Текст книги "Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры"

Но… забыли. Странно, что Резанова лучше помнят в Америке, о нем в США выходят книги, а у нас он словно “разбросан” по отдельным изданиям, где о нем зачастую если и поминают, то мельком, как бы между прочим. Стыдно сказать – до сих пор пылится в архивах так и не изданный громадный труд врача Генриха Лангсдорфа о кругосветном путешествии русских моряков, которое официально возглавляет опять-таки он, Николай Петрович Резанов. Совсем недавно Ван Дерс, адмирал флота США, сказал о нем то, что сегодня нам, читатель, может казаться забавным парадоксом: “Кто знает, если б не его случайная смерть, то, возможно, Калифорния была бы сейчас не американской, а – русской…” И вспомнились мне стихи Сумарокова:

 
За протоком окияна
Росска зрю американа
С азиятских берегов…
Увидев Росски корабли,
Америка, не ужасайся!
 

“Надежда” бросила якоря на рейде Петропавловска-на-Камчатке, а Резанову предстоял еще долгий путь – на Аляску и в Калифорнию. Опять что-то неладное стряслось у него в отношениях с Крузенштерном, и, кажется, именно тогда Крузенштерн винил Резанова в его неуступчивости японцам. Вряд ли ошибусь, если из мрака давности извлеку главный упрек Крузенштерна:

– Камергер, будучи зятем самого Шелехова, конечно, более озабочен выгодами Компании за океаном, нежели прямыми политическими интересами петербургского кабинета…

Так или не так, я сам не уверен в этом, но вот свидетельство забытого нами историка А. Сгибнева: “Резанов, во избежание новых интриг Крузенштерна, решился уже возвратиться в Петербург, даже не побывав в колониях” – Аляске и Калифорнии.

Но тут с моря пришел бриг “Мария”, принадлежавший Компании, и это изменило все его планы… Крузенштерну он повелел:

– Я покину вас на “Марии”, а вы следуйте до Кантона, после чего можете возвращаться в Кронштадт. Доброго пути!

Сгибнев писал, что “ни Крузенштерн, ни его офицеры ни разу не навестили больного посланника и даже при уходе его на “Марии” в Америку никто не пришел с ним проститься”. Никто не пожал ему руки, кроме лейтенанта Головачева.

“Мария” вышла в открытый океан, и в пути к берегам Америки корабелы поведали Резанову, что русская жизнь на Аляске течет своим чередом: построили дом библиотеки, алеуты и даже индейцы изучают в школах французский, географию и математику, а в Кадьяке растет редкий фрукт – картофель.

– Одно плохо: попались в капкан белые лисицы, предвещая несчастья. Так и случилось. Дикие из племени колошей стали скальпы снимать, а тут и голод в Ситхе – не приведи Господи…

С дипломатией было покончено – теперь Резанов выступал в роли инспектора Российско-Американской компании, владения которой раскинулись широко, и богатствам ее мешали пираты Карибского моря, стрелявшие с моря, завидовали Компании англичане и купцы Бостона, что были конкурентами русских, а король Гавайских островов звал русских в свой волшебный рай Океании, дарил плащи из перьев невиданных птиц, обещая завалить Аляску дешевыми кокосами и жирной свининой… Все было так!

Но Резанов застал Ситху в не лучшую пору: вновь прибывших встретили как “лишних едоков”, тогда как сами не знали, будут ли завтра сыты. Болели цингой, а “пиво” из еловых шишек не помогало… Странный был этот мир! Улицу освещали “кулибинские фонари” (прожекторы будущего), а из лесного мрака вылетали стрелы диких нуткасов, у которых лица были обсыпаны толченой слюдой; в карманах жителей звенело серебро испанских пиастров, пили только бразильский кофе, местные креолы-подростки мечтали учиться в кадетских корпусах Петербурга, китайские шелка на женщинах извивались хищными драконами, а жители жаловались:

– Одной лососиной да грибами сыт не будешь… Эвон, зубы у тетки Марьи снова шатаются, а ведь еще молода: всего-то в третий раз замуж выходит…

