Текст книги "Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры"

– Но ваш внезапный отъезд из Петербурга в Вильну обеспокоил моего императора. Уж не собирается ли ваша армия перейти Неман, чтобы оказаться в Варшаве или Кенигсберге?

Александр понял, что миссия Нарбонна – это дешевый политический спектакль, чем-то очень выгодный для Наполеона. Но, беседуя с графом, император ни разу не проявил раздражения, отзываясь о Наполеоне с большим уважением. Для начала же царь раскатал перед Нарбонном карту.

–  Вот большая Россия, а вот маленькая Европа, – сказал он, не пытаясь казаться остроумным. – Я не обнажу шпаги первым, ибо не хочу, чтобы Европа возлагала потом на Россию ответственность за ту кровь, что прольется… Французские войска в трехстах лье от моих границ! Я сижу пока дома, соблюдая верность прежним союзам. Спросите маркиза Коленкура, что я сказал ему, когда он покидал Петербург… Коленкур подтвердит, что не Россия, а именно ваш император все время уклонялся от соблюдения условий Тильзитского мира. Ради чего он теперь оказался в Дрездене, окруженный венценосными вассалами, которые во времена моей бабки – Екатерины Великой! – продавали своих солдат за деньги англичанам, а ныне уступают их императору Франции бесплатно, за одну лишь его улыбку?

Нарбонн ответил: Наполеон желает сделать приятное молодой жене, чтобы она повидалась в Дрездене с родителями, а короли и герцоги всегда рады… праздновать.

Царь сказал, что праздник выглядит подозрительно:

– Я ведь не строю себе иллюзий, ибо высоко оцениваю полководческое дарование Наполеона. Но он не учел того, что после Парижа ему отступать будет некуда. А я могу отступать даже до Камчатки, и Россия борьбы нигде не прекратит. Русский народ не из тех народов, которые избегают риска военного жребия. Если я был крайне терпелив в обидах, то мое терпение не от слабости, а от уверенности в силах русского народа. Однако коли речь зашла о войне, потребующей от империи неслыханных жертв, я обязан был сделать все возможное, чтобы избежать кровопролития…

Нарбонн открыл рот, но царь не дал ему говорить:

– Нет, это не мы должны приводить мотивы в оправдание миротворческой политики России, а ваш император должен бы оправдываться в нарушении прежних договоров. Как видите, – произнес Александр, снова указывая на карту, – на стороне моего государства время и пространство. Вся эта гигантская земля станет враждебна вам, и нет такого уголка в России, который бы русские не стали защищать. Никогда русский народ не сложит оружия, пока хоть один неприятельский солдат вашего императора будет оставаться живым в России… Передайте своему повелителю, что наша страна может проиграть отдельные сражения, но побежденной ей не бывать!

Нарбонн не нашел слов, чтобы возразить на все доводы русского кабинета, и, вернувшись в дом Мюллера, он уныло сообщил свите, что в ответ ему “оставалось сказать (Александру) лишь несколько банальных придворных фраз”.

– Впрочем, – договорил Нарбонн, – император оказался столь любезен, что всех нас пригласил вечером в театр.

Ночью императора разбудил Яков Иванович де Санглен, который поставил перед ним секретную шкатулку посла:

– Но утром мы должны вернуть ее в покои Нарбонна.

– Вы с ума сошли! Неужели… украли?

–  Нет, ваше величество, мы не воры. Просто мои офицеры, переодетые слугами, перепоили всех лакеев Нарбонна, пока он развлекался в театре, и вот… результат! Сейчас откроем и узнаем суть секретных инструкций Наполеона…

Цитирую слова самого де Санглена о содержании инструкций, составленных в основном из личных вопросов Наполеона: “Узнать число войск, артиллерии и пр., кто командующие генералы? каковы они? каков дух войска и каково настроение жителей? кто при государе пользуется большей доверенностью? нет ли кого-либо из женщин в особенном кредите у императора? Узнать о расположении духа самого императора…”

– Нашли кого посылать для такого дела! – возмущенно сказал Александр. – Нарбонн – старая облезлая кукла, которую я, будь он русским, не стал бы держать даже в Сенате, а поспешил бы сдать в ломбард на вечное хранение… Проследите за его связями с местными недоброжелателями России.

