Текст книги "Конец «Золотой лилии»"

– За Екумовича? Ну а потом? То есть, я хочу сказать, как ты… Почему ты сейчас не замужем? – казалось, майор Полимеев, задав этот вопрос, уже пожалел, что стал расспрашивать миловидного лейтенанта в укороченной юбке о личной жизни. Но Михайлова не считала нужным смущаться.

– Мы развелись через год, – подытожила она свою семейную историю. – Екумович оказался плохим мужем. Бабник, жадина, грубиян. Одним словом, ненадежный человек. Я потом узнала: он ушел из милиции, работает в частной охране.

– Хорошо не в киллеры устроился. И такое, к сожалению, бывает. А ты, Галина, значит у нас музыкант?

– Я пока еще неплохо играю на баяне. И на аккордеоне.

– Так то ж замечательно! – воскликнул сияющий, будто выигравший внезапный приз, Маслаченко. – Почему никогда не признавалась, что ты у нас виртоуз… Или виртуоз?

– Ну, до виртуоза мне далеко. По возможности, баян стараюсь не забывать. Сижу иногда, пилю, если есть время.

– Аккордеон. Меня интересует аккордеон, – сказал майор, хищно прищурившись и сделав вертикальную морщину над переносицей. – У меня складывается удачный план. Галя, тебе придется срочно поступить в салон танцев… Аргентины… Или – как его?

– В салон аргентинских танцев, – поправила Галя.

* * *

Взяв с собой аккордеон Зинаиды Гавриловны Слепаковой, Сидорин и Рытьков ехали по переполненной автомобильными потоками столице. Нарушали, обгоняли, крутились, вертелись, стараясь сократить время движения, но это плохо удавалось. Наконец подъехали к «наркотическому» правоохранительному учреждению. Вошли, предъявили пропуска.

– Нам в лабораторию, – заходя, проговорил Сидорин. – К майору Голомбаго или к Тисману.

– Так это один и тот же, – ухмыльнулись пропускавшие.

– Майор один? А второй в каком звании? – придерживая аккордеон и не думая комиковать по поводу странной фамилии, спросил Рытьков. Однако Сидорин не стал выяснять, кто из требуемых им людей в каком звании. Быстро прошел по длинному коридору и открыл дверь. Окинул взглядом несколько застекленных отсеков, где сидели женщины и двое мужчин в белых халатах. Некоторые из сотрудников лаборатории корпели над микроскопами. Другие что-то делали с незнакомыми Рытькову, видимо, сложными приборами. Были и те, которые медленно листали бумаги. Навстречу встал невысокий полноватый брюнет с седеющими висками. Он оказался человеком приветливым.

– Я уже знаю, мне позвонили, – остановил представившегося Сидорина полноватый брюнет. – Токсиколог Голомбаго-Тисман, Вадим Борисович. Давайте ваш аккордеон. Попробуем выяснить, что в нем находилось, кроме приятных звуков. Катя, Эмма Григорьевна, – обратился токсиколог к сотрудницам, – подготовьте мне…

Дальше речь его пополнилась специальной терминологией, так что некоторые русские слова, втиснувшиеся между непонятными обозначениями реактивов, ничего не подсказали внимательно слушавшим операм.

– Надо бы побыстрее, Борис Вадимович, – попросил Сидорин.

– Вадим Борисович, – сказал токсиколог с двойной и очень редкой фамилией. – Постараемся. Ждите, уважаемые оперуполномоченные. Наша специальность есть тонкое искусство. А искусство требует жертв. И времени.

– Простите, – влез зачем-то в переговоры Рытьков, – мы по фамилии решили – вас двое…

– Двоится у нас в глазах после юбилеев, – сказал Голомбаго-Тисман и ушел. Не было его около получаса.

– Кажись, они тут спиртиком балуются. – Рытьков вздохнул. – Сейчас бы пива с солеными сухариками или… – Лучше с вяленым лещем. А у нас в Сибири коптят жереха… – начал Сидорин и сам себя сердито прервал.

Голомбаго-Тисман появился с официальным отчетом о проведенной экспертизе. За ним шла крупная девушка Катя, очень довольная результатами, судя по выражению ее щекастого лица. Она несла поломанный аккордеон Зинаиды Гавриловны.

