Текст книги "Полет орла"

III

Генералы Наполеона получили карты Российской империи накануне «Польской кампании» (Наполеон почему-то именно так называл русский поход). Была она и у командира 6-го баварского корпуса генерала Гувиона Сен-Сира. Кроме неподдельного интереса это схематически обозначенное пространство огромной страны с рисунками больших рек, кружками бесчисленных городов, эта уходящая куда-то на неопределенно далекое расстояние обреченная завоеванию территория невольно вызывали в сознании Сен-Сира странную тревогу.

Ведь даже одна западная часть этой гигантской страны превосходит своими размерами покоренную Бонапартом Европу: все эти Дании, Голландии, Пруссии, Австрии, Испании, Италии и Польши вместе взятые. О, это слишком далеко для завоевания даже «Великой армией»! Это нечто невообразимое, да еще покрытое во многих местах дебрями непроходимых лесов и болот… а к югу так же беспредельно раскинутая плоская, с травой в человеческий рост, воистину скифо-сарматская степь. И еще дальше, на восток, за «северным Нилом» русских Волгой лежат опять степи, леса, пустыни и фантастическая, не имеющая окончания Сибирь…

Рассуждения умного европейца были логичны и потому подвержены угнетающему беспокойству. Однако ведь ужасны не только российские пространства. Надо признать и упорство, смелость, абсолютно варварское презрение к смерти и достаточно искусное командование русской армии. Почему император Наполеон не принял все это во внимание? Гениально одаренный стратег, почему он забыл про старого русского фельдмаршала Суворова, за три недели очистившего от французов Италию, перешедшего в самом опасном месте снега и пропасти швейцарских Альп и нанесшего ощутимый удар французским войскам? Если бы путем международных интриг, убийством русского императора, предательством нового царского двора и вовремя предъявившейся смерти старого Генералиссимуса русские победы не были остановлены, то… О, вполне возможно, что великая удача и великая судьба Наполеона оказались бы в совершенно другом положении… И что ожидало бы Францию, всю Европу? И откуда взялась бы нынешняя «Великая армия»? И чем закончится необъяснимое, чреватое для французов постоянными потерями, завораживающее отступление русской армии?

Что-то пугающее и зловещее было в карте Российской империи, страны, на которой и десятилетия завоеваний заняли бы в лучшем случае треть. Кроме того, эта… с позволения сказать… «Великая армия». Когда 4-й корпус под командованием Сен-Сира и Удино перешел Неман, сделал несколько переходов, не вступив ни разу в сражение, он внезапно наполовину растаял.

Командиры полков были в полной растерянности: даже расстрелы не могли сохранить дисциплину и удержать мародерство. Солдаты бросали бивуаки, чтобы разыскать прятавшиеся в лесах деревни. В этих деревнях, покинутых жителями, находили изуродованные трупы мародеров. Полчища грабителей из корпуса Сен-Сира шарили по местным дорогам. Больные сотнями лежали повсюду, безнадежно взирая на запад, где остались их дома, куда им не суждено было возвратиться.

Сен-Сиру докладывали, что его баварцы и гессенцы отнимают всю пищу у местных поселян, режут скот, насилуют женщин и девушек вплоть до малолетних девочек. Мужчин, парней, пытающихся сопротивляться, распинают на деревьях. Поджигают дома. Однако расправа подстерегает мародеров повсюду, – крестьяне вешают их за ноги на больших дубах целыми гроздьями, топят в болотах, сжигают в запертых сараях.

Всё это каким-то образом донесли Наполеону.

Гнев императора, пожелавшего устроить смотр корпуса, был беспределен. «Считайте, что для меня эта толпа бродяг отныне не существует!» – резко бросил Наполеон Сен-Сиру, и, может быть, действительно вычекнул бы из действительности тринадцать тысяч человек, если бы он заранее не поручил Удино и Сен-Сиру захватить город Полоцк и уничтожить корпус Витгенштейна, перекрывавшего единственный тракт на пути к Петербургу.