– Себастьян и Роган-Шабо знают польский язык.

– Почему вы так решили? – спросил Александр.

– По мимике их лиц, когда они с Нарбонном были в театре. В смешных сценах оба невольно начинали смеяться.

– Кстати, – сказал император, – навестите Закрет, где профессор архитектуры Шульц что-то слишком затянул строительство павильона для танцев. А мне крайне необходим именно бал, чтобы польстить виленскому дворянству.

Утром император повидался с Барклаем-де-Толли, с Кочубеем и Нессельроде, ведавшими иностранными делами.

– Всю эту историю с Нарбонном пора кончать! – сказал он с некоторым раздражением. – Пока он торчит здесь, в Вильне, Наполеон набирает очки в выигрыше времени…

Миссия Нарбонна только было начала завязывать контакты с виленским подпольем, враждебным России, как в доме Мюллера вдруг появился придворный камер-лакей с громадной корзиной, наполненной винами и яствами с царского стола.

– Что это значит? – восхитился Нарбонн.

– Государь император жалует вам на дорогу…

Не успел Нарбонн очухаться от этого намека, как явились Кочубей и Нессельроде с прощальными визитами. Казенными словами они выразили пожелания доброго пути Нарбонну и его свите. Затем ввалился лейб-кучер – от имени царя:

– Лошади будут поданы в шесть часов вечера…

Все! На этом авантюра Наполеона с посольством Нарбонна завершилась, и в 6 часов вечера 8 мая колеса французских карет выкатились за виленские шлагбаумы. Но русская агентура проследила за Нарбонном до самого Дрездена, где его с нетерпением поджидал Наполеон… Выслушав доклад Нарбонна, император был несколько удручен, но тут же разразился грозной тирадой о “византийском лицемерии” русских.

– Вас провели! – кричал он Нарбонну. – Именно они, эти хитрые азиаты, готовят мне войну. Решение мое остается в силе: если они хотят войны, так они ее получат… Довольно дурачиться и танцевать! Завтра же я буду в Познани, моя армия получит приказ ускорить марш-марши… Нет, я не в обиде на вас, милейший граф Нарбонн! Я ведь затем и посылал вас в Вильну, чтобы у вас там ничего не получилось…

Де Санглен навестил имение Закрет – поторопить професора Шульца с оформлением танцевального павильона.

– Где этот Шульц? – спросил он Беннигсена.

– Да где-то околачивается здесь. А… что?

– Кажется, он подкуплен французами. Я получил анонимный донос, будто глубина фундамента павильона никак не соответствует высоте галереи и ширине поддерживающих ее колонн.

– Не угодно ли чашку чая? – предложил Беннигсен.

“Отказаться было неловко, – вспоминал де Санглен. – Супруга генерала налила мне чаю; но едва я взял чашку в руки, как что-то рухнуло с ужасным треском”. Это провалилась крыша танцевального павильона, “все арки, обвитые зеленью для предстоящего бала, лежали на полу. По рассмотрении причин сего разрушения увидели мы, что все арки между собой и к полу были прикреплены лишь штукатурными гвоздями”.

– Найти подлеца! – повелел де Санглен.

Посланные за ним агенты вернулись и доложили, что Шульца нигде нет, а на берегу реки нашли его фрак и шляпу:

– Очевидно, сразу утопился от страха.

– Ну да! Зачем топиться, если можно бежать в Пруссию, оставив на берегу одежду, чтобы больше его не искали.

Странная история с павильоном! Удайся эта диверсия, и под обломками здания во время бала погибли бы не только сам император, но и главнокомандующий русской армией Барклай-де-Толли со всем генералитетом. Несомненно, это событие вызвало бы смятение в русском лагере, разброд в командовании, панику в Петербурге – именно то, на что и рассчитывал, наверное, Наполеон… С такими вот печальными выводами де Санглен навестил императора в его кабинете.