Резанову повезло: с моря вошел на рейд Ситаи бостонский купеческий корабль “Юнона”, а в трюмах его была провизия. Николай Петрович не пожалел рому, угощая шкипера:

– Покупаю. Весь корабль. Со всем добром, что в трюмах. Даже не глядя. Сколько бы все это ни стоило…

Зиму кое-как перебились. Резанов известил Петербург о своем пылком желании навестить Калифорнию ради выгод от торгов негоциации с нею, “пустясь с неопытными и цинготными людьми (эпипажа) в море на риск с тем, чтоб или спасти области (Аляски) или …погибнуть!”. В конце февраля 1806 года он велел лейтенанту Хвостову поднять паруса – пошли. Страшное было плавание: половина экипажа валялась в кубриках, страдая цингой-скорбутом, а другая половина едва справлялась с парусами. Плыли целый месяц с такими приключениями, о которых и рассказывать тошно. Наконец рано утром прямо по курсу забрезжила бухта Святого Франциска, где угадывался контур будущего Сан-Франциско.

Командовал “Юноной” молодой лейтенант Хвостов.

– Прибавьте парусов… вперед, – велел ему Резанов.

– Вон батареи, – показал Хвостов. – Разве не знаете, сколь подозрительны испанцы? Коли не остановимся при входе на рейд, вмиг с батарей этих расколют нас ядрами.

– Что за беда! – отвечал Резанов. – Просить у них позволения – откажут. Так лучше получим два-три ядра в борт, зато спасем экипаж от смерти скорбутной в море открытом…

С берега уже слышался барабанный бой – тревога.

– Испанский-то кому ведом, чтобы отбрехаться?

– Веди, лейтенант! Мне двух слов хватит…

Пошли – на прорыв. С береговых фортеций испанцы окликали их в медный рупор, спрашивая – кто такие, чей корабль?

– Россия, – отвечал им Резанов.

– Бросайте якоря, иначе расстреляем из пушек.

– Не понял, сеньор, – отвечал Резанов по-испански.

– Долой паруса… стойте, – призывали их с берега.

– Си, сеньор, си, – отвечал Резанов…

Под всеми парусами пронеслись мимо под жерлами пушек и бросили якоря напротив неказистого испанского поселка. Было видно, как к берегу скачут расфранченные всадники, еще издали крича что-то воинственное… На берегу встретились русские с испанцами, завязалась беседа.

– Мы шли сразу в Монтерей, столицу всей вашей Калифорнии, – сказал Хвостов, – но обстоятельства вынудили нас искать убежище в первой же гавани… вот и оказались в бухте Франциска!

Резанов, как дипломат, весомо добавил:

– Петербург извещен о нашем плавании, и потому я уверен, что Мадрид предупредил губернатора Сан-Франциско о нашем скором прибытии… Испанцы и русские – давние соседи! Только наши владения в Калифорнии не имеют ни крепостей, ни столицы.

Как бы ни были щепетильны испанцы, гордые в вопросах чести, но они не стали попрекать офицеров “Юноны” за их дерзкий прорыв в гавань – под прицелами пушек. Напротив, “гишпанским гитарам, – как сообщил Резанов, – отвечали мы русскими песнями”. Совместно проследовали в крепость Сан-Франциско, а там русских встретил сам комендант Хосе дон Аргуэлло, из Монтерея приехал и губернатор испанской Калифорнии. О чем говорили? Конечно, о безродном корсиканце Наполеоне, над челкой которого еще не взошло солнце Аустерлица… Николай Петрович плохо владел языком хозяев, но с помощью французского он все-таки высказывал главное:

– Мы, живущие в России, хорошо знаем, что Мадрид не желает, чтобы вы, живущие в Калифорнии, занимались коммерцией, но какие же мы будем соседи, если откажемся торговать друг с другом? А разве двор испанского Короля, в котором так много красавиц, откажется от наших мехов с Аляски?