– Всё обнаружили, – приветливо улыбаясь, заверил старший токсиколог. – Ваше начальство предположило совершенно правильно. У них развилась интуиция, нюх, как у спаниелей. А у нас научный подход. И абсолютно точно выявлено: в аккордеоне транспортировали героин и кокаин. За клавиатурой, в верхних отсеках, если их можно так назвать, героин, в нижних кокаин. Наркотики, наверно, были в маленьких полиэтиленовых упаковках. Однако мельчайшие частицы удалось найти.

– Нет, без балды, они спиртик принимают для бодрости. Видно же… И у девки морда красная, кирпича просит… – шепнул Рытьков, поднимаясь за Сидориным на другой этаж для получения виз на документы.

– Да иди ты… – раздраженно перекосил лицо капитан Сидорин. – Просто веселый человек этот майор Галимбого.

– Голомбаго, – вздохнул почему-то Рытьков.

– Ну да, Тисман. Хорошее настроение у него, не то что у нас с тобой. Бегаем, как бобики, за три копейки… – Сидорин одернул себя и замолчал.

Район учреждения, из которого они вышли, и институт Склифосовского находились сравнительно недалеко один от другого. Однако постоянные заторы, нарушения, пробки, даже кое-какие ДТП заставили оперов долго и занудно, раздражаясь и чертыхаясь, добираться до знаменитой больницы. Уже стемнело, когда они наконец поставили «Волгу» и вошли в тускло освещенный вестибюль.

– Уголовный розыск, – тихо сказал Сидорин, показывая удостоверение дежурному охраннику. – Узнайте, где лежит Слепакова.

Дежурный позвонил, выяснил и с готовностью сообщил.

Рытьков и Сидорин разделись в гардеробе, поднялись на лифте на пятый этаж. Обратившись к врачу, нестарой женщине, крашенной блондинке и вообще весьма привлекательной особе, они представились и попросили разрешения поговорить с Зинаидой Гавриловной.

– Рытьков, я зайду в палату, так сказать, плодотворно побеседовать. А ты сорганизуйся неподалеку. Присядь вон тут где-нибудь… На сестер и врачих зенки не пяль, ни с кем не заговаривай. Не вздумай знакомства затеять. Следи, как бы невзначай, за дверью. Вон та дверь, не перепутай. Понял?

– Понял, Валерий Фомич.

Сидорин быстро причесался, одернул халат и тихонько постучал. Никто не отозвался. Тогда врач с блондинистыми волосами отстранила его, приоткрыла дверь, высмотрела кого надо и сказала: «К вам». После чего впустила посетителя. Тем временем медсестра в распахнутом халатике, явно выставляя напоказ стройные ноги в туфельках на каблуках, продефилировала по коридору в обратном направлении. Рытькову она откровенно улыбнулась и подошла к врачу, проверявшей за столом истории болезни.

– К кому такие поздние? – спросила худенькая медсестра, небрежно встряхивая черными волосами и заглядывая через плечо.

– К Слепаковой, – рассеянно ответила врач и перелистнула страничку.

– А другой чего тут торчит?

– Не знаю. Займись делом, Юля.

Худенькая зевнула, отвернулась от своей красивой начальницы и пошла дальше по коридору мимо лифта, пока не оказалась, пройдя стеклянные двери, на лестничной площадке. Глянув по сторонам, вынула сотовый телефон, набрала номер.

– Это из Склифа. К ней пришли. Двое. Нет, помешать нельзя, врач разрешила. Надо было раньше думать. Доложи шефу. Я дежурю сегодня в ночь. Всё.

Она отключила телефон, поднялась по лестнице на один этаж и исчезла. Сидорин вошел в палату, где лежала Зинаида Гавриловна Слепакова. Увидел необычайно просторное и чистое помещение с непривычно высоким потолком и невольно подумал: «Да, строили в старину на совесть». Свет под потолком был потушен. Настольные светильники горели только рядом с двумя кроватями.

Направо и налево стояло по четыре кровати. Они тоже показались капитану Сидорину очень высокими и просторными. Две женщины спали; учитывая общий полумрак, они едва угадывались под складками одеял. Еще одна, молодая, в пестром свитере, с зажженной лампой и книгой, указала Сидорину в конец левого ряда кроватей. Там на приподнятых подушках, укрытая до подбородка одеялом, лежала Зинаида Гавриловна. На светильник, включенный рядом, кто-то набросил темную косынку, чтобы свет не беспокоил больную. Зинаида Гавриловна не спала. Она лежала, не шевелясь, и так же неподвижно смотрела тусклым взглядом перед собой.