– Бал не отменяется! – ответил царь. – Пусть расчистят павильон от обломков, оставив одни лишь стены, и мы станем танцевать под открытым небом при свете звезд…

Затем он протянул де Санглену последнюю депешу:

– Наполеон начал переправу через Неман… это война!

Денис Давыдов предрекал – тогда и на будущие времена: “Еще Россия не поднималась во весь исполинский рост свой. И горе ее неприятелям, если она когда-нибудь поднимется!”

Разгромленная, опозоренная, завшивевшая, голодная, поедающая трупы, обессиленная – такой “Великая армия” Наполеона покидала Россию. К чести графа Нарбонна, как пишет Федор Головкин, “он один сохранял самообладание и присутствие духа”. Это заметил даже Наполеон, который у Березины сказал Мюрату:

– У тебя под носом две длинные сосульки. Позавидуем старику Нарбонну! Глядя на него, можно судить, до какой степени мы все жалкие… Зато в Нарбонне сразу чувствуется хорошая порода королевских кровей!

Выдержка Нарбонна объяснялась скорее не “породой”, а именно тем, что он еще с Дрездена как следует подготовился к предстоящему “драпу” из России. В своих мемуарах князь Евстафий Сангушко честно признал, что живым бы в Польшу не выбрался, если бы не стащил шубу у графа Нарбонна. В оправдание Сангушко говорил:

– На моем месте любой бы стал воровать! После Смолен–ска я остался в одном мундирчике. А этот версальский франт набрал в Россию целый гардероб меховых вещей, словно Нарбонн заранее предвидел, что вся эта дерьмовая история с походом на Россию добром для нас не кончится…

Освободив свою родину, русская армия совершала поход по странам Европы, дабы избавить народы от гнета зарвавшегося корсиканца. Армия Наполеона, уже деморализованная, на глазах таяла за счет дезертиров, отставших и страдающих поносом… Наполеон снова вспомнил о Нарбонне.

– Граф, – сказал он ему, – я отдаю вам в команду саксонскую крепость Торгау, чтобы вы превратили этот цветущий городок в хороший лазарет для моих голодранцев. Зная вашу честность, поручаю вам и сбережение моей личной казны – в двадцать пять миллионов золотом. Сидите на сундуках с золотом и никого к моим сундукам даже близко не подпускайте…

2 ноября 1813 года началась осада крепости Торгау. Сидя на сундуке с золотом, отпрыск королевской династии Бурбонов умер от какой-то заразной эпидемии. Заменивший его генерал Дютальи, не желая пугать гарнизон признаками чумы, объявил, что граф Нарбонн упал не с сундука, а свалился с лошади, отчего и помер. Федор Головкин заключает: “Друзья, оплакивавшие кончину его, могли лишь радоваться тому, что Нарбонну не пришлось дожить до капитуляции крепости и испытать на себе презрение, с каким, наверное, отнеслись бы к нему победители…”

…Кто же выиграл от виленского визита Нарбонна?

Выиграли, как это ни странно, мы – русские…

На другом конце Европы М. И. Голенищев-Кутузов вел трудные переговоры с турками; победами своей армии он уже принудил Турцию к миру, но великий визирь настаивал на продолжении войны, ибо султан выжидал скорейшего вторжения Наполеона в пределы России. Наполеон убеждал султана отбросить русских от Дуная, а он будет ожидать янычарские орды на берегах Западной Двины, откуда они пойдут совместно грабить Москву…

Михаил Илларионович оказался хорошим дипломатом. Визит Нарбонна в русскую ставку он представил как проявление самых добрых, самых мирных намерений Наполеона, и турки, решив, что Наполеон отказался от похода на Россию, мир подписали. Наполеон исчерпал весь ругательный лексикон: “Поймите вы этих собак, этих болванов турок! – кричал он. – У них особое дарование быть битыми…”

Мир, заключенный Кутузовым, был для России необходим.

Он был ратифицирован в той же Вильне всего лишь за один день до нашествия Наполеона, и теперь Дунайская армия могла загасить костры на бивуаках; она тронулась от извилин Дуная в глубь центральной России, чтобы усилить отпор врагам, а сам Кутузов вскоре принял главное командование.