– Об этом, – уклончиво отвечал дон Аргуэлло, – вы лучше договоритесь с нашими монахами-францисканцами…

Николай Петрович, человек умный, намек понял: с тех пор, как в 1770 году миссионер Жюниперо воздвиг крест на этих вот прекрасных берегах, монахи уповали на торговлю с русскими соседями, невзирая на все запреты королевской власти в Мадриде, – вот с ними, с этими меркантильными францисканцами, Резанов и договорился, чтобы у жителей Русской Америки впредь никогда не шатались зубы от скорбута…

Резанов был человеком обязательным, внешне приятным, умеющим говорить и слушать; не прошло и недели, как он легко вошел в семью коменданта Сан-Франциско, став в ней своим человеком, и допоздна не угасали свечи в испанской “президии”, где звоны гитар перемежались звоном бокалов.

Но однажды… однажды он сильно вздрогнул!

Из внутренних покоев вышла дочь коменданта – совсем еще юная испанка, это и была Мария Кончита Аргуэлло, которой в ту пору исполнилось лишь шестнадцать лет. Резанову было сорок, он уже вдовец, у него двое детей. Это ли главное?

Красавице он был представлен в иных словах:

– Камергер двора русского императора, командор большого креста славного Мальтийского ордена, главный комиссар Российско-Американской компании и… наш друг!

Этого достаточно. На следующий день Кончита протянула ему цветы, которых он никогда не видел на своей далекой родине. Наверное, все-таки был прав старик Державин, говоривший Резанову, что горе от потери жены можно излечить в дальних странствиях, – и я, конечно, не знаю, она ли первая влюбилась в русского гостя или он влюбился в нее?.. Скоро вся Калифорния только и говорила о том, что дочь благородного коменданта “сошла с ума “от любви”. Те же самые францисканцы, пылко желавшие торговать с русскими, ни в какую не соглашались на брак католички с русским схизматом, но Кончита думала только о любви, она верила только в любовь, говорила она только о любви:

– Он обещал везти меня в свою Россию, всю засыпанную белым пушистым снегом, и я, полюбившая его, уже полюбила и эту страну, о которой он так чудесно рассказывает мне…

Видя такую непреклонность в дочери, родители Кончиты уступили ей первыми, а потом – ради торговых выгод – сдались и францисканцы, еще долго ворчавшие о том, что этот брак не дозволит папа римский, но влюбленные настояли на церковной помолвке, и с того времени… Впрочем, об этом сам Резанов с юмором докладывал в Петербург: “Поставя себя коменданту на вид близкого родственника, управлял уже я портом Католиче–ского Величества так, как того требовали пользы мои, и Губернатор (Монтерея) крайне изумился… что и сам он, так сказать, в гостях у меня очутился”. Да, Резанов стал в Калифорнии почти всесилен, и при нем Форт-Росс, выросший на берегах Русской Славянки, текущей в океан вровень с испанской рекой Сакраменто, эта славная цитадель русских поселян в Калифорнии, стал обителью русского духа… Россия, вольно или невольно, смыкала свои границы с испанскими рубежами в Америке.

Но вот затихли гитары, умолкли русские песни…

– Я спешу, – сказал Резанов Кончите, – мне надобно срочно быть в Петербурге, чтобы сделать личный доклад царю о наших владениях в Калифорнии, чтобы получить от него личное одобрение на брак с тобою… Скажи, ты согласна ждать?

– Да, – разомкнулись губы для прощального поцелуя.

Это и был их первый и последний поцелуй в жизни.

Никогда еще Резанов так не спешил… Две мысли (только две!) преследовали его в дороге, подгоняя в пути – быстрее, быстрее, быстрее. Первая: утвердить, пока не поздно, русское владение в Калифорнии, “ежели и его упустим, – писал он, – то что скажет потомство?”. Вторая мысль: Кончита поклялась ждать, Кончита любит его, надо спешить… Ему казалось, что ветер не так уж сильно раздувает паруса корабля, а потом, уже на сибирских просторах, казалось, что лошади бегут слишком медленно. Предстоял долгий-долгий путь – до Петербурга, а затем и обратно – до Сан-Франциско. Его измучило нетерпение:

– Ах, как тащатся эти лошади в непролазной грязи…

Была весна, дороги развезло, однажды он попал в полынью, мучился простудной горячкой, но гнал и гнал лошадей без устали – вперед, ибо Кончита ждет… Подъезжая к Красноярску, Николай Петрович не вытерпел и, покинув кибитку, пересел в верховое седло, подгоняя коня хлыстом. Где-то лошадь оступилась о камень, и Резанов вылетел из седла…

Почти без чувств, жестоко израненный о дорожные камни при падении, Резанов был привезен в Красноярск, где и скончался в яркий весенний день… Он умер в полном сознании, рассказывая, что в далекой Калифорнии его будет ждать юная Кончита!