Полоцк был взят без штурма. Удино и Сен-Сир, прохаживаясь по высокому валу, круто обрывавшемуся к реке Полоте, были в недоумении. Здесь будто сама природа позаботилась создать все условия для крепости, которая в состоянии выдержать любую осаду. Небольшие усилия по укреплению вала и устройству нескольких редутов с батареями сделали бы город попросту неприступным.

Сен-Сир отдал распоряжение, смутившее многих: он приказал готовить зимние квартиры, строить теплые землянки, наводить через Двину мосты. В скором времени мосты пролегли над ее темными и холодными водами, как предвестники грядущей катастрофы для французской армии.

Все чаще в голову генерала приходила мысль о недосягаемости русской столицы, о безысходности кампании, в которой единственной надеждой были феерическая удача и полководческий гений императора Бонапарта. Сен-Сир часто выезжал на петербургский тракт и, сопровождаемый стаями крикливого воронья, возвращался в город.

IV

По дороге к Полоцку изредка брели какие-то изможденные, оборванные люди из местных мещан или мужиков. Патрули у ворот и конные жандармы на дороге задавали им вопросы на ломаном русском языке. Иногда обыскивали, особенно мужчин. Спрашивали куда, зачем идут. Обычно ничего не находили, кроме жалкого скарба. Пропускали, небрежно махнув рукой. Однако какого-то старика, у которого обнаружили остро отточенный нож, потащили к своему офицеру. Тот злобно ощерился, ударил старика кулаком. И сколько тот ни пытался доказывать, что он резчик, мастер по деланию ложек, всяких плошек и прочих нужных вещей, ему не поверили. Французский солдат, отнявший у старика нож, грубо выругался. Другой подошел сзади и, по приказанию офицера, заколол бедного мастера штыком. Тот повалился в пыль. Затем двое солдат брезгливо взяли его за ноги и, оттащив с дороги, бросили в реку.

Среди редких путников, с опаской приближавшихся к Полоцку, оказалась женщина средних лет с двумя мальчиками лет пяти-шести. К убогой, сгорбленной, неряшливо одетой, как нищенка, путнице шагнул солдат. Оглядел ее и детей довольно внимательно. Лоб прикрывает подобие монашеского обтрепанного клобука, на согбенной спине почерневший, драный платок. Также с чужого плеча шушун, порванный на полах и рукавах, подпоясанный бичевой. Дети выглядели не лучше матери с голодными, чумазыми личиками, мятыми шапчонками, в затрепанных рубашонках и зипунишках. Лапотки на обоих разбитые, худые, онучки грязные. Мать же их была босая, со ступнями, покрытыми корой от застывшей пыли. Казалось, вся горькая судьбина и бедствия, выпавшие на ее долю, говорили сами за себя во всем ее облике.

– Э, дам… куда есть… – начал он, пытаясь говорить по-русски.

– On ne passe pas[12]12
  Тут нельзя пройти.


[Закрыть], – сказал второй француз, посмотрев презрительно на русскую нищенку с детьми.

Женщина непонимающе моргала, ничего не отвечая.

– La voila la populace… la lie du peuple…[13]13
  Вот она чернь, подонки…


[Закрыть] – снова сказал тот, кто презрительно воспринимал русских.

Дети заплакали. Потом потихоньку завыла женщина, бормоча: «Господи, помилуй, помоги, Матерь Божия, Господи…»

Подошел сержант, спросил о чем-то солдат.

– La femme… ребьят, дам, – сержант пытался говорить по-русски. – Хочет ходить… – Он сказал что-то солдатам и толкнул нищенку, разрешая пройти. – Laissez cette femme[14]14
  Женщина… Оставьте эту женщину.


[Закрыть].

Она торопливо вошла в ворота, таща за руки всхлипывавших малышей. Французы посмотрели ей вслед и брезгливо отвернулись.

Женщина и раньше бывала в Полоцке. Город был чистый, ухоженный, особенно летом, когда цвели цветы и было много тени от старых деревьев. Купола церквей ярко блестели, выглядывая из-за могучих тополей и лип. Ей нравились ярмарки, многолюдье, шум, звуки балалайки, крики разносчиков и предложения купцов. Тут же гончары с гончарными кругами лепили кувшины, крынки, макитры, а чеканщики чеканили молотками фигурки на латунных блюдах. Она часто стояла у церкви Спасского монастыря и молилась мощам святой княгини Евфросиньи Полоцкой. Богомольцы подходили один за другим, крестились, прикладывались к мощам. Возжигали свечки. Благостно пел монастырский хор, и звонили колокола.

Теперь вот она снова в Полоцке. Идет по дощатым тротуарам, ведя за руки детей.

Мимо прошагал строй солдат во главе с офицером, выкрикивавшем команды. Она часто слышала французскую речь в доме барыни Малининой. Некоторые слова даже умела понять и произнести.

– Depechz vous, vous autres! Par ici, par ici! Marchons![15]15
  Эй, вы, живее! Сюда, сюда! Ну, марш!


[Закрыть]

– Oui, oui! Avant![16]16
  Да, да! Вперед!


[Закрыть]

Проехали всадники в красивых мундирах. Впереди ехал на белом сытом коне, видимо, генерал – в треуголке с густым плюмажем и лентой через плечо.

Затем по улице провели под конвоем солдат толпу горожан с кирками и лопатами. Их, наверное, гнали на работы по укреплению города. Главный у конвойных временами грозно кричал на бородатых полоцких мужиков:

– Бистро! Давай, давай! Сволёчь!

Позади всех еле тащился тщедушный мужичонка, видимо, больной. Он еле держал на плече тяжелую кирку. Из-за ее тяжести его шатало из стороны в сторону. Наконец он споткнулся и упал.

Конвойный солдат подошел, ударил его ногой.

– Стать! Давай, сволёчь!

Больной мужик с трудом поднялся. Стоял неуверенно на дрожащих ногах. Солдат ударил его кулаком в ухо. Полочанин опять зашатался и внезапно замахнулся на француза киркой.

– Ироды! Будьте вы прокляты, нехристи проклятые! – истошно завопил он. – Убью!

Француз отскочил назад и точным движением вонзил в живот взбунтовавшемуся штык. Мужик уронил кирку, потом рухнул лицом вниз, хрипя и корчась. Солдат снова вонзил штык ему под лопатку. Мужик дернулся и затих.

– Enlevez moi ca[17]17
  Уберите это (фр.).


[Закрыть], – мрачно произнес главный конвоир. – Давай, давай, сволёчь!

Убитого оттащили в сторону от большой улицы.

Женщина закрыла лицо руками. Дети, напуганные виденным, плакали. На пути к слободке за бывшим рынком нищенка все вздрагивала и крестилась. Наконец подошла к крайней, изрядно покосившейся лачуге с кривым забором. Постучала в калитку.

– Кто там? Кого Бог даёт? – раздался строгий старушечий голос.

– Я это, тетушка Глафира, Татьяна Кузнецова. Да с мальцами моими. Пусти Христа ради.

– Ох, ты, Господи! – воскликнула хозяйка лачуги. – Проходи, милая, не сумлевайся. Сейчас открою.

Нищенка с детьми вошли во двор с березой у крыльца да кустами смородины у забора. Несколько тощих кур и худая кошка обратили на вошедших настороженные глаза. Седая старуха в понёве, в заплатанной кофте поверх ветхого сарафана встретила их приветливо. Обняла женщину, приласкала мальчиков.

– Как же ты умоталася по дорогам-то, Татьянушка. И пареньки твои еле ножонками передвигают. Ох, сердешные, умаялися…

– Ой, а что видели только что… как наших-то православных мужиков басурмане штыками запороли до смерти. Что ж это деется-то на свете? Когда кончится? И неужели не будет им наказания Господнего за кровь и муки людские?