Остальное слишком известно…

“Мир во что бы то ни стало”

Две старые картины тревожат мое воображение… Первая – верещагинская. “Мир во что бы то ни стало!” – сказал Наполеон поникшему перед ним Лористону, посылая его в тарутин–скую ставку Кутузова. Вторая – художника Ульянова, она ближе к нам по времени создания. “Народ осудил бы меня и проклял в потомстве, если я соглашусь на мир с вами”, – ответил Кутузов потрясенному Лористону…

Я вот иногда думаю: как много в русской живописи батальных сцен и как мало картин, посвященных дипломатии.

Где они? Может, я их просто не знаю…

Москва догорала. Во дворе Кремля оркестр исполнял “Марш консульской гвардии при Маренго”. Наполеон – через узкое окошко кремлевских покоев – равнодушно наблюдал, как на Красной площади его солдаты сооружают для жилья шалаши, собирая их из старинных портретов, награбленных в особняках московской знати.

– Бертье, – позвал он, – я уже многое начинаю забывать… Кто сочинил этот марш во славу Маренго?

– Господин Фюржо, сир.

– А, вспомнил… Чем занят Коленкур?

– Наверное, пишет любовные письма мадам Канизи…

Арман Коленкур долго был французским послом в Петербурге, и Наполеон убрал его с этого поста, распознав в Коленкуре симпатию к русскому народу. В самый канун войны Коленкура сменил Александр Лористон, который испытывал одну лишь симпатию – лично к нему, к императору. Наполеон сумрачно перелистал сводки погоды в России за последние сорок лет, составленные по его приказу учеными Парижа… Неожиданно обозлился.

– Коленкур много раз пугал меня ужасами русского климата. На самом же деле осень в Москве даже мягче и теплее, чем в Фонтенбло. Правда, я не видел здесь винограда, зато громадные капустные поля вокруг Москвы превосходны.

Бертье слишком хорошо изучил своего повелителя и потому сразу разгадал подоплеку сомнений Наполеона.

– Все равно какая погода и какая капуста, – сказал он. – Мы должны как можно скорее убраться отсюда.

– Куда? – с гневом вопросил император.

– Хотя бы в Польшу, сир.

– Га! Не затем же, Бертье, от Москвы остались одни коптящие головешки, чтобы я вернулся в Европу, так и не сумев принудить русских к унизительному для них миру…

Курьерская эстафета между Парижем и Москвою, отлично налаженная, должна была работать идеально, каждые пятнадцать дней, точно в срок доставляя почту – туда и обратно. Но уже возникли досадные перебои: курьеры и обозы пропадали в пути бесследно, перехваченные и разгромленные партизанами. Наконец, император знал обстановку в Испании гораздо лучше, нежели положение в самой России, и не было таких денег, на какие можно было бы отыскать средь русских предателя-осведомителя. О положении внутри России император узнавал от союзных дипломатов в Петербурге, но их информация сначала шла в Вену, в Гаагу или Варшаву, откуда потом возвращалась в Москву – на рабочий стол императора…

Барабаны за окном смолкли, оркестр начал бравурный “Коронационный марш Наполеона 1804 года”.

– Музыка господина Лезюера, – машинально напомнил Бертье, даже не ожидая вопроса от императора.

– Крикните им в окно, чтобы убирались подальше…

Ночь была проведена неспокойно. Утром Наполеон велел звать к себе маршалов и генералов. Они срочно явились.