– Стул возьмите, – громким шепотом сказала молодая женщина в пестром свитере. – Вон там, у стены.

Сидорин взял стул, стараясь ступать потише. Подсел к Слепаковой. Она продолжала смотреть мимо него, куда-то в полумрак. Если бы Сидорин знал ее раньше, он бы поразился, насколько изменилась эта еще недавно миловидная цветущая женщина. Перед ним находилась тяжелобольная с серым лицом, скорбно поджатыми бескровными губами, отечными темными подглазьями. Опер слегка кашлянул и, произнося слова предельно смягченным голосом, тихо сказал:

– Извините меня за беспокойство, Зинаида Гавриловна. Я из милиции. Капитан Сидорин. В состоянии ли вы ответить на мои вопросы?

Больная с усилием перевела взгляд на незнакомого мужчину. Внезапно из-под опухших век обильно заструились слезы. Он заметил на тумбочке носовой платок, взял его и протянул Слепаковой. Она медленно выпростала из-под одеяла руку с натруженными, но изящными пальцами музыканта. Взяла, посмотрела на платок. Губы ее задрожали, она прижала платок к глазам, совсем скрыв от Сидорина плачущее лицо.

– Я повторяю, Зинаида Гавриловна. В состоянии ли вы отвечать на мои вопросы? Я здесь по долгу службы и работаю для восстановления картины происшедшего, а также для совершения акта справедливого возмездия, насколько это возможно.

Слепакова наконец отстранила платок от лица, тихо всхлипнула, видимо заставляя себя сдержаться.

– Да, – сказала она еле слышно, – я буду отвечать на вопросы. Я постараюсь все рассказать.

– Это замечательно. Поверьте, я совершенно искренне сочувствую вам. К сожалению, потеря вами супруга связана, по нашим сведениям, с нарушением им и другими, причастными к делу лицами, правопорядка.

– Спрашивайте…

– Когда вы в последний раз разговаривали с мужем?

– Ночью, накануне его смерти.

– Где это происходило?

– Недалеко от станции Барыбино.

– Где именно, не припомните?

– Дачный поселок «Липовая аллея». В клубе «Золотая лилия». Так называется филиал феминистского клуба, хотя на самом деле…

– Как вы там оказались? – спрашивая, Сидорин старался точно запоминать показания Слепаковой и тут же сопоставлял в уме с тем, что ему было уже известно по данному происшествию. И по факту самого этого клуба, требующего отдельного расследования.

– Я работала, играла на синтезаторе. Аккомпанировала выступлениям артисток, – все более четко отвечала Слепакова с взглядом, делающимся постепенно осмысленным и определенным.

– Вы играли одна?

– Нет, еще играли две девушки. Саксофонистка Таня Бештлам. Она негритянка. То есть, отец у нее африканец какой-то. И ударник Шура Козырева.

– Какого рода представление происходило в этом… мм… феминистском обществе?

– В клубе «Золотая лилия». А представление эстрадное, типа варьете… Танцы и всякие мимические действия… довольно неприличные. Вроде стриптиза. Хотя мужчин в зале нет. Но девушки часто выступают совсем раздетые.

– Понятно, – сказал Сидорин, занося в записную книжку фамилии коллег Слепаковой. – И как же вы оказались в таком… ну, скажем, необычном заведении?

– Меня направила наша дежурная по подъезду Антонина Кулькова. Я не хотела, она меня… Она настояла, и мне пришлось согласиться.

– Почему дежурная по подъезду, в котором вы проживали с мужем, имеет на вас такое влияние? С чем это связано? Вы ей что-то должны? Она имеет на вас компромат?

Слепакова беспокойно задвигалась под одеялом, сквозь серую с синюшным оттенком кожу проступили на щеках розоватые пятна, сделавшие ее болезненный вид еще более жалким. Она провела языком по восковым губам и закрыла глаза. Сидорин испугался, что больная снова заплачет. Обстановка усложнится, расспросы придется прекратить.

