выбил по столу замысловатую дробь и залихватски, ломая слова на слоги, заголосил:

– Здравствуйте, мои рюмочки, привет, стаканчики! Знать, по мне соскучились, по мне стосковались, эхма! – Посмотрел на Факторовича, брыластый рот растянул в приторной улыбке. – Еврей, ты закон знаешь? С выигрышем уходить нельзя. Я желаю тебе весь свой капитал оставить.

– Зачем?

– А затем, что охота пуще неволи. Два рубля против чайника ставлю.

Факторовича бороли страсти: и сыграть хотелось, и боялся продуться.

Фрязев крикнул:

– Не рви сердце! Так и быть, брошу на кон зелененькую!

Соколов громко, на весь вагон сказал:

– Унтер, хочешь со мной сыграть?

Фрязев зло рявкнул:

– Двое играют, третий не лезь!

Соколов сказал:

– Факторович, не играй! Унтер тебя нарочно в игру втравливает.

Факторович, неожиданно раздражаясь, отрезал:

– Вы думаете, что я погорю? Но я тоже умею немного играть. – Резко повернулся к Фотию: – Согласен, унтер, ставьте три рубля!

Фрязев стал тусовать колоду.

– Э-эх, два козыря на руках, а один в колоде! Снимайте, господин еврей. Еще дать? Еще? Неужто перебор? Какая жалость, об вас плакать хочется. Чайничек снова мой. Второй раз в жизни повезло!

Факторович спросил:

– А когда первый?

– Когда тебя встретил, га-га! Я и колоду толком держать не умею.

Теперь уже Факторович предложил:

– Давайте, унтер, сыграем на чайник и три рубля?

Фрязев притворно вздохнул:

– Делать нечего, с выигрышем только подлецы сбегают! А я с хорошим человеком до последнего гроша из-за стола не встану, – сделал рукой шестерку и снял колоду.

Факторович нервно чесал нос, брал прикуп, швырял с досадой карты, говорил:

– Боже мой! Прямо натуральное несчастье… – и выкладывал проигранные деньги. – Это жалко смотреть.

Соколов пристально наблюдал за руками Фрязева. Тот даже с замусоленной колодой обращался с изрядной ловкостью человека, часто занимающегося картежным промыслом.

Факторович вновь проиграл. Ставки делались все выше. Через минут пятнадцать Факторович проигрывал больше ста рублей.

Фрязев, не дожидаясь конца игры, стал собирать и рассовывать в карман мятые деньги. Затем перетасовал колоду и начал сдавать.

Соколов вдруг произнес:

– Стыдно, унтер!

– Чего такое? – вскинулся Фрязев.

– Играешь не чисто.

Тот после выпитой водки почувствовал прилив храбрости. Он уставился на Соколова, и черный глаз глядел нагло и отчаянно. Сквозь зубы процедил:

– Ты, разжалованный, в чужую игру нос не суй. А то я живо тебе нос-то перекушу, будешь, ге-ге, как с дурной болезнью…

Соколов и на этот раз сдержал себя. Вдруг весело сказал:

– Унтер, а почему ты в рукав карту спрятал?

Все затаили дыхание, а журналист Шатуновский даже наклонился, заглядывая в рукав.

Фрязев сердито сдвинул брови, начал кипятиться:

– Чего врешь? У тебя в глазах струя, ты не видишь ни нуля! Ну, про какой рукав буровишь? – и замахал рукавами шинели.

Солдат с оспинами на лице крикнул:

– Унтер, чего ты карту на пол швырнул? А теперь сапогом придавил. Ногу-то прими!

Шатуновский наклонился, поднял карту. Соколов ухватил за грудки Фрязева:

– А ну, сукин сын, верни товарищу деньги!

Фрязев скривил физиономию:

– Языком мели, а руками не разводи! Я не с тобой, разжалованный, играю, ты и не лезь.