– Я, – сказал император, – сделал, кажется, все, чтобы принудить азиатов к миру. Я унизил себя до того, что дважды посылал в Петербург вежливые письма, но ответа не получил… Моя честь не позволяет мне далее сносить подобное унижение. Пусть Кутузов сладко дремлет в Тарутине, а мы спалим остатки Москвы, после чего двинемся на… Петербург! Если мой друг Александр не пожелал заключить мир в покоях Кремля, я заставлю его расписаться в своем бессилии на берегах Невы. Но мои условия мира будут ужасны! Польскую корону я возложу на себя, а для князя Жозефа Понятовского создам Смоленское герцогство. Мы учредим на Висле конфедерацию, подобную Рейн–ской в Германии. Мы возродим Казанское ханство, а на Дону устроим казачье королевство. Мы раздробим Россию на прежние удельные княжества и погрузим ее обратно во тьму феодальной Московии, чтобы Европа впредь брезгливо смотрела в сторону востока…

Полководцы молчали. Наполеон сказал:

– Не узнаю вас! Или вам прискучила слава?

Даву ответил, что север его не прельщает:

– Уж лучше тогда свалить всю армию к югу России, где еще есть чем поживиться солдатам и где никак не ждут нас. Я не любитель капусты, которую мы едим с русских огородов.

Ней добавил, что армия Кутузова в Тарутине усиливается:

– Иметь ее в тылу у себя – ждать удара по затылку! Не пора ли уже подумать об отправке госпиталей в Смоленск?

Наполеон мановением руки отпустил их всех.

– А что делает Коленкур? – спросил он Бертье.

– Герцог Виченцский закупил множество мехов, и сейчас вся его канцелярия подбивает мехом свои мундиры, они шьют шапки из лисиц и рукавицы из волчьих шкур.

– Что-то слишком рано стал мерзнуть Коленкур…

– Коленкур готовится покинуть Москву, дорога впереди трудная, а зима врывается в Россию нежданно… как бомба!

– Перестаньте, Бертье! Я должен видеть Коленкура…

Коленкур (он же герцог Виченцский) явился. В битве при Бородине у него погиб брат, и это никак не улучшало настроение дипломата. Мало того, мстительный Наполеон выслал из Парижа мадам Канизи. Теперь император пытался прочесть в лице Коленкура скорбь по случаю гибели брата и тревогу за судьбу любимой женщины. Но лицо опытного политика оставалось бесстрастно.

Наполеон ласково потянул его за мочку уха:

– Будет лучше всего, если я отправлю в Петербург… вас. Я знаю, что русские давно очаровали вас своей любознательностью, вы неравнодушны к этой дикой стране, и ваша персона как нельзя лучше подходит для переговоров о мире… Должны же, наконец, русские понять, что я нахожусь внутри их сердца, что я сплю в покоях, где почивали русские цари! Или даже этого им еще мало для доказательства моего могущества?

Арман Коленкур с достоинством поклонился:

– Сир! Когда я был отозван из Петербурга в Париж, я пять часов потратил на то, чтобы доказать вам непобедимость России. Вы привыкли, что любая война кончается для вас в тот момент, как вы въехали на белом коне в столицу поверженного противника. Но Россия – страна особая, и с потерей Москвы русские не сочли себя побежденными…

– Вы отказываетесь, Коленкур, услужить мне?

– Если мы навязали русским эту войну, я не желаю теперь навязать им мир, который они никогда от нас не примут.

– В таком случае, – сказал Наполеон, – я пошлю вместо вас Лористона.

Коленкур удалился, но Лористон, к удивлению императора, высказал те же соображения, что и Коленкур.

– Когда вы успели с ним сговориться? Довольно слов. Вы сейчас отправитесь в Тарутино и вручите Кутузову мое личное послание, и пусть Кутузов обеспечит вам проезд до Петербурга… Мне нужен мир. Мир во что бы то ни стало… любой мир! Речь идет уже не о завоеваниях – дело касается моей чести, а вы, Лористон, войдете в историю как спаситель моей чести…

…Картина “Мир во что бы то ни стало” была завершена В. В. Верещагиным в 1900 году. В этом полотне живописец лишил Наполеона героической позы. Советский историк А. К. Лебедев писал, что “Наполеон для Верещагина не полубог, а жестокий и черствый авантюрист, возглавляющий банду погромщиков и убийц, приносящий неисчислимые бедствия русскому народу…”.