Сорок лет ожидания закончились разом… Сэр Джордж Симпсон сказал о Резанове все, что знал, и тогда Кончита донья Мария Аргуэлло поднялась из-за стола.

– С этого момента я больше не жду его, – сказала она в тишине, – и с этого же момента считайте, что я мертва!

Она сразу удалилась в монастырь и умерла монахиней. Год ее смерти остался для меня неизвестен… А место вечного успокоения Резанова нашлось в том же Красноярске – ограде городского собора: поначалу оно было отмечено скромною чугунной плитой. Но слишком значителен был этот человек в истории государства, и потому в 1831 году великий скульптор Мартос спроектировал над могилой Резанова мавзолей из гранита, увенчанный коринфскою вазой. Все жители города хорошо знали, кто погребен под этим мавзолеем, родители приводили сюда своих детей, говоря им:

– Здесь лежит дядя Резанов, и когда ты вырастешь, ты прочитаешь о нем в интересных книжках…

Но вот настали “времена всеобщей свободы и расцвета пролетарской культуры”: собор для начала разгромили, а внутри собора устроили комсомольский клуб. Потом взялись за кладбище, уничтожая могилы предков, и скоро на месте мавзолея и надгробия возник пустырь. Конечно, так долго продолжаться не могло, и в соборе разместили цех механического завода, а кладбище превратили в городскую свалку.

Ладно, думаю я, если вы дураки и Резанова не знаете, то, может быть, вам знакомо хотя бы имя гениального Мартоса, автора этого мавзолея? Нет, местные власти оказались умнее всех на свете – и даже Мартоса не пощадили. “Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем…” А что затем?

Затем, как я слышал, собираются вообще снести собор с лица земли, оставив ровное поле, и на месте кладбища желают соорудить торжественное здание концертного зала.

Чувствуете, читатель, как растет наша культура?

– Сначала собор и кладбище, потом клуб с площадкой для танцев, затем цех завода и свалки, а теперь мы пойдем слушать музыку.

Только нам-то от всего этого не до музыки…

Жизнь генерала-рыцаря

 
Еще не поздно, есть о чем
Нам вспоминать. Теперь два слова
Скажу про Кульнева, – о нем
Тебе, чай, слышать уж не ново?
 

Это из поэмы о Кульневе знаменитого финско-шведского поэта Иоганна Рунеберга…

Яков Петрович Кульнев – давняя любовь моя. Сколько волнений, сколько восторгов пережил я, узнавая о нем…

 
Где Кульнев наш, рушитель сил,
Свирепый пламень брани!
Он пал, главу на щит склонил
И стиснул меч во длани.
 

Так писал Жуковский; Денис Давыдов писал гораздо проще:

 
О муза, расскажи, как Кульнев воевал,
Как он среди снегов в рубашке кочевал
И в финском колпаке являлся среди боя,
Пускай услышит свет
Причуды Кульнева и гром его побед…
 

Человеку нормального роста эфес сабли Кульнева доходил по плеча – Яков Петрович был великаном, души добрейшей и благородной. А вид имел зверский: нос у него громадный, от вина красный, весь в кущах бакенбард, зачесанных вперед от висков, а глаза – как угли.

Кульнев, презирая смерть, всегда шел в авангарде.

– Герой, служащий отечеству, – говорил он друзьям, – никогда не умирает, оживая духом бессмертным в потомстве…

И земля тряслась, когда он взмахом сабли срывал в атаку лавину гродненских гусар.

Еще юным поручиком Кульнев отличился при Бендерах, за что его свысока потрепал по плечу сиятельный Потемкин. А в кавалерийской лаве под Брест-Литовском Кульнев решил участь сражения – и его заметил Суворов. Под Прагой он первым ворвался на коне в город – ему был присвоен чин майора.