Соколов заглянул в глаза Фрязева:

– Что ж, унтер, ты и впрямь шулер первой руки! Последний раз говорю: отдай чужие деньги. Не испытывай мое терпение…

Скрипнули тормоза – раз, другой. Поезд перед поворотом начал сбавлять ход.

Заячий крик

Бочкарев бросился между спорщиками. Он желал отвлечь от скандала, произнес:

– Смоленск скоро. Бывали в нем? Большой город, старинный…

Шатуновский добавил:

– Смоленск – древнейший русский город, лет на триста старше Москвы. Успенский собор – красавец, на высокой горе стоит. Подымешься – дух замрет, весь город лежит перед тобой как на ладони.

Факторович печально качнул курчавой головой.

– То, что говорите вы, как человек ученый, конечно, очень интересно. Но уверяю вам, этого никто понять не в состоянии. Вы видели, кто понимает, что такое триста лет? Я уже совсем не говорю об тысячу лет. Вы спросите меня: «Факторович, когда ты последний раз спал со своей Ривой?» И я вам отвечу: я спал в одной постели со своею Ривой каких-то несчастных три недели назад. И тогда даже не знал, что я самый счастливый человек на свете. – Глубоко вздохнул. – Зато теперь на моей душе полное впечатление, что это было триста лет назад. Или даже вовсе не было, просто все приснилось. Но самое нехорошее, что могут убить. Я читал в «Ниве», что у немцев очень большие пушки, называются «Берта». Эта «Берта», пусть ее разорвет, стреляет очень далеко – на пятнадцать верст. Вы только себе представьте: вы спокойно пьете чай, кругом тишина и никакого фронта.

И вот вам с неба на голову падает сюрприз – целый снаряд. Очень жаль, но вы даже не успеете ни о чем плохом подумать, как от вас останется одна мелкая крошка.

Проводник появился в проходе, громко крикнул:

– Стоянка в Смоленске два часа! На станции – кипяток, буфет, ресторан.

– Если в тупик не поставят! – предположил солдат с оспинами. – Коли повезет, так и неделю на путях погужу емся.

– Все лучше, чем в окопе гнить, – тряхнул головой Фрязев. Подмигнул Соколову: – Так, разжалованный? – Фрязев решил: надо тянуть время до прибытия в Смоленск, а там надо забраться в другой вагон, авось не ссадят.

Соколов, понимая, что скандал ему совершенно не нужен, сдерживал свою порывистую натуру и поэтому довольно миролюбиво, но твердо еще раз повторил:

– Верни солдату деньги! Ведь ты его обобрал.

Фрязев нагло ощерился:

– Дураков учить надо! – Показал Соколову фигу: – Вот тебе, а не деньги!

Соколов гневно раздул ноздри, тихо произнес:

– То-то со мной играть отказался, потому что твои шулерские приемы насквозь вижу.

– Перестаньте спорить! – волновался Бочкарев.

Фрязев совершенно окрысился:

– Чего привязался, телеграфный столб! Морду набью, узнаешь.

Соколов решил: «Малость поучить наглеца сам Бог велел!»

Он поднялся с дивана, выпрямился во весь рост. Бочкарев встал между спорщиками:

– Хватит, уймитесь!

Соколов потянулся к обидчику. Бочкарев уцепился за руку Соколова:

– Оставьте его, Аполлинарий Николаевич. Ну кто Факторовича заставлял? Он сам виноват…

Водка уже вовсю действовала на Фрязева. Ему хотелось драки. Он резво боднул Соколова головой в лицо – тюремный прием!

Соколов от гнева побледнел. Он забыл все мудрые наставления учителей из разведшколы. Опрокинув попавшегося на пути Бочкарева, рванул оконную раму вниз. Она с грохотом опустилась, в вагон ворвались клубы морозного воздуха. Богатырь схватил поперек талии Фотия и, к всеобщему ужасу, со страшной силой протолкнул в раскрытое окно.

Издав заячий крик, Фотий полетел в убегающую темноту ночи.