Село Тарутино – на старой Калужской дороге – лежало в ста шестидесяти шести верстах от Москвы; именно здесь Кутузов обратился к войскам: “Дети мои, отсюда – ни шагу назад!” Вскоре возник Тарутинский лагерь, куда стекались войска, свозились припасы и полушубки, а тульский завод поставлял в Тарутино две тысячи ружей в неделю. Но подходили новые отряды ополченцев, и оружия не хватало. Здесь можно было видеть деда с рогатиной, которого окружали внуки, вооруженные топорами и вилами. Из села возник военный город с множеством шалашей и землянок. Сюда же, в Тарутино, казаки атамана Платова и партизаны Фигнера сгоняли большие гурты пленных; скоро их стало так много, что П. П. Коновницын (дежурный генерал при ставке Кутузова) даже бранил казаков и ополченцев:

– Куда их столько-то! На един прокорм сих сущих бездельников наша казна экие деньги бухает, яко в прорву какую…

Кутузов расположил свою главную квартиру в трех верстах от Тарутина – в безвестной деревушке Леташевке. Именно здесь, в нищенской избе, поселился главнокомандующий, по-стариковски радуясь, что печка в избе большая и не дымит. А генерал Коновницын жил по соседству – в овчарне без окон, лишь землю под собой присыпав соломкою (над овчарней была вывеска: “Тайная канцелярия генерального штаба”). Кутузов готовил армию к боям, терпеливо выжидая, когда Наполеон, как облопавшийся удав, выползет из Москвы с обозами награбленного добра.

Из Петербурга прибыл в Тарутино для связи князь Петр Волконский, и Кутузов гусиным пером указал ему на лавку:

– Ты посиди, князь Петр, я письмо закончу.

– Кому писать изволите?

– Помещице сих мест – Анне Никитичне Нарышкиной…

Было утро 23 сентября 1812 года. Понедельник.

В избу шагнул взволнованный Коновницын:

– На аванпостах появились французы с белыми флагами и просят принять Лористона для свидания с вашей светлостью, а Лористон письмо к вам имеет – от Наполеона…

Сразу же нагрянул сэр Роберт Вильсон, военный атташе Англии; извещенный о прибытии Лористона, он стал высказываться перед Кутузовым в таком духе, что честь и достоинство русской армии не позволяют вести переговоры с противником:

– А герцог Вюртембергский и принц Ольденбургский, ближайшие родственники мудрого государя нашего, и мыслить не смеют о мире с этим корсиканским злодеем.

Кутузов в британской опеке не нуждался:

– Милорд, обеспокойтесь заботами о чести своей армии, а русская от Вильны до Бородина достоинство воинское сберегла в святости… Избавьте меня и от подозрений своих!

Волконскому он велел ехать на аванпосты, требовать от Лористона письмо императора. Волконский сообразил:

– Лористона вряд ли устроит роль курьера, он обязательно пожелает вручить письмо лично вам… Не так ли?

– Известно, – отвечал Кутузов, – что не ради письма он и заявился… А ты, князь Петр, пошли адъютанта своего Нащокина ко мне в Леташевку с запросом, да вели ему ехать потише. Нам каждый день и каждый час задержки Бонапартия в Москве – к нашей выгоде и во вред и ущерб самому Бонапартию…

Волконский все понял. Понял и ускакал.

Кутузов всегда носил сюртучишко, а теперь, ради свидания с Лористоном, решил облачиться в мундир со всеми регалиями. Однако эполеты его успели потускнеть от лесной сырости, золотая канитель их померкла, бахрома кистей даже почернела.

– Петрович! – позвал он Коновницына. – Ты, будь ласков, одолжи мне свои эполеты, они у тебя понарядней…

Потом, выйдя из избы, окруженный встревоженными офицерами, Михаил Илларионович сказал им:

– Господа. Ежели возникнет беседа у вас с Лористоном или его свитою, прошу судачить больше о погоде и танцах-шманцах. А к вечеру весь лагерь пусть распалит костры пожарче, кашу варить сей день с мясом, музыкантам играть веселее, а солдатам петь песни самые игривые… Вот пока и все.