Майор был беден. Он шил себе гусарский доломан из солдатского сукна. Все деньги, какие были, отсылал домой. Кормился же из котла солдатского. Павел I, вступив на престол, издал приказ о количестве блюд по званиям: майор должен был иметь за столом непременно три кушанья… Император спросил Кульнева:

– Доложи – каковы три кушанья ты отведал сей день?

– Одну лишь курицу, ваше величество.

– Как ты смел?

– Виноват. Но сначала я положил ее плашмя. Потом смело водрузил ребром. И наконец безжалостно обкусал ее сбоку…

Брату своему Кульнев писал на Псковщину:

“Подражаю полководцу Суворову, и, кажется, достоин того, что меня называют учеником сего великого человека. А в общем, прозябаю в величии нищеты римской. Ты скажешь – это химера? Отнюдь, нет… чтение Квинта Курция есть беспрестанное мое упражнение!”

Громадная шапка густых волос рано поседела. В обществе он был хмур, сосредоточен и, кажется, несчастлив. Кульнев флиртовал немало, как и положено гусару, но безответно любил он только одну женщину. К сожалению, она принадлежала к титулованной знати, и он – гордец! – молчал о чувствах своих, боясь получить отказ…

Но вот запели трубы о войне – грянули походы по Европе против Наполеона.

В боевой жизни Кульнев преображался. Становился весел, шутлив, смеялся летящим ядрам; он слагал стихи друзьям. На гусарских бивуаках, в треске костров, немало поколочено бокалов, рыдали гитары и пелось, пелось, пелось… всю ночь!

Наступление – Кульнев идет в авангарде! Случись ретирада – и Кульнев в арьергарде сдерживает натиск врага. Всегда при сабле, а по ночам не спит, сидя на барабане.

– Не сплю для того, – говорил, – чтобы солдаты могли как следует выспаться…

Слава подлетала к нему не спеша. Не было сражения, в котором бы не Прогремело имя Кульнева. Народ, самый точный ценитель отваги, отметил эту славу – и владимирские офени уже разносили по Руси первые лубки с изображением Кульнева. В крестьянских избах, на постоялых дворах и харчевнях “храбрым Кульневым” стали украшать стены. И мужчины, попивая чаек, уже толковали о нем, как о герое всенародном:

– Вон наш батюшка Кульнев… вишь, как наяривает!

А сам Кульнев по окончании войны сказал:

– Люблю Россию! Хороша она, матушка, еще и тем, что у нас в каком-нибудь углу да обязательно дерутся…

Точно – в самом углу России тут же возникла русско-шведская война, и Кульнев вскочил в седло. Донцы с гусарами его шли за ним, сутками хлеба не куснув, ибо Кульнев гнал конницу вперед, только вперед (обозы не поспевали!). Трижды прошел Кульнев через Финляндию – через снега, через завалы лесные, буреломы, под пулями. В дерзких рейдах по тылам врага Кульнев выковал тактику партизанской борьбы, которая вскоре нам пригодится…

Не знаю, как сейчас, но раньше не было в Финляндии школьника, который не знал бы о Кульневе… Читали наизусть:

 
Ты б посмотрел его черты!
Между картин убогой хаты
Еще порой увидишь ты
Какой-то облик волосатый;
Ты подойдешь – проглянет рот,
Улыбка кроткая блеснет
И взор приветливый, открытый…
Вглядись – то Кульнев знаменитый!
На нас рука его несла
Беду и смерть и ужас боя,
Но честь его и нам мила,
Как честь родного нам героя…
 

Поначалу своим появлением он навел страх на финнов. В метельных потемках застывал Якобштадт, население которого решило балом развеять печаль военной зимы. Играли скрипки и вздыхали жалобно валторны шведского оркестра. Двери настежь… в блеск чопорного бала прямо с мороза ввалился он, заснеженный медведь. Иней и сосульки покрывали лицо, заросшее волосами. Зорким глазом могучий партизан окинул женщин. И точно определил он первую красавицу в городе. Что-то грозно потребовал у нее на своем языке, показывая почему-то на ноги девушки.