– Не волнуйтесь, – торопливо проговорил капитан, дотрагиваясь до ее руки. – Если вам слишком тяжело вспоминать эти обстоятельства, можно вернуться к ним в другой раз.

– Я знаю, меня будут допрашивать еще много и подробно, а я…

– Это не допрос, – Сидорин изобразил подобие улыбки на усталой физиономии. – Ни в коем случае не нужно так думать. Мы просто беседуем, уточняем с вами некоторые неприятные, к сожалению, события. Я в роли спрашивающего, а вы ответчица… Однако можете отвечать только на те вопросы, которые считаете для себя удобными.

– Нет, я скажу все, что знаю, – голос Зинаиды Гавриловны стал тверже, а глаза обратились к Сидорину с чуть заметным светлячком решимости. – Консьержка Антонина Кулькова давно начала враждебные действия против меня и против моего… покойного Севы… моего мужа Всеволода Васильевича, который сначала ни в чем не был виноват…

– Прошу вас говорить спокойнее. Это и в моих, и в ваших интересах. Чем вы будете точнее, открытее, тем больше надежды установить причины случившегося с вашим мужем.

– Севу уже не вернешь, – скорбно прошептала больная, и опытный опер Сидорин еще раз ощутил: для Слепаковой потеря мужа – это трагедия, потеря действительно дорогого и любимого человека.

«Везет некоторым», – подумал капитан, имея в виду не судьбу, а отношения бывшие между Слепаковыми.

– Да, вернуть вашего мужа невозможно. Наша задача выявить, разоблачить и наказать виновных. Наказывать будет, конечно, суд. А мы должны представить следствию факты совершенных преступлений. Я слушаю, Зинаида Гавриловна.

– Когда у нашего соседа этажом ниже, Хлупина, умерла собака…

– Вообще-то по-русски говорится «сдохла», – заметил Сидорин. – Умирает, между прочим, только человек…

– Консьержка Кулькова сумела убедить Хлупина, что собаку его отравил муж.

– Почему вы так считаете?

– Мне сказала одна знакомая во дворе, что Кулькова всем об этом болтала. А другим соседям говорила наоборот, будто сам Хлупин это распространяет. Ей зачем-то нужно было натравить Хлупина на Всеволода Васильевича. А мужа – на Хлупина. И вот тут она использовала меня. Я поступила очень неосторожно, поверив этой дрянной старухе. Она сказала: надо зайти к Хлупину и уверить его, что Всеволод Васильевич его бассета…

– Кого, простите?

– Бассет… порода такая. Длинное туловище на коротких ножках, с длинными ушами. Больше таксы раза в три.

– То есть, она… Кулькова… хотела, чтобы вы убедили Хлупина…

– Всеволод Васильевич не собирался травить его собаку. Да и просто физически не мог этого сделать. Хотя собака, конечно, выла ужасно. Не было покоя.

– Давайте, Зинаида Гавриловна, от собаки перейдем к тому моменту, когда вы оказались в квартире Хлупина.

– Хорошо, – Слепакова остановилась, как-то приниженно и жалко взглянув вдруг на Сидорина. – Я поднялась к Хлупину вместе с Кульковой. Я объяснила. Хлупин не очень злился. И старуха предложила выпить кофе в знак добрых отношений. В знак примирения. Стоило мне выпить глоток, как у меня отнялись руки и ноги. И голоса не стало.

– Так. Клофелин в малой дозе. Или… И как было дальше?

– Я не могла ни сопротивляться, ни кричать. Старуха меня раздела. И Хлупин…

– Изнасиловал вас?

– Да, он делал, что хотел. А Кулькова смеялась… вообще издевалась надо мной.

Капитан сделал быструю запись в своей сыщицкой книжке, тем более что Слепакова замолчала. Выражение глаз Зинаиды Гавриловны свидетельствовало о самом унизительном для нее месте в этих показаниях.

– Слушаю вас, – в лице опера мелькнуло, может быть невольное, мужское сомнение: польстился бы на самом деле кто-нибудь на такую… хм… малопривлекательную даму?

– Кулькова объявила мне, что расскажет обо всем мужу. И убедит его, будто я специально для этого и пришла к Хлупину. А если я не стану жаловаться, то она скроет всё. Но тогда мне придется приходить к Хлупину в назначенные дни.