Очевидец вспоминал: “По всему лагерю открылась у нас иллюминация и шумное веселье… мы уже совершенно были уверены, что НАША БЕРЕТ и скоро погоним французов из России!”

Волконский сознательно потомил Лористона на аванпостах, а Нащокин не спешил гнать коня до Леташевки и обратно, почему посланец Наполеона и заявился в главной квартире лишь к ночи. Солдатские костры высветили полнеба, в этом зареве было что-то жуткое и зловещее, за лесом играла музыка, в Тарутине солдаты плясали с местными бабами, а среди веселья бродили как неприкаянные пленные французы, и они делали вид, что приезд Лористона их уж не касается. Кутузов все продумал заранее, как отличный психолог. На длинной лавке в избе своей он рассадил генералов, меж ними поместил герцога Вюртемберг–ского с принцем Ольденбургским, средь них пристроил и сэра Вильсона. В маленьком оконце зыбко дрожали отблески бивуачных костров великой российской армии…

– Прошу, – Кутузов указал Лористону место на одном конце стола, а сам уселся с другого конца. – Всех, господа, прошу удалиться, – велел он затем генералам и таким образом избавился от принца с герцогом. Но сэр Вильсон не ушел, согласный сидеть даже за печкой, и тогда Кутузов пожелал ему очень вежливо: – Спокойной ночи, милорд…

В избе остались двое: Лористон и Кутузов. Очевидно, пугающее зарево костров над Тарутином надоумило маркиза завести речь о московском пожаре, и он развил свое богатое красноречие, дабы доказать невиновность французов.

– Я уже стар и сед, – отвечал Кутузов, – меня давно знает народ, и посему от народа я извещен обо всем, что было в Москве тогда и что в Москве сей момент, пока мы здесь с вами беседуем… Если пожар Москвы еще можно хоть как-то объяснить небрежностью с огнем, то чем вы оправдаете действия своей артиллерии, которая прямой наводкой разбила самые древние, самые прекрасные здания нашей первопрестольной столицы…

Лористон перевел речь на пленных, благо обмен пленными всегда был удобной предпосылкой для мирных переговоров.

– Никакого размена! – возразил Кутузов резко. – Да и где вы наберете столько русских в своем плену, чтобы менять их на своих французов – один за одного?..

После чего маркиз заговорил о партизанах:

– Мы от этих гверильясов уже натерпелись в Испании! Нельзя же и в России нарушать законные нормы военного права… Нам слишком тягостны варварские поступки ваших крестьян, оснащенных, словно в насмешку, первобытными топорами и вилами.

Ответ фельдмаршала: “Я уверял его (Лористона), что ежели бы я желал переменить образ мыслей в народе, то не мог бы успеть для того, что они войну сию почитают равно как бы нашествия татар, и я не в состоянии переменить их воспитание”.

От такого ответа Лористона покоробило:

– Наверное, все-таки есть какая-то разница между диким Чингисханом и нашим образованным императором Наполеоном?

Но Кутузов четко закрепил свое мнение:

– Русские никакой разницы меж ними не усматривают…

В крохотное оконце все время заглядывали с улицы офицеры, силясь по жестикуляции собеседников определить содержание их речей. Один из таких наблюдателей писал в своих мемуарах, что жесты Кутузова напоминали “упреки, а со стороны Лористона – оправдания, которым он, видимо, желал придать важность”.

– Вы не должны думать, – говорил Лористон, – что причиною моего появления служит безнадежность нашего положения. Однако я не отрицаю мирных намерений своего великого императора… Посторонние обстоятельства разорвали нежную дружбу наших дворов после Тильзита, и не пришло ли время восстановить их? Хотя бы, – заключил Лористон, – хотя бы перемирием.

“Вот чего захотели, чтобы убраться из Москвы подобру-поздорову, усыпив нас!..”