Вид Кульнева был столь ужасен, что…

– Уступи ему, Эльза, во всем, – заговорили горожане. – Ведь ты не хочешь, чтобы он спалил наш уютный Якобштадт!

Башмачок упал с ноги рыдающей красавицы. Партизану больше ничего не нужно. В туфлю хлынуло шампанское. Кульнев осушил ее единым глотком. Поцеловал туфлю в каблук. После чего с облегчением запели скрипки и радостно вздохнули валторны. Бал продолжался, и Кульнев был самым приятным кавалером…

Опять он шел в авангарде, вызывая удивление в противнике своей удалью. Скоро о нем знали все как о генерале-рыцаре. Кульнев был страшен в битве, когда враг не сдавался. И он был необыкновенно благороден, если враг запросил пощады. Имя Кульнева в Финляндии становилось знаменем спасения.

– Кульнев идет! – а это значило: идет великодушный противник, который станет другом; одно имя его вселяло успокоение.

Кульнев приходил в бешеную ярость, если кто-нибудь допускал насилие над пленными. И он “рубил в куски” тех, кто наносил обиду мирному жителю. Покоренная Финляндия полюбила его; когда он с кавалерией входил в старинный Або, все жители вышли на улицы, устроив ему пышную встречу, как триумфатору…

Бывало не раз, что казаки с пиками наперевес окружали королевских гусар, готовые проткнуть их насквозь, и тогда над сугробами неслись призывы шведских офицеров:

– Koulnef, Koulnef sauvez-nous la vie!1

И, словно вихрь, из бурана вылетал на коне генерал-рыцарь; разбросав перед собой пики казачьи, Кульнев спасал от гибели побежденных, которые кидались ему на шею.

– Отныне вы гости мои, – говорил он пленным. – Живу по дон-кишотски я, как рыцарь Печального Образа, но… прошу всех к столу моей стряпни отпробовать.

Из Стокгольма в шведскую армию, действующую против России, пришел удивительный приказ, в котором король запрещал стрелять в генерала Кульнева!

Однако война со Швецией затянулась, и уже нарастала угроза новой войны с Наполеоном. Пора было кончать битву на фланге, чтобы освободить армию для баталий решающих.

Перед русскими воинами в 1809 году лежало замерзшее Балтийское море – все во вздыбленных торосах, в пуржистых бурях…

Шестого марта Кульнев издал свой исторический приказ:

“Бог с нами, я перед вами, а князь Багратион за нами. В полночь собраться у мельницы. Поход до Шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны – истинная награда, честь и слава бессмертия! Иметь при себе по две чарки водки на человека, по куску мяса и хлеба. Лошадям – по два гарнца овса. Море нестрашно. Отдыхайте, мои товарищи!”

Русская армия двинулась через море, и кавалерия Кульнева вдруг загарцевала под стенами Стокгольма. Тогда-то и был за–ключен Фридрихсгамский мир, по которому шведы уступили русским всю Финляндию. Война закончилась грандиозным банкетом, который побежденные шведы устроили своим победителям – русским.

Слава Кульнева в этой войне упрочилась, и он решил объясниться в любви с дамою своего сердца. Женщина охотно соглашалась вручить ему свою руку и сердце, но…

– Прошу вас, – сказала она, – оставить воинскую службу. Я немало наслышана о безумной храбрости вашей, и согласитесь, что мне совсем нежелательно остаться вдовою.

– Сударыня, – отвечал ей Кульнев, – долг пред службою отечеству я ценю выше долга супружеского…

Так завершилась его любовь. За блистательный поход кавалерии через Балтику Кульнева наградили пятью тысячами рублей. Яков Петрович половину отослал матери, остальные истратил на друзей и своих подчиненных. Осталась генералу та же самая курица, которую он клал на тарелке плашмя, лежмя и всяко разно.

А на финских хуторах и поныне можно встретить старинные гравюры. Кульнев изображен в окружении финской семьи, нянчащим на своих руках младенца. Младенец же этот – Иоганн Рунеберг, краса и гордость финской культуры, который позже писал:

 
Вражду лишь робкий заслужил —
Ему позор и посмеянье,
Но честь тому, кто совершил
Бесстрашно воина призванье…
 

За отличие в битвах с турками при Дунае Кульнев получил саблю, осыпанную алмазами. Его назначили шефом Гродненского гусарского полка. Первым же приказом он запретил гусарам ношение в ушах серег. И никто не взроптал.