– И вы не рассказали мужу? И согласились с требованием дежурной по подъезду и этого… Хлупина?

– У Всеволода Васильевича был очень суровый характер. Он мог мне не поверить. Я так подумала. В общем, я очень испугалась. Я просила Кулькову не заставлять меня спускаться на этаж к Хлупину. Но она… она почему-то умела как-то жутко на меня влиять. Не знаю, из-за чего так происходило. Вроде бы я считала себя здоровым, независимым человеком. И вот… не знаю, как вам объяснить…

– Дальше, Зинаида Гавриловна. Вы вступили в постоянные сексуальные отношения с Хлупиным. Это очень скверно. Надо было всё рассказать мужу. Он бы нашел решение. И наконец, обязательно следовало обратиться в милицию. Принудительное склонение женщины к половой связи… а тут вообще явное изнасилование с применением одурманивающих препаратов… является серьезным уголовным преступлением. Идет после умышленного убийства, нанесения тяжких телесных повреждений и, так называемой, групповухи. А еще шантаж!

– Мне трудно объяснить, почему я оказалась такой безвольной и покорной. Кулькова каким-то образом влияла на меня. Я ее боялась, я не могла решиться на кардинальные меры.

– Значит, вы боялись и мужа, и Кулькову?

– Мужа я не боялась. Я с ужасом думала, что он узнает и расстанется со мной. Или что-нибудь… И вообще такой позор… Кулькова давила на меня психологически. У меня голова становилась, как в тумане, после ее убеждений. Вроде гипноза. Ведь может такое быть?

– Всё бывает, – абстрактно-философски подтвердил Сидорин, подумав про себя: «А не испытывала ли ты, голубушка, тайного удовольствия от принудительных встреч с нежелательным, грубо навязанным любовником? Не попахивает ли здесь, в известной степени, мазохизмом?» После чего он сказал: – Недавно показали по телевизору сюжет из криминальной хроники. Молодую девушку, сильную, волевую, спортсменку международного класса, охмурила какая-то аферистка. Причем внешне она не сделала ничего противоправного. Просто подошла к ней около станции метро и проводила до дома, что-то втолковывая ей по пути. В результате спортсменка достала из сумки свой приз на соревнованиях – семнадцать тысяч долларов, которые получила два часа тому назад в олимпийском центре. И добровольно отдала незнакомке. Только придя домой, она поняла, что натворила, и бросилась звонить в милицию… Что вы чувствовали при ваших встречах с Хлупиным?

– Отвращение, одно отвращение, – пробормотала Слепакова, будто вновь увидев картины своего падения.

– Допустим, – хмуро отреагировал на ее слова Сидорин и как-то неприятно покашлял.

– Он умер? – немного подумав, спросила шепотом Слепакова. – Хлупин, кажется, должен умереть.

– Откуда вы это знаете, Зинаида Гавриловна?

– Когда Всеволод Васильевич неожиданно появился ночью в «Золотой лилии» и начал меня ругать, я поняла: Кулькова рассказала ему обо всем. И показала из квартиры напротив – что происходило со мной у Хлупина. Потом он объявил мне: «Знай, два часа назад я убил Хлупина электричеством». Да, кажется, так: с помощью электричества.

– За Хлупиным приезжала «скорая помощь». Он действительно был в тяжелом состоянии из-за сердечного приступа. Но врачи сумели ему помочь. Хлупин остался жив.

– Хлупин остался жив, – мрачно повторила за капитаном Слепакова.

– Вы сожалеете об этом, Зинаида Гавриловна?

– Я никому не желала смерти. Но Сева погиб, а Хлупин жив. Какая несправедливость! Ведь это Хлупин послал на Всеволода Васильевича бандита, чтобы тот его убил или искалечил… – Слезы снова обильно потекли из ее глаз.

– Успокойтесь, прошу вас. Мне нужно узнать от вас самые необходимые для следствия факты. Как ваш муж узнал место нахождения барыбинского заведения? Он имел какие-нибудь сведения про этот притон?

– Нет, он ничего не знал о «Золотой лилии». Несколько лет, еще до всего этого, я довольно часто ездила в Барыбино…

– Зачем? – Недоумение опера было вполне искренним, и опять некое профессиональное недоверие затмило проблески жалости по отношению к потерпевшей.