Все в ужасе замерли – такого еще никто не видел. Факторович выглянул в окно:

– По-ле-тел!

Финальная сцена произошла столь быстро, что свидетели расправы не сумели или не захотели вмешаться. Соколов как ни в чем не бывало оттеснил Бочкарева и закрыл окно:

– Дует, однако!

Бегство

Шатуновский с ужасом посмотрел на Соколова:

– Что же теперь будет, а?

Соколов с поразительным спокойствием отвечал:

– А что должно быть? Ничего не будет.

– Да вы его, поди, убили? С откоса головой, шутка ли…

Бочкарев сказал:

– Останется живой! Снега глубокие, да и поезд притормаживает…

Факторович, смертельно перепугавшийся, робко предположил:

– Если, страшно говорить, головой не об рельсу.

Солдат с оспинами деловито стал рассуждать:

– Нет, об рельсу кумполом не должен. Тут как раз однопутный разъезд, а вот, скажем, угодить в телеграфный столб – это, конечно, неприятно.

Шатуновский решительно поднялся:

– Господа, вы как знаете, но нужно телеграфно сообщить, чтобы несчастного подобрали. Если он даже остался живым после падения, то обязательно замерзнет. Это наш гражданский долг – сказать начальнику поезда, да-с!

И, гневно сверкнув на Соколова стеклышками золотого пенсне, решительно направился в сторону штабного вагона.

Бочкарев молчал, лишь меланхолично покусывал кончик уса. Факторович вздохнул:

– Карты до добра не доводят. Когда я посватался за свою Риву, она мне сказала: «Лейба, я тебя обожаю, но если будешь играть на бегах или в карты, я вернусь к своей маме». И вот вам результат!

Прапорщик Шлапак, появившийся по зову Шатуновского, покрутил головой.

– Допускаю, что унтер подлец отпетый. Но швырять в окна… это перебор. Придется, господин Соколов, вас арестовать, – и удалился по проходу, видимо за конвоем.

Паровоз, на переездах подавая короткие гудки, стремительно пожирал черноту пространства.

Соколов опустился на нижнюю лавку. Солдаты смотрели на него с удивлением и тайным восхищением. Все напряженно молчали, словно ждали от этого громадного солдата каких-то новых необычных действий.

Гений сыска решил взять стратегическую инициативу в свои руки. Он стремительно поднялся, потуже затянул на шинели широкий кожаный пояс, набросил на себя вещевой мешок.

Бочкарев внимательно следил за новым другом.

Тем временем Соколов, снарядившись, протянул ему руку.

– Семен, будь здоров! Ты хороший человек, и Бог тебе пошлет счастья. – После этого краткого, но выразительного прощания Соколов двинулся к дверям.

Гений сыска оказался в тамбуре, набитом солдатами, курившими «козьи ножки» и дешевые папиросы. В этот момент за спиной он услыхал тяжелое сопение. Оглянулся, увидал, что это Бочкарев. Соколов поинтересовался:

– Чего тебе?

– Останьтесь!

– Забыл тебя спросить!

Бочкарев весело отвечал:

– Тогда куда ниточка, туда иголочка.

– Не дури, – сурово насупил брови сыщик, какой-то железякой пытаясь открыть дверной замок. – Вернись в вагон.

Гений сыска нажал на ручку, в тамбур ворвался резвый, веселый ветер. Соколов выглянул наружу. Поезд шел по однопутке. Впереди на горизонте слабо светили огни большого города. Мимо, выделяясь на снежном фоне, быстро мелькали телеграфные столбы. Беглец спустился двумя ступеньками ниже.

Выждав нужное мгновение, Соколов прыгнул в черную пустоту. Жестко ударился о снежный наст, закрутился, заскользил вниз.

И тут же, не разбирая полета и рискуя проломить себе череп, за ним сиганул Бочкарев.

В ту ночь гения сыска ждали совершенно кошмарные приключения. Знай о них, он, наверное, предпочел бы остаться в теплом вагоне.