– Для любимого дружка и сережку из ушка! – говорили вислоусые, старые, прокуренные гусары…

Близился год 1812-й – год нашей славы и доблести.

Наполеон через Смоленск устремился на Москву, а в сторону Петербурга двинулись войска маршала Удино, против которого стоял с армией князь П. X. Витгенштейн. В этом корпусе Витгенштейна, прикрывавшем столицу, состоял и Кульнев со своими гродненцами. Судьба обрекла его сражаться сейчас на тех зеленых полянах, средь которых прошло его детство.

– Ежели, – говорил он в эти дни, – паду от меча неприятельского, то паду славно, почитая себе за счастие каплей крови последней жертвовать защите отечества!

Витгенштейн в порядке отводил свой корпус к Дрисскому лагерю. Прикрывая отход его армии, в непрестанных схватках, гусары Кульнева привычно качались в седлах, звенели низко опущенные ташки с вензелями, бряцало оружие, и раздавалась песня:

 
Нам плевать на Удино —
Он для нас одно дерьмо…
 

Яков Петрович с тревогой оглядывал отчие места, затянутые дымом от сгоревшего пороха.

– Жано, – сказал он своему адъютанту Нарышкину, – ты бы знал, милый, какая тоска гложет сердце. Ведь это моя родина! Неподалеку отсюда есть постоялый двор в Клястицах, где проездом, сорок восемь лет назад, нечаянно родила меня матушка…

Ударом небывалой ярости Кульнев обрушил своих гусар на противника. Расколошматил французов в пух и прах. Они стояли перед ним дрожащие. Среди пленных, весь в блеске мундира, застыл и любимец Наполеона – генерал Сен-Жени.

И шел дождь…

Кульнев сорвал с пояса Сен-Жени шпагу.

– А вам – в Москву, – сказал в злости…

Сен-Жени был первым генералом Наполеона, который попал к нам в плен, и Москва сбегалась смотреть на него, как на чудо. Остальных пленных Кульнев загнал в монастырь бернардинов, где была его штаб-квартира. Иван Нарышкин открыл монаше–ские погреба, а там бродили меды панские, дремали в бочках вековые ликеры. Тут французы перепились с горя (а хитрый Нарышкин слушал, о чем они болтают). Утром он навестил Кульнева:

– Женераль! Судя по всему, что я узнал, маршал Удино совершает обходное движение по тракту из Полоцка на Собежу.

– В седло, гусары! – отвечал Кульнев…

Ельник да березник, изредка сосны вдоль почтового тракта. Глухие ставки озер, редко-редко где прочернеет пахота. В этих краях Кульнев перехватил корпус Удино. Битва разгорелась возле селения Клястицы, где он родился. И это была первая значительная битва в Отечественной войне 1812 года. Удино не выдержал напора русских – он отступил, побросав обозы. Гусары сотнями брали пленных. Победа под Клястицами возвысила дух нашей армии.

Яков Петрович ждал, что его “сикурсируют” подмогой с тыла. Но, в горячке погони за Удино, он далеко оторвался от корпуса Витгенштейна…

Жарко было. Дожди стучали по земле бурными, короткими ливнями, не освежая.

– Вперед, гусары! – призывал Кульнев.

Навзничь он опрокинул бригаду французского генерала Кабрино. А за этой бригадой вдруг выросли пред ним, как стенка, главные силы противника.

– Время жить кончилось, – сказал Кульнев. – Ныне пристало время умирать. Найдется ли у нас в обозе хоть одна бутылка шампанского? Разопьем ее поскорее и поспешим в битву, гусары!

 
На затылке – кивера,
Доломаны – до колена,
Сабли, таши – у бедра,
А лежанкой – копна сена…
 

Взвизгнул обнаженный клинок, и в тумане утреннем померкла сизая олонецкая сталь. Кульнев – впереди! впереди! впереди! – водил гусар в атаку. Из одной выведет – ведет во вторую.