– Навещала свою двоюродную сестру Лену. Всеволод Васильевич знал о моих поездках к сестре, я его не раз приглашала с собой. Он отказывался категорически. Такой уж упрямый был человек. Он знал только, что после ухода из музучилища я устроилась в салон аргентинских танцев, в оркестровую группу. Я играла на аккордеоне и…

– Давайте лучше поговорим о клубе с варьете и всякими безобразиями, – оживленно, хотя и приглушенным голосом, проговорил Сидорин, предвкушая раскрытие еще неизвестных преступных действий со стороны феминистской «малины». – Про салон у меня есть кое-какой материал. Меня интересует другое. В салоне вы играли на аккордеоне. А в «Лилии»? И как вы туда попали?

– В «Лилии» я играла на синтезаторе. Ящик такой с переключениями тембров. Заменяет для маленькой эстрады фортепиано. Устроила меня… вернее, практически… заставила играть в «Золотой лилии» старуха Кулькова. Я вынужденно согласилась. Потом вроде попривыкла, несмотря на похабство и всякие странности…

– Вот об этих странностях я как раз хотел бы узнать подробнее, – остановил Слепакову капитан. – Вы играли в Москве на аккордеоне, а в Барыбино на синтезаторе. Зачем вы каждый раз возили с собой аккордеон?

– Мне просто приказала Кулькова. А потом, уже в «Лилии», этот порядок подтвердила директриса Илляшевская. За сутки до выступления в Барыбино я оставляла аккордеон в салоне. Накануне забирала и ехала с ним на электричке к началу представления. Глупо, но я терпела. Мне сказали жестко: не задавать вопросов, никуда не соваться. Меньше буду знать, дольше буду жить.

– Кто сказал вам эту страшилку? Кулькова или директриса?

– Сначала Кулькова. Потом помощница Илляшевской.

– Кто такая эта помощница?

– Зовут ее Люба. Фамилию не знаю. Молодая красивая блондинка. Как сплетничали, она любовница шефа.

– Шефа?

– Илляшевская и есть шеф.

Сидорин опять отметил что-то в книжечке, подумал, явно делая какие-то выводы для себя.

– Что же дальше?

– Я поняла, что попала в мышеловку. Меня использовали не только как музыканта, но и в качестве курьера.

– Наркокурьера, – зловещим тоном пояснил капитан. – Вам это не приходило в голову?

– Ужас… – Лицо Слепаковой еще больше помертвело, сделалось совершенно бескровным. – Я-то думала, там драгоценности какие-нибудь… бриллианты… И страшно боялась, как бы хулиганы или еще кто-то… В общем, как бы аккордеон не отняли…

– С вами в вагоне наверняка ехал неизвестный вам вооруженный охранник, – усмехнулся ее наивности Сидорин. – И наверняка не один.

Зинаида Гавриловна тяжело вздохнула, беспокойно задвигавшись под одеялом, будто ей стало неприятно и неудобно лежать.

– Зачем они использовали меня и мой инструмент? Не проще ли привезти что надо на машине? – недоуменно спросила она. – К чему эти дурацкие игры?

– Те, кто были заинтересованы в доставке товара на эту базу, предполагали… могли предполагать, что за ними следят: или наши правоохранительные службы, или догадливые бандиты. Автомобиль-то под любым предлогом всегда без проблем остановят и проверят. А кто заподозрит скромную пожилую женщину со стареньким аккордеоном? Но охрана вас, конечно, сопровождала. Как ваш муж узнал адрес «Лилии»?

– Он перерыл весь дом и нашел карточку. В ней были вписаны координаты и пропускной пароль. Он что-то подозревал… Его преследовала мысль о разоблачении преступников. Мне кажется, он догадался, что я нахожусь под прессингом… Но всё это уже мешалось в его голове с нездоровым психическим возбуждением. И вот он… – В эту минуту дверь палаты открылась, вошла юная худенькая медсестра, постукивая острыми каблучками.

– Уважаемый посетитель, предлагаю вам закончить разговор с больной, – сказала медсестра очень решительно. – Она еще в ослабленном состоянии. Такие длительные беседы ей противопоказаны. Уже поздно. Ни одного посетителя не осталось. Прошу вас покинуть палату.

– Мне нужно задать еще пару вопросов. Я из уголовного розыска.

– Не интересуюсь из какого вы розыска. Здесь лежат тяжелобольные. Их жизнь в опасности. Если вы сейчас же не покинете палату, я вызову весь присутствующий персонал, охрану и дежурного врача. А завтра будет отправлена жалоба вашему начальству. И если с больной что-нибудь случится, вам придется отвечать.

– Хорошо, хорошо. – Сидорин с досады заиграл желваками на скулах. – До свидания, Зинаида Гавриловна. Выздоравливайте поскорей. Надеюсь в ближайшие дни с вами увидеться.

– Спасибо, до свидания, – тихо ответила Зинаида Гавриловна и неожиданно поманила капитана. Он быстро наклонился, приблизив ухо к ее лицу. – Запомните. Я видела однажды рядом с салоном аргентинских танцев Хлупина и охранника Пигачёва… Запомните: Пигачёв. Они разговаривали. О чем, не знаю, но…

– Всё! – настойчиво вмешалась худенькая медсестра. – На сегодня всё. Гражданин, прошу вас на выход.

* * *

Лейтенант милиции Михайлова, одетая в коричневую дубленку с капюшоном и весьма элегантно выглядевшая, подошла к входу. Она несла за плечами новенький аккордеон в черном футляре. Между двух белых колонн сияла декоративной медью высокая дверь. Рядом, на стене, вывеска под непробиваемым стеклом: развевающийся плащ-пончо и указание стилизованным шрифтом «Салон аргентинских танцев». С двух сторон были экзотические фонари-завитки, орнамент и стекла, намекающе красноватые.

Энергично жестикулируя, подскочил из-за угла старый знакомый по егорьевскому музучилищу Валентин Белкин. В специальном кожаном мешочке он тащил свои ударные палочки, шуршащие метелочки, какие-то звонцы и колокольцы. Вся система барабанов, естественно, находилась в помещении салона. Валентин подцепил девушку под руку с нарочито ухарским видом. На ходу чмокнул в разгоряченную щечку.

– Салют, Тихоня, – смеясь, сказал парень, намекая на характер бывшей однокашницы и на значение ее имени: «Галина» – Тихая.

– Привет. Ну что, спросил про меня?

– Аккордеонистка нужна позарез. Наша Зина, наверно, не вернется. Жалко ее, что-то у нее стряслось. Хороший музыкант, хорошая тетка вообще… Ладно, идем к руководству.

– И втащил Галю в известный нам подъезд, украшенный по стенам смальтой и бронзовыми розетками – некий южноамериканский интерьер. Красавцу-охраннику с прилизанным пробором представил:

– Тихоня Галочка. Волоку к Ануш. Оставит – будет у нас вместо Зины. Кстати, что с ней?

– Понятия не имею, – ответил страж в опереточном мундире при аксельбанте. – Хелло, мисс. Очень рад вас приветствовать.

– Галя, это наш мужественный охранитель Жора Пигачёв, – с долей иронии знакомил Галю веселый Белкин. – А там – Рома Фантамас.

Толстяк в шикарной тройке с изумрудной бабочкой под тройным подбородком показал огромный кулак.

– Я те дам Фантамас, колотило, долбило. Синьорина, перед вами Роман Стеценко, чемпион района по штанге и японской борьбе «сумо».

– Я потрясена, – хрустальным голоском произнесла Галя Михайлова, застенчиво улыбаясь колоритным охранникам. – В гвардии… такие мужчины! Что же ждать от творческого состава?

– В творческом составе одни обшарпанные козлы. Музкари вообще дохляки. Белкин еще ничего, годится на побегушки, – заявил огромный страж, похожий на персонажа из надоевшей пивной телерекламы.

Когда Галя и Белкин скрылись в дирекции, брюнет в мундире усмехнулся с профессиональным апломбом:

– В принципе можно бы оприходовать.

– Личность – не особо. Ножки фэнтези и станок, кажется, тоже. Чур, я первый.

– Куда тебе, Ромей, не справишься. И этот колотило сказал: тихоня.

– В тихом омуте черти водятся, – припомнил толстяк в тройке и захохотал сырым басом.

Перед начальственным кабинетом сидели на стульях коллеги: гитарист и скрипач. Первый длинный, изможденный, с заведенными под лоб скучными глазами. Второй небольшой, бойкий, с рыжеватой курчавистой шевелюрой. Одеты скромно, оба лелеют на коленях свои инструменты в футлярах.

Указывая на Галю, Белкин сказал:

– К Ануш на пробу. Своя девка, вместе учились. Поддержите?

– Валяйте, – сказал уныло длинный и протянул Гале руку. – Кондрат Волоховский.

– Стасик Бриан, – рыжеватый кивнул ободряюще. – Желаю успеха. – И, придвинувшись, шепнул быстро и жарко: – Главное, шпарь, не останавливаясь. Если где-то заплетешь или собьешься – плевать. Она в тонкостях не сечёт. Но старуха опытная психологически. Так что гони уверенно хоть по кочкам. Алле! Ясно?

Когда Белкин и Галя, постучавшись, вошли, Ануш Артуровна Алимова, художественный руководитель салона, расставляла в вазы цветы – розы и хризантемы, похожие на опрысканные ароматизаторами парафиновые муляжи. На первый взгляд худая, даже дряхловатая старушенция, она была невероятно для шестидесятипятилетнего возраста энергична и неутомима. Как в репетиционно-концертной, так и в административной работе.

– Гуд дэй, мамочка Ануш! – воркотнул Белкин, медово светя сощуренными карими глазками. Подошел бодро и, повиливая поджарым тазом, поцеловал желтую костлявую руку в тяжелых перстнях. – Нашел для вас аккордеонисточку. Получил о ней в консерваторских кругах отличную рекомендацию. Рвет с листа любую классику, не классику, джаз, рок-поп и всю латиноамериканщину.

– Чудно, – Ануш Артуровна, окутанная пушистым пепельным одеянием, в черных шароварах и кавказских чувяках на больных ногах вышла из-за стола. – Вы где-то играли профессионально, деточка?

– После училища играла в разъездном джазовом коллективе. Он, к сожалению, распался. Зарабатывала на свадьбах – в кафе и на дому. Давала частные уроки – аккордеон, баян, фортепиано, синтезатор.

– Значит, официальных рекомендаций у вас нет.

– Какие сейчас официальные рекомендации, Ануш Артуровна! – воскликнул Белкин, сделав удивленно-веселое лицо. – Если только вы не играли у Лундстрема, у Пугачевой или… в Большом театре. Люди работают, где могут и как могут. Вы же знаете, сейчас любой диплом или трудовую книжку можно купить в переходах метро. Да и слишком зафиксированные у нас не особенно нужны… – добавил он загадочно.

– Ну что ж, – протянула гундосо Ануш Артуровна. – Во-первых, снимите свою дубленку.

Галя сняла, положила на стул. Медленно повернулась, слегка откинула голову и чуть выдвинула ногу вперед. Руководительница «Салона аргентинских танцев» придирчиво оглядывала претендентку в ее творческий состав. Девушка была изящна и очаровательна в обтянутой серебристой водолазке и джинсовой мини-юбке, полностью открывавшей статные ноги в колготках телесного цвета и лакированных полусапожках на каблуках.

– Какая вы лапуля и конфета, деточка… Если вы еще и прилично играете… – сказала Ануш Артуровна и слегка обняла Галю за талию.

– Пойдемте в зал скорее, – улыбаясь до ушей, как кукольный скоморох, предложил Белкин. – Галя, давай аккордеон. Грей пальцы, дыши на них, разминай.

В зеркальном зале для репетиций Ануш Артуровна стала строгой и принципиальной. Она села напротив Гали, приготовившейся играть; рядом гитарист Волоховский и скрипач Бриан. Белкин не мог сидеть от прилива творческого энтузиазма. Он переминался за спинами сидевших, кряхтел, шмыгал носом и подмигивал Гале. Скрипач Бриан, как концертмейстер, прощелкал пальцами ритм и дал вступление взмахом руки.

Глядя в ноты на раскладном пульте, Галя заиграла довольно уверенно и справилась с заданием на допустимом уровне. Последние две недели она усиленно занималась на аккордеоне. Ее специально освободили от всяких дел. – И что мы имеем? – почему-то с комической интонацией спросила Ануш Артуровна Алимова.