– Успокойся, голубушка, Бог все видит. А беды да хвори посылает за грехи. Ну да и извергам энтим, нехристям безжалостным, тоже свой черед придет. Они и сейчас уж иной раз озираются да квелые ходят, – увещевала Татьяну старушка Глафира Федотовна. – Ну, ступайте, умойтеся с дороги. Сейчас я вас покормлю чем Бог послал.

Умывшись, сели за стол. Федотовна подала варево кое-какое постное из капусты, свеклы да разварного пшена. Луковицы почистила, отрезала черного комковатого хлеба, кусок сала принесла.

Ребятишки с голодухи накинулись, только ложки мелькали. Поела скромно и Татьяна. Все вздыхала да головой качала, пока старуха Глафира Федотовна рассказывала о происшедшем в Полоцке.

– Как вошли в город, погреба с вином опустошили. Кур да овец у многих наших перерезали. И давай песни свои горланить. А потом между собой грызлись хуже собак. Иных еле разымали. Они тут какие ни то разные. То ли хранцузы, то ли немчура какая али еще всякие инородные. Стали мужиков на земляные работы гонять. Кто плохо копает, бьют без жалости. А кого и насмерть забивают.

– Пропасти на них нет, окаянных… Сколь горя принесли на землю нашу… И нет им кары ни от людей, ни от Господа…

– Ан не вовсе кары-то не бывает… Вот, глядишь, поедут цельным отрядом с подводами по селам – харч, значит, и сено для лошадей собирать… А ворочаются пустые да еще с десяток-другой раненых своих и убитых везут. Ну, тут лучше на глаза им не попадайся: из-за пустяка али беспричинно жизни лишить могут. Видать, многие-то деревни безлюдные стоят, православные давно со всем хозяйством в леса да дебри подались. А еще есть молодцы в округе, что на этих сборщиков нападают и побивают многих. То ли мужики простые – кто покрепче да помоложе – топорами, вилами да дубьем их лупят, то ли из военных наших – солдаты да охвицеры оружие имеют и охотятся на их, как на диких зверей.

– Они и есть зверье дикое, только хуже, – вставила, оживившись, Татьяна.

– А уж кого они боятся пуще чертей, так это казаков-конников с Дону. Как услышат али увидят их где поодаль, так усы торчком, глаза лупят да гомонят «касак, касак»… Мол, беда, страсть, спасайси, кто может…

– Так им и надо, грабителям… Значит, не вовсе Господь-то православных оставил… – заметила Татьяна, нахмурившись.

– А ироды-то проклятые, что удумали, – позолоту с икон обдирают штыками да тесаками своими и утварь церковную и монастырскую в телеги набили. В храмах же у Спаса конюшню устроили… Места им другого нет… Моего Ивана тоже на работы гоняют. Пока, слава Господу, живой к вечеру возвращается. А тебя-то, бабонька, какая судьба занесла в Полоцк?

– Деревеньки нашей нет более – спалили. Муж в кое-то ополчение ушел и пропал. Сама чудом с детьми спаслась… – рассказывала Татьяна. – Скитались по чужим углам, теперь вот к вам пожаловала. Не прогоните?

– Да, видать, горюшка ты хлебнула вдоволь. Но не ты одна такова. Страдает народ от чужеродного нашествия. А гнать зачем? Хотя у самих только пыль да крошки в ларе, а похлебку какую сварим и хлебушком разживемся. Теперь худо, конечно, с хлеба на квас перебиваемся. Жаль, детишкам вот молочка нет. Всех коровенок забрали да забили, проклятые.

– И у меня кое-что припрятано, – заторопилась Татьяна, доставая из-под своего шушуна узелок – а в нем половина каравая, с десяток луковиц и кусок сала.

Поздно вечером пришел с земляных работ Иван. Молча добрался до печи и задрал рубаху.

– Помажь-ка маслом льняным, – попросил жену дрожащим голосом. Татьяна увидела на спине мужика несколько кровавых запекшихся рубцов.

– Господи Боже, что ж такое за несчастье?

– Батюшки светы, за что тебя так-то? – заголосила плаксиво Федотовна. – Всю спину изуродовали…

– За то, что землицу плохо на ихний редут лопатой кидал.

Утром Иван поднялся, почесывая исполосованную спину, и вышел в сени умыться. За ним выскользнула Татьяна.

– Дяденька Иван, а где тот редут, про который ты давеча сказывал?

– А тебе-то что до французского редута?

– Значит, надобно, раз спрашиваю.

– Ты, девка, не шути. Дети сиротами останутся, коль француз твой интерес к редуту заметит.

– Надо бы так сделать, чтоб не заметил.

– А для кого и для чего надо?

– Тебе одному откроюсь. Нашим надо, большому начальству. Им я и послана в Полоцк, чтобы обо вражьих укреплениях распознать. Видишь: я даже детишек не пожалела. Вот те крест святой. – Татьяна перекрестилась и поцеловала нательный крестик на черном шнурке.

– Теперь верю. Только какая от меня тебе подмога?

– Я тебе днем обед принесу. Побываю на редуте. А еще мне надобно одного человека найти.

– Кто такой?

– Есть в городе отставной солдат. Еким Пастухов кличут.

– Ну, есть. Самая что ни на есть паскуда. Он у французов задницу лижет, с их стола питается. А они его за такое предательство учетчиком над рабочими поставили. Ну, ничего. Скоро на него ненароком какое-нибудь бревно упадет. Али дом у него загорится.

– Только мне наказывали передать, чтобы с его головы ни один волос не упал.

– Да кто тебе мог такое наказать?

– А тот, кто послал меня в Полоцк.

– Ну, мне пора на работы ягипетские. Слышь, будто стадо скликают, чтоб им околеть, проклятым.

В полдень Татьяна, собрав небольшой узелок с краюхой хлеба, кринкой клюквенного морса и несколькими луковицами, отправилась к Спасскому монастырю. У монастыря ее остановил грозный окрик часовых. Француз преградил ей дорогу штыком.

– К отцу я, господин мусью, на минуточку. Только вот обед передам. – С этими словами Татьяна развернула узелок и показала часовому.

Убогий, затрапезный вид женщины, ее жалостливый голос и скудный обед, принесенный ею, возымели некое воздействие на часового. Он слегка зевнул и махнул ей разрешающе.

– Давай, – сказал часовой самое распространенное слово, наиболее быстро усвоенное солдатами «Великой армии», и убрал штык с пути женщины. Может быть, этот крестьянский парень в мундире подумал: какая хорошая дочь у русского старика…

Татьяна подошла к Ивану, поклонилась и передала ему узелок. Пока он пережевывал обед, женщина потихоньку рассматривала укрепления, которые были почти готовы. В обшитых дерном бойницах стояли орудия, Татьяна считала: одно, второе, третье… В этом редуте восемь. Да у моста шесть и на валу, мимо которого она проходила, было четыре пушки… Она мысленно представляла план города, который показывал ей перед разведкой штабс-капитан Рябинин.

Придя домой, Татьяна на куске холста изобразила виденное. Вечером, огородами, пробралась, как тень, к дому Екима Пастухова. Тихо стукнула в окошко.

– Чего надобно? – спросил хриплый спросонья голос.

– Мне бы водицы испить колодезной, – негромко произнесла Татьяна условные слова.

Дверь отворилась. Высокий мужчина с седоватой бородой держал в одной руке дымящуюся солдатскую трубочку, в другой – суковатую палку.

Старый солдат остался в городе будто бы из-за больной ноги. На самом же деле получил задание войти в доверие к врагам и разузнать, как укрепляют крепостной вал, где расположилась французская артиллерия и сколько всего пушек. Связной, сказали, придет и предъявит такой-то пароль.

– Отчего не испить, – ответил на мнимую просьбу Еким, – колодезь рядышком. Ух, ты, – приглядевшись, удивился он. – Баба! Как есть баба… Ну и посланца направили!

– Не шуми, Яким, – сурово оборвала его Татьяна. – Пошли в избу, пока кто-нибудь не заметил. Я к тебе с заданием, сам понимаешь. По утру мне в путь. Давай-ка пошустрее, да что надобно передам.

– Чего торопишься? Вона басурманам пол-России отдали, – огорченно проговорил старый солдат. – Всё отступают.

– Ну, это уж не нашего ума дело. Отступают, значит, так надо. Может, чтобы армию лучше сохранить. Поспешай. Недаром укрепления план нужен. Значит, вернутся к Полоцку наши войска, когда срок придет.

Еким Пастухов полез в печь и вынул в трубку свернутую бумагу.

– Здесь все силы ихние указаны, и номера полков, и кто командует. Да что в подкрепление ожидают, – сказал он. – Токмо как ты доставишь-то? Гляди – загребут, обыщут.

– Теперя это моя забота. Молись за меня. Даст Господь, еще свидимся.

Утром Татьяна простилась с радушной Глафирой Федотовной и, взяв за руки ребятишек, пошла к воротам. Сначала было все благополучно. Из самого Полоцка выбрались спокойно. Но у заставы заступил дорогу патрульный.

– On ne passe pas, – сказал француз. – Нелься ходить.

– Ой, да я в деревню иду с ребятишками, тут есть нечего.

– Нелься ходить! – повторил патрульный.

Татьяну с мальчиками завели в помещение при заставе. Долго держали в тесной комнате, пока не пришел офицер, говоривший по-русски.

– Куда идьёшь? Деревень? Врошь! Зачем бил в Полотск? – закричал офицер со смуглым горбоносым лицом, с острыми усами стрелками. От злости стукнул шпагой об пол. – Буду пытать! Больно! Больно пытать!

– Здесь все у меня от болезни кончились, и мать, и отец, и тетка… – жалобно запричитала Татьяна. – Нужно детей в деревню отвести. Тут есть нечего. Отпустите, правду сказываю… Ей-богу, правду…

– Не верю тебье! – рявкнул офицер и приказал обыскать женщину.

Подскочили два дюжих солдата, сорвали с нее одежду. Татьяна осталась в одной рубахе, закрыв лицо руками. Мальчики Бориска и Ванятка со страху прижались друг к другу. Забились в угол и не подавали голоса. О них забыли.

– О, ты есть шарман, – развязно сказал офицер. – La femme ce chafrmant. N’est ce pas? Ce jolie femme…[18]18
  Женщина эта прелестна. Не правда ли? Хорошенькая женщина…


[Закрыть] – Солдаты захохотали, офицер похотливо ухмылялся. – Иди ко мне близко.

– Нет, нет не надо… – заплакала совершенно беспомощно и жалко Татьяна. – Отпустите… Ваше благородие, отпустите…

Пока солдаты перетряхивали ее одежду, она искоса тревожно поглядывала на Бориску с Ваняткой.

– Ничего нет? – спросил почему-то по-русски офицер. – Qu’est ce gue c’est?[19]19
  Что это?


[Закрыть]

За окном послышался какой-то подозрительный шум, потом выстрел.

– Qu’est ce gue c’est? Что это? – сразу побледнев, опять спросил офицер.

Раздался истошный вопль «касак! касак!». Офицер обнажил саблю и вместе с солдатами выскочил за дверь. Снова грохнули выстрелы, послышался конский топот. Чей-то вопль, стоны, торопливая перестрелка.

Татьяна быстро оделась и, взяв детей за руки, вышла из караульной. Представшее перед ней зрелище сразу дало ей надежду на спасение.

Только что допрашивающий ее офицер лежал, мертво распластавшись. На месте его правого глаза зияло отверстие, из которого вытекала струйка крови. Рядом корчился от боли солдат, осматривавший ее одежду. Другой, держась руками за живот, сидел у стены дома. На дороге валялось еще несколько трупов. Из города, бренча оружием, бежали французы.

Татьяна сразу бросилась в росшие поблизости кусты, увлекая с собой Бориску и Ванятку. Увидела узкую дорожку, припустилась по ней, не оглядываясь. Достигнув леса, она остановилась, чтобы перевести дух.

Вдруг сразу с двух сторон из ельника выехали два всадника в синих чекменях, перепоясанных ремнем с кривой саблей. На головах у них были бараньи шапки с красными шлыками, в руках длинные пики, за плечом ружья.

– Куды тя несет, чумная? – пробасил один из всадников с густой бородой. – Француз кругом. Детей хоть пожалела бы, коль самой жизни не жаль.

– Ой, наши! – всплеснула руками Татьяна, слезы радости брызнули из глаз.

– А на кой хрен нам быть чужими, когда тут эдакие молодки с детишками гуляют, – засмеялся молодой, безбородый с подкрученными усами.

«Казаки», – сообразила Татьяна, а вслух сказала:

– Не вы ли только что шум на городской заставе учинили?

– А тебе до энтова какое дело? Ну, мы!

Татьяна низко поклонилась и вымолвила:

– Ой, спасибо, родненькие! Вы же меня от надругательства да от смерти спасли… Пытать меня собирались, изверги.

– Это как же? Разве есть закон с бабами да с малыми воевать?

– У энтих нехристей, видать, законы, как на живодерне, – вмешался в разговор молодой казак и хотел было продолжить свое рассуждение. Но тут из леса выехала большая группа верховых и окружила Татьяну с детьми.

– Вот, господин есаул, баба с ребятишками из города сбегла, из самого Полоцка.

– Как же ей такое удалось-то?

– Выходит, что мы малость подсобили. Наскок на заставу сделали, да с десяток французов там положили.

– Ну что ж, иди, милая, с Богом, куды тебе надо, – произнес есаул, нарядный, с седоватым чубом и большими усами.

– Надобно мне в ваш главный штаб к генералу, а зачем – только ему одному могу открыться. Его превосходительству Властову.

– Эк, замахнулась! – произнес есаул и, прикинув что-то в уме, спросил: – А откуда тебе известна фамилия начальника арьергарда?

– Сорока на хвосте принесла. Сказываю, нужон он мне. А не веришь, сам проводи к генералу.

В небольшой избушке, где находился штаб, было тесно от офицеров. У дверей стоял часовой. К величайшему удивлению есаула, лишь только он доложил о Татьяне, генерал вскричал: «Где она?» Есаул ввел женщину в комнату.

– Вот радость-то какая, а я уже, грешным делом, и в живых тебя на чаял видеть. Хотел нового разведчика в Полоцк посылать. И молодчики твои, слава Богу, живы и здоровы. Ну, как дела-то, сведения получила?

Татьяна подозвала Бориску, сняла с него шапчонку. Вскрыла донце и вынула из-под подкладки заветный список от Еремея Пастухова.

– Прав оказался капитан Рябинин, что тебя рекомендовал. В сей бумаге сотни жизней сбереженных российских воинов. Ну а на плане сможешь показать, где у французов батареи поставлены?

– Почему же не показать? Вот Двина, вот Полота-река, что в Двину течет, вот Спасский монастырь, вот замок, а там – Петербургский тракт. Тут у них редут большой, восемь пушек, здесь тоже редут с четырьмя пушками. На витебском тракте насыпи сделаны, стоят за насыпями четыре орудия…

– Ай, молодец, Танюша, цены тебе нет! – восхитился генерал. – Как фамилия-то твоя?

– Кузнецова.

– Ну, славная разведчица Татьяна Кузнецова, говори, что еще знаешь.

И Татьяна рассказала про все, что видела в Полоцке.