Над зелеными полями разносился призыв:

– Руби их в песи, круши в хузары!

Удино навалился на гусар всей мощью своего корпуса, и Кульнев отвел свой отряд за Дриссу. Было так жарко, что он сбросил с плеч гусарский ментик. Земля парила, громыхал гром…

Средь печальных холмов отчизны мокли брошенные пушки.

Кульнев слез с коня и, презрев смерть, повел его в поводу.

– Поспешим! – торопил его Нарышкин.

– Нет, – отвечал Кульнев адъютанту, – так уж повелось: в авангарде я первый, а в ретираде – последний…

Он подошел к пушке, открыл зарядную фуру:

– Заряжай!

Генерал-рыцарь Яков Петрович Кульнев сражался до конца.

Из брошенной мортиры, прикрывая отвод своих товарищей, он стал обкладывать ядрами колонну противника. Здесь его настигло французское ядро, которое оторвало ему две ноги сразу.

Обезноженный Кульнев не терял сознания.

Одним движением руки он сорвал с себя все ордена:

– Возьми их, Жано! Пусть французы не ведают, что им удалось убить самого Кульнева…

Нарышкин, плача, забрал у него реликвии былой славы. Последним усилием Кульнев завернулся в шинель солдата. Он желал умереть как рядовой великой армии. Но весть о гибели Кульнева все же дошла до Наполеона, и в письме к своей молодой жене император поделился своей радостью…

Это случилось возле деревеньки Сивошино; позже там выросли молодые елочки, которые бросали тень благодатную на придорожный камень, а на камне том было начертано:

На сем месте пал, увенчан победой, храбрый Кульнев, как верный сын, за любезное ему Отечество сражаясь.

Славный конец его подобен и славной жизни.

Оттоман, Галл, Германец и Швед зрели его мужество и неустрашимость на поле чести. Стой, прохожий, кто бы ты ни был, Гражданин или Воин, но почти его память слезою.

Кульнев был первым русским генералом, павшим в Отечественной войне, и Москва облеклась в траур.

Знаменитая певица Лизынька Сандунова (тогда еще во всем блеске женской красоты и таланта) выступала в тот день на оперной сцене. Слезы душили ее, она не могла вести арию – и вдруг властно остановила оркестр. В белом хитоне античной богини, раскинув руки, Сандунова запела о боли сердечной:

 
Сла-ава нашему генералу-у Ку-ульневу,
положившему живот за Отечество, —
ему наша сла-а-ава-а…
 

И весь зал, как один человек, разом поднялся в рыданиях.

В 1831 году прах Кульнева из придорожной могилы перенесли в его бедное именьице Ильзенберг (что в Режицком уезде Витебской губернии). Над гробницей Кульнева, в особом треножнике, положили роковое французское ядро. Позже над могилой была возведена церквушка. Полк гродненских гусар стал называться полком Клястицким гусарским. А в 1912 году, когда отмечался столетний юбилей Отечественной войны, железнодорожная станция Межвиды, лежавшая неподалеку, была переименована в Кульнево.

Своего потомства Кульнев не оставил. Из числа его побочных потомков отличились два правнучатых племянника. Николай Ильич Кульнев, будучи мичманом, геройски сражался в Цусиму на флагманском броненосце “Князь Суворов”. А старший лейтенант флота Илья Кульнев стал одним из первых асов морской авиации. Он погиб над водами Балтики – в неравном бою с германскими “альбатросами”.

Ныне могила Я. П. Кульнева находится на территории Латвийской ССР. Сейчас это место называется Берзгале – его навещают туристы, едущие по дороге от Великих Лук. Могила генерала-рыцаря находится под охраною государства, как памятник нашей славной истории.

В Военной галерее героев 1812 года, что расположена в Зимнем дворце, имеется портрет Кульнева, писанный Д. Доу, но мне, честно говоря, больше нравится рисунок с Кульнева, исполненный – резко и жестко – французом Луи де Сент-Обеном.

 
Был век бурный, дивный век.
Громкий, величавый,
Был огромный человек —
Расточитель славы…
 

Это опять из Дениса Давыдова, которому эфес кульневской сабли доходил до кончика носа.