Кутузов не замедлил с ответом:

– Меня на пост командующего выдвинул сам народ, и, когда он провожал меня к армии, никто не молил меня о мире, а просили едино лишь о победе над вами… Меня бы прокляло потомство, подай я даже слабый повод к примирению с врагом, и таково мнение не только официального Санкт-Петербурга, но и всего простонародья великороссийского…

Лористон резко поднялся, и в шандале качнулось пламя свечей. А за окном еще полыхало зарево костров над Тарутином – жаркое. Нервным жестом он извлек письмо Наполеона:

– Его величество соизволили писать лично вам…

“КНЯЗЬ КУТУЗОВ! Я посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных предметах. Я желал бы, чтобы Ваша Светлость верила тому, что он Вам скажет, и особенно когда выразит Вам чувства уважения и особенного внимания, которые Я издавна к Вам питаю. За сим молю Бога, чтобы он сохранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом. НАПОЛЕОН”.

Ну что ж! И на том спасибо. Кутузов сложил письмо.

– Чтобы передать его мне, можно было прибегнуть к услугам простого курьера.

– Да! – вспыхнул Лористон. – Но мой великий император еще велел просить мне у вас разрешения поехать в Петербург для личных бесед с вашим императором Александром…

Кутузов со вздохом брякнул в колоколец:

– Князя Петра сюда! Живо… – Волконский предстал, что-то наспех дожевывая. – Вот человек, облеченный большим доверием нашего государя императора, и он завтра же отъедет обратно в Петербург, где в точности и доложит о вашем желании…

Время уже наступало Наполеону на пятки, и Кутузов верно расценил беспокойство Лористона, который сказал ему:

– Ради спешности дела мой император согласен пропустить князя Волконского на Петербург через… через Москву!

Волконский тоже был человеком ума тонкого.

– А мы, русские, не спешим, – усмехнулся он. – Думаю, что в объезд Москвы дорога-то моя будет вернее…

Время, время! Лористон истерзал перчатки, комкая их нещадно; уже не скрывая волнения, он спросил напрямик:

– Какое значение может иметь наша беседа?

На колени Кутузова вскочил котенок, и он его гладил.

– А никакого! – был ответ, убийственный для Лористона. – Я не склонен придавать нашей беседе ни военного, ни паче того политического характера. Все подобные разговоры мы станем вести, когда ни одного чужеземца с оружием в руках не обнаружится на нашей священной русской земле…

Лористон сложил руки на эфесе боевой шпаги:

– Не забывайте: наши армии почти равны в силах!

– Я знаю, – откровенно зевнул Кутузов…

За полчаса до полуночи Лористон покинул главную квартиру и вернулся к аванпостам, где его с нетерпением поджидал неаполитанский король – Мюрат…

Лористон сказал ему:

– Коленкур умнее меня – он избежал позора.

– Нам следует подумать и о себе, – отвечал Мюрат. – Слишком много получили мы славы и слишком мало гарантий для будущего.

Горячий и необузданный, Мюрат вскочил на коня, и конь вынес его к бивуакам русским, где возле костра сидел генерал Михаил Милорадович, обгладывая большую жирную куриную ногу.

– Не хватит ли уже испытывать наше терпение? – крикнул ему король. – Выпишите мне подорожную до Неаполя, и я клянусь, что завтра же ноги моей не будет в России.

Галльский юмор требовал ответного – русского.

– Ну, король! – отвечал Милорадович, держа в одной руке бокал, а в другой курицу. – С подорожной до Неаполя вы обращайтесь к тому, кто подписал вам подорожную до Москвы…

Мюрат занимал позицию в авангарде армии.

– Мой родственник, – говорил о нем Наполеон, – это гений в седле и олух на земле. Он теперь повадился навещать русские аванпосты, где казаки дурят ему голову похабными анекдотами и выпивкой. Боюсь, что русские не такие уж наивные люди, как ему кажется, и они просто водят короля за нос…

В ожидании Лористона император не спал, проведя ночь в беседах с генералом Пьером Дарю. Обретя небывалую откровенность, Наполеон раскрыл перед ним свои последние козыри:

– Еще не все потеряно, Дарю! Я еще способен ударить по Кутузову, отбросить его в леса от Тарутинского лагеря, после чего форсированным маршем проскочу до Смоленска.

Дарю тоже был предельно откровенен: