Текст книги "Паутина судьбы"

VIII

Окончательно заоктябрило, и с бесцветного неба пошли сеяться холодные мороси.

Турецкие специалисты-строители замуровали черные дыры от танковых снарядов. Генерал, руководивший стрельбой, получил Героя России. Приходили к месту октябрьского побоища бледные немолодые женщины. Подолгу стояли с бумажной иконкой и тоненькой свечкой. Поминали погибших. Видно, приказ был: вдов, матерей и бабушек не гонять. Все как-то «устаканилось». Демократы, название которых стало ругательством, обживались на новых должностях.

Морхинин с Тасей ездили на службу ранними утрами в пустых автобусах и трамваях. Большинство предприятий и учреждений временно или навсегда закрылось. Создавалась новая система экономики: кругом ставили торговые палатки, балаганчики, продавали с лотков.

И вот, выйдя как-то из метро на станции «Баррикадная», Морхинин рассеянно глянул на мешанину: разноперое барахло, горячие чебуреки на прогорклом масле, пиво – в банках и бутылках, журналы, услужливо представляющие любителям похабные фотографии, книги… Книги? Да, множество разных коммерческих изданий, пестрых, как дешевые шмотки: детективы, боевики, порнографические историйки с картинками. Кое-где пошло оформленное издание классики: князья Андрей и Гвидон напоминали манхэттенских Джонов, а Анны Каренины и Царевны Лебеди были точь-в-точь губастые голливудские дылды… Кроме того: «Майн Кампф», красочно иллюстрированный «Древнекитайский эрос», много Чейзов и пр. и пр.

Но что это за рыжеватая книжка средних размеров с голубой головкой Нефертити и надписью золотом на фоне колоннад римского форума? Историческая серия, наверное… Морхинин подошел и не поверил своим глазам: исторический роман «Проперций», издательство «Передовая молодежь». Автор – В. Морхинин.

Издали! Без него! Не оповещая, не платя гонорар, не вызывая держать корректуру… И почему «В»? Виктор? Опять любое предположение. Почему, как только с непомерными страданиями издается наконец его, Морхинина, книга, издательство забывает его имя и ставит перед фамилией какое-то смущенное и загадочное «В». Вместо радости, долгожданного писательского ликования, вместо сбывшейся мечты – «В»! Наверное, кто-то весело звонит Виктору Морхинину, последнее время издавшему несколько детективов:

– Витюша, поздравляю! Ты, оказывается, отгрохал и чудный исторический роман о римском поэте… Ах ты, лукавец, ах скрытник!

Морхинин купил две книги и поехал в «Передовую молодежь». Мимо охранника прошел, даже не отвечая на вопрос: куда? Тот будто почувствовал что-то, не решился приставать. Валерьян поднялся на пятый этаж, рванул дверную ручку в кабинет директора Шторкина. Закрыто наглухо, как в подводной лодке. Толкнулся в кабинет замдиректора – доброжелательного Федора Федоровича Федчикова. Закрыто! Он к секретарше – ушла обедать.

Морхинин рухнул в кресло рядом с кабинетом и приготовился бесконечно ждать. Закрыл глаза, голову уронил на грудь. На колене, придержанные холодной рукой, вздрагивали два его «Проперция».

– Валерьян Александрович! Наконец-то вы! – с протянутой рукой к нему приближался сияющий Федчиков. – Первая книга, изданная «Молодежью» в качестве акционерного общества, – ваша. От души поздравляю!

– Почему же не предупредили? – просипел Морхинин таким обеззвученным от обиды голосом, как будто это не он пел два десятилетия на оперной сцене и в храмах, и не он восхищал при застольях приятелей разливом своего баритонального баса.

– Да Господи! Искали ваш телефон, адрес, – развел узкие ладони Федчиков. – Провалились как сквозь землю. Этот олух и болтун Цедилко, когда ушел, такой бедлам после себя оставил: уму непостижимо… Рассукин сын! Сейчас, говорят, в подставных фирмах занимается какими-то манипуляциями. Потому и решили издавать без вашего оповещения. Ну, думаем, увидит свою книгу на прилавках, сам придет.

– А гонорар?

– Сейчас же поднимайтесь в бухгалтерию. Вас ждет ведомость по оплате семнадцати авторских листов. Конечно, вы не построите на этот гонорар дачу, как в былые-то времена. Но все-таки кое-какие денежки получите, – Федчиков светился от удовольствия и удивлялся его унынию.

– Объясните, Федор Федорович, – сказал наконец Морхинин. – Ведь историческая серия у вас всегда выпускалась раньше с полным именем автора на обложке и титульном листе… Почему же эта книга…

– Видите ли, Валерьян Александрович, те книги мы выпускали прямо здесь. Все контролировалось на высочайшем (он ткнул пальцем в потолок) уровне… А сейчас выпускали тираж не только не в родной типографии – она вся завалена тысячами рекламных листовок от разных фирм-однодневок, те платят типографии бешеные деньги. Мы такими средствами не располагаем… Увы! Нам пришлось издавать вашу замечательную книгу – заметьте, тиражом в сто тысяч экземпляров, как в лучшие времена, – даже не в Москве, а в Туле. В очень слабенькой устаревшей типографии. И, несмотря на то что я битый час объяснял начальнику цеха, как должна выглядеть обложка, об стенку горох! Ну привыкли ребята учебники выпускать для тех училищ. Разве понимает этот долдон, что автора романа требуется дать полностью: это же его бренд! А он слушал, слушал, но сделал, как привык, – хоть убейте… Хорошо, на заключительном листе все же удостоил-таки отпечатать ваше истинное имечко: Валерьян… – И Федчиков разразился благодушествующим смехом, похлопывая угрюмого автора по спине.

Морхинин пошел в бухгалтерию. Получил деньги – примерно столько, чтобы купить Тасе зимние сапоги, а себе ондатровую шапку (не все же в кроличьей мыкаться!) и вызвать мастеров – застеклить лоджию… Ну а на остальные прожить месяца два. Всего-то навсего! Сто тысяч экземпляров! Инфляция, реформа съели его писательский гонорар.

Поскольку печень Федчикова страдала от последствий неразумной молодости, Морхинин появился с несколькими экземплярами «Проперция» и большой сумкой, нагруженной водкой и закуской, в редакции у Лямченко.

Его приняли сдержанно. Видимо, перспектива веселого и, главное, бесплатного возлияния не могла пересилить мрак писательской зависти. Только пышноусый Лямченко внешне радовался за него:

– Ну вот, Валерьян, ты теперь настоящий писатель, – заявил он. – Роман в «Передовой молодежи» – это показатель, это класс. Нальем, хлопцы, по полной за нашего друга и брата, за его заслуженный литературный успех!

– За тебя, Валерьян! – поднял стакан критик Селикатов, глядя на проклятого хориста мреющими от зависти узкими глазками. – Выпьем и снова нальем. Ты теперь разбогател, не будем щадить твои карманы…

Минут через сорок вся компания была красна, громкоголоса, развязна и не лишена претензий к автору.

– Разумеется, образ Августа тебе не удался, – крепко выпив, произнес критик. – Но да черт с ним, и даже с Меценатом – это все высшее начальство. Они у всех получаются напыщенными, как индюки. А ведь и сам Проперций, и великий Гораций, и бабник Вергилий тоже ходульны. Ты не уловил сути поэтического наполнения, духовности и, так сказать, орлиного полета великих творцов… Опыта у тебя маловато для такого сложного романа… Выпьем за то, что тебе повезло. Что этот дурак Федчиков и деляга Шторкин просчитались. Первой книгой должна была прозвенеть судьба нашего современника, выходца из забитой, задыхающейся русской деревни.

– Но это ведь историческая серия, – робко возразил Морхинин. – Это другое направление…

– Вот именно – другое! – вскричал, деревянно захохотав, прозаик Капаев. – Другое для патриота, а не для разлимонивания каких-то никому не известных римских поэтов. У нас что, не о ком писать? А Есенин, Клюев? А Блок?

– Вы и напишите про Клюева, – решил отшутиться Морхинин. – Вы председатель комиссии о поэтах, пострадавших от репрессий власти: Мандельштам, Васильев, Мейерхольд…

– Мейерхольд – режиссер, который выпускал на сцену актрис в одном трико… Ты всех перепутал, – вмешался Селикатов.

– Кстати, о дамах, – поднял вилку с наколотым куском колбасы молодой критик Порохов. – Героиня… возлюбленная Проперция – она же в твоем романе обыкновенная проститутка, самая дешевая. – Порохов снова налил себе водки, выпил и закончил. – На большее, на одухотворенность, на высокую светлую любовь ты не потянул, Валерьян. И все эти страсти-мордасти твоего Проп…репция… они фальшивые, неправдоподобные, какие-то извращенные… Да! – крикнул Порохов. – Герой твоего романа просто извращенец, потому что эта… как ее?.. Финкия, его сестра, – и он дико захохотал, разлохматив свою довольно значительную бороду.

Неожиданно в кабинет Лямченко, где шумело застолье, вошел Лебедкин, глава Неформатной писательской группы. Бывший нерушимый Союз писателей давно уже распался «на два гетто».

Лебедкина встретили радушно, угощая за счет морхининской щедрости. Он предстал со снисходительной улыбкой; маленький, сухонький, лет шестидесятипяти, тщательно выбритый, с высоко взбитым седым коком и повелительным взглядом из-за толстых очков. Лебедкин, как все знали, не был «врагом бутылки». Тем не менее ему не занимать было ума, особенно чиновничьего, и беспредельной энергии.

– Разрешите, Василий Григорьевич, подарить вам мой роман, – довольно лебезливо проговорил подвыпивший Морхинин.

Он так долго писал на отвороте книги, желая Лебедкину всяческих побед, что тот даже начал сердиться.

– Кончай свой литературоведческий трактат! Наливай, Валерьян! – закричал разудало Лямченко. – Василий Григорьевич, прошу принять штрафную.

Налили, выпили.

– Ты достоин теперь стать членом Союза писателей! Официально! Я не прав, Василий Григорьевич? – взвился с наигранным восторгом Лямченко. – Вот новый писатель России, ура!

– Ну, конечно. Вы имеете полное право подать заявление в приемную комиссию, – благожелательно подтвердил Лебедкин.

– Уэа!.. – совершенно потеряв контроль над собственным произношением, взревел Порохов, опрокидывая пустую бутылку и валясь головой на тарелки с закуской. – Еще одна посредственность, не имеющая даже систематического литературного образования, вольется в толпу официальных графоманов… ха-ха!

– Веди себя прилично, Галактион, – мягко сказал любивший Порохова Лебедкин.

– Ты кто по специальности, а? – неотчетливо двигая языком, обратился Порохов к Валерьяну Александровичу. – Сантехник?

– Я по специальности певец, – тихо ответил Морхинин, внутренне страдая от этой буйной фамильярности.

– Пи…вец? Хо-хо! Ха-ха! Мы все тут пивцы… Пьем и не пьянеем…

– Валерьян пению обучался и в оперном театре работал, – пояснил Лебедкину Лямченко. – А ну двинь, Валерьяша, шоб все поняли, как надо голос подавать… Гой!

– В другой раз как-нибудь, сейчас неудобно… – смутившись, отказался Морхинин.

– Тогда расскажи, как в издательстве к тебе рецензент по истории приставал, доктор наук… мать его.

– Действительно, так и было. – рассказал Морхинин. – Он прочитал и говорит мне: «Я не нашел ни одной ошибки – ни в хронологии, ни в реалиях эпохи. Вы университет когда заканчивали?» «Университет я не заканчивал. Я учился в музыкальном институте по классу вокала», – отвечаю. «Откуда же у вас такая историческая подготовка? Темните, коллега. Я, говорит, лекции профессоров слушал, в университетских архивах рылся, латынь знаю». «А я, – в пику ему, значит, отвечаю, – читал переведенных на русский язык крупнейших специалистов по римской цивилизации и русских историков. И вообще, чтобы описать красивое дерево, не обязательно его спилить и раздолбать на кусочки». Не поверил. Но положительную оценку дал.

Пили еще долго. Хорошо разогревшийся Лебедкин провоцировал:

– Кстати, ты, говорят, и стихами балуешься, Пушкин? А ну-ка изволь выдать что-нибудь рифмованное.

Морхинин был достаточно пьян и решил посмешить присутствующих политической эпиграммой:

 
Намедни выборы прошли,
Мы снова Думу обрели.
Опять начнется хоровод —
Демагогический разброд…
 

– Слабо, – поморщившись, оценил Лебедкин. – Что же плохого, если народ выбрал директоров, генералов, и до реформ пребывавших на ведущих постах в государстве?..

– Да, стихи, главное, по сути неправильные, – важно поддержал начальство не терявший нюха Лямченко.

Неожиданно какой-то молодой человек с лохматой головой крикнул, обращаясь к Порохову:

– А в рожу хочешь, урод? В грызло, а?

Сильно пьяного Порохова выводили под руки блевать в туалет.

– Я вернусь, – мстительно обещал Порохов, когда его с трудом вытаскивали из кабинета Лямченко. – Я произнесу свою пророческую балладу о будущем России… Я не позволю…

– Ты мелкий приспособленец! – говорил презрительно Селикатов какому-то перепуганному человеку в расстегнутой рубашке и галстуке на спине. – И всегда таким дерьмом был!

Другой критик, Карабеев, махал кулаком и возражал Селикатову:

– А это нужно еще доказать, Петр Анисимович! За такие слова и схлопотать можете… Да-да, по физиономии…

Кто-то упал и, повалив стулья, никак не мог встать, передвигаясь исключительно на четвереньках.

Морхинин осторожно прокрался к двери. Выскользнул в коридор. Только оказавшись на улице и вдохнув холодного воздуха, смешанного с клубами выхлопных газов, он почувствовал себя увереннее.

– Никогда больше не буду участвовать в таких посиделках… – бормотал он, взяв приблизительный курс к станции метро «Арбатская». – Ну их, писателей… Не то что-нибудь прочитаешь и ведь… Избить могут…

IX

Необычайно приятно было видеть по всей столице среди сотен книг и в больших магазинах и даже на открытых лотках скромную рыжеватую книжечку с голубой головкой Нефертити и надписью наверху обложки: «В. Морхинин». Эх, если бы еще имя полностью!..

У себя в редакции Лямченко при знакомстве с каким-нибудь новым человеком в присутствии Морхинина, особенно с прибывшими из провинции, всегда представлял его «наш новый мэтр», расправляя пышные усы. И приезжий поневоле любезно, а иногда застенчиво жал руку неуверенному в себе «мэтру».

Позвонила старшая дочь Морхинина Соня – та, что занималась бизнесом.

– Фатер, ты никак в известные писатели выбиваешься? Не ожидала… Всегда думала, что ты дурью маешься на старости лет… Шучу, шучу. Поздравляю. Тебя теперь на руках носят?

– Да какой там, – с досадой ответил Валерьян Александрович. – В издательстве недовольны, плохо раскупается… Сейчас книги даже успешных авторов издают обычно пять… ну, шесть тысяч экземпляров. А они решили поправить финансы и шарахнули «Проперция» аж в сто тысяч.

– Идиоты! – заявила бизнес-леди. – Большинство людей работу потеряли, зарплату платят нерегулярно… А твои хмыри издают исторический роман сто тысяч штук… Рехнулись! И сколько тебе за «Проперция», за сто тысяч книг отстегнули?

Морхинин сказал, обиженно сопя в трубку. Соня звонко, совсем по-девчоночьи расхохоталась:

– Пап, это же издевательство! У нас трепачи по недвижимости за самую паршивую сделку в сто раз больше хапают. Слушай, иди ко мне в «Пени Лэйн», я тебя охранником устрою. Будешь сидеть в вестибюле и строчить свои опусы.

– Вот я тебя при встрече… по заднице так тресну, что узнаешь…

– А у меня муж есть, здоровенный, как буйвол. Он меня в обиду не даст. Привет тебе от Машки. Она читала «Проперция», хвалит. Молодец дед, говорит, с картинками книжку выпустил.

Внучке Морхинина было три года. Он вообще редко видел свое потомство. Семейное общение не складывалось. Каждый оказывался слишком занят своим жизненным выбором.

Обозначилась по телефону и вторая дочка – та самая, что жила с матерью на сдачу квартиры, Светлана. Несмотря ни на что, Морхинин был больше склонен к разговорам с младшей дочерью. Светлану интересовали вроде бы книги, картины… Но больше – подозрительные сборища, не то относящиеся к искусству, не то к каким-то религиозно-философским теориям. Среди них «тусовалась» и молодежь из партии бывшего диссидента, писателя, превратившегося в ультракоммуниста. И какие-то поэты-актуалы, и патриоты православного толка, и тоже патриоты, но язычники, поносившие церковников как предателей и обманщиков народа, и прочие – совсем необъяснимой принадлежности. Причем, кажется, очень агрессивные.

Печалило Морхинина при редких посещениях его скромного жилья явное присутствие спиртного запаха, сопровождавшего появление дочери. Она отговаривалась случайной встречей с подругой или чьим-то днем рождения накануне. Иногда речь шла о презентации какого-то культурного объекта. Однако все это больше смахивало на изящное вранье.

– Пап, я прочитала «Проперция», мне понравилось. Странно, будто написал какой-то малознакомый человек. Когда увидимся, подпишешь. Ну вот, я так и живу с мамашей и теткой. Тесно адски. Правду сказать, я не всегда ночую дома. Не осуждай, такие времена. Целую, – трубка чмокнула, разговор закончился, оставив неприятный осадок в душе.

«Зачем женился, дочерей настрогал, в театре ишачил, как батрак, до седьмого пота, беспокоился, гонял к директору школы, уроками интересовался, на подработки бегал, в загранпоездках подарки покупал? И что же? Практически посторонние люди. Мировоззренчески, так сказать, совершенно чужие…»

А тут вдруг еще один блестящий вариант счастливой неожиданности. Заходя на Беговую к церковному приятелю (репетировали к празднику ирмосы), он наткнулся на вывеску у подъезда трехэтажного дома: «Литературное издательство «Крок-пресс».

Морхинин толкнул дверь (тогда еще все было попросту, криминально-голливудского шика не успели набраться). В предбаннике сидела за столиком старушонка и вязала спицами, прихлебывая изредка чай из кружки. Везде затрапезно, скудненько; правда, в гостином зальце старомодная пальма в кадке и два пухлых протертых кресла.

– Директор на месте? – небрежно спросил наш признанный писателем хорист, неожиданно вспоминая, что у него в кейсе кроме церковных нот совершенно случайно (ну, просто рояль в кустах) папка с рукописью «Плано Карпини» и новенькая книжечка «Проперций». (Шел к приятелю, хотел хвастнуть своим литературным успехом. И вот тебе на – набрел на издательство.)

– У нас тут хозяин сидит, он же и директор. Можете пройти.

За дверью, откинувшись на спинку стула, крутил на животе короткие волосатые пальцы плотный толстогубый человек с яркими каштановыми глазами под одной сросшейся мохнатой бровью. У него был вид, совершенно определенно вопрошавший: что же мне делать дальше?

Наш герой представился:

– Писатель Валерьян Морхинин, автор романа «Проперций», неделю назад изданного тиражом в сто тысяч экземпляров.

Яркие каштановые глаза директора стали еще шире и ярче. Толстые губы оттопырились, он радушно и даже с восторгом заулыбался, обнажая множество золотых коронок. Морхинину показалось: редкие черные волосы, окружавшие директорскую лысину, приподнялись и слегка зашевелились.

– Директор издательства «Крок-пресс» Ашот Амамчан. – Он пожал морхининскую интеллигентскую кисть короткопалой, сильной крестьянской ручищей и произнес со смехом: – Я как раз вас и дожидался.

– Как так? Почему?

– А потому, что я только неделю как издал исторический триллер некоего Курлякова «Кровавая плаха». Пятьдесят тысяч штук. Чепуховина, по-моему, примитивная и глупая. Но… пошла. Раскупили уже больше половины тиража. Так что я доволен и думал сейчас: где мой следующий автор, который обеспечит мне издательский процесс? – Амамчан говорил без всякого акцента, только с легким характерным «прононсом». – Что у вас?

Морхинин солидно открыл кейс. Достал сначала «Проперция».

– Разрешите подарить вам, Ашот…

– Амбарцумович.

У Морхинина в ту же секунду гелиевая ручка забегала вверху титульного листа рыжеватой книги.

– Благодарен. Я обязательно прочитаю. А там что у вас?

– А там… – и Морхинин разлился в красочном, но не слишком длительном рассказе по поводу содержания путешествия Плано Карпини в Монголию к великому хану Мункэ… – Учитывая те качества, которыми я наделил своего героя, он должен привлечь особенное внимание современного читателя…

– Меня не интересует читатель, – душевно сказал Амамчан, прижимая широкую ладонь к груди. – Меня интересует покупатель. Я был директором магазина «Овощи-фрукты» в Тбилиси, посреди Авлабара. И в те времена процветал. Теперь в Грузии на фруктах прогоришь. А в Москве печатают: «Лучшие любовницы Европы», маркиза де Сада, мемуары знаменитой проститутки по-прозвищу Шлеп-Нога, любовницы Брежнева… А у вас – монгольская столица в степи? Копья, стрелы, кривые мечи, дикие пиры вокруг костров? Этого мало.

– В моем романе описаны сражения, когда лавины стрел закрывают солнце, чудеса тибетских целителей, похищение венценосных красавиц и гарем из одних изнеженных китайских принцесс… – Морхинин не сдавался.

– Ладно, давайте. Я сейчас посоветуюсь. Алла Константиновна!

Из соседней комнаты в кабинет директора вошла статная дама лет тридцати пяти с впечатляющими габаритами атлетических форм, попирающих чахлую грацию модных красоток. Монументальный бюст и еще более объемный полукруг крутых бедер обтягивал без намека на пошлость синий брючный костюм. В таком костюме главный редактор издательства выглядела суровым и решительным капитаном парусной шхуны времен Жюля Верна.

Директор встретил ее взглядом, определенно исключавшим какую-либо игривость. Сразу становилось заметным, что их отношения ограничиваются интересами дела. Тем более из-за спины главного редактора выглянула пухленькая блондинка в ажурной кофточке с карминно накрашенным ртом-сердечком и порочными голубыми глазками.

– Возьмите, Алла Константиновна, роман писателя Морхинина, – сказал Амамчан, – прочитайте и сообщите мне ваше впечатление с точки зрения коммерческой перспективы. А вы, Танечка (это относилось к пухлявке с ротиком-сердечком), зарегистрируйте полученную рукопись и выдайте… гм… господину Морхинину расписку, – блудливая ухмылочка блондинки подтвердила исключительность хозяйских чувств в оценке ее деловых качеств.

Через неделю Морхинин звонил в издательство «Крок-пресс».

– Уважаемый Валерьян Александрович, – прогундел из трубки издатель Амамчан. – При намерении издать «Кровавую плаху» Алла Константиновна не ошиблась. Вашу книгу она оценила еще более высоко. Сообщаю: роман «Плано Карпини» немедленно подготавливается для печати тиражом сто тысяч экземпляров. Вы дважды стотысячник. Приезжайте заключить договор.

Ликующий Морхинин буквально примчался на Беговую. Войдя в издательство, он не обнаружил директора, договор предоставила Алла Константиновна. Выражение ее лица, крупного и лишенного макияжа, казалось крайне сосредоточенным и смугло-бледным от озабоченности и сугубого внимания к своим обязанностям.

Договор не обрадовал Морхинина цифрой, определявшей гонорар. Помявшись малость, он робко высказал свое авторское мнение об издательской скупости.

– У коммерческих издательств тяжелое положение, – как бы оправдываясь, начала объяснять Алла Константиновна. – Кругом давят налоговики, аренда растет, полиграфия дорожает, масса придирок от десятка организаций: пожарных, экологических, медицинских… Милиция, агентства, заменяющие былую цензуру… И от всех нужно откупиться. Это очень хлопотливое и рискованное дело, Валерьян Александрович, ничего не поделаешь. А наш хозяин (она оглянулась на отошедшую Танечку) хищник без зачатков совести даже по отношению к собственным сотрудникам. Так что… – она подала ему отпечатанные листы для подписи.

Подписывая, Морхинин коснулся локтем ее массивного бедра. Алла Константиновна вспыхнула так густо и ярко, что у нее даже почернели глаза, зеленоватые от природы. Женщину чуть тряхнуло, и дыхание ее заметно отяжелело. «Ого, – подумал Морхинин, скользя взглядом по статьям договора, – а ведь баба-то – штучка еще та… Небось темперамент, как у тигрицы…» Он справился о сроке выпуска книги и дате выплат – нищенских и растянутых на две части.

И все-таки Морхинин, выйдя на улицу, был счастлив. Значит, не зря он просидел четыре года за столом с зеленой лампочкой перед мерцающей чернотой ночного окна. И упорно продолжает это странное, неопределенное в смысле успешности, изматывающее и сладостное занятие. Боже, неисповедимы пути твои! Откуда взялось у немолодого хориста непредвиденное, неудержимое пристрастие, будто сомнамбулический проход по карнизу?

Вообще, надо признать, умнел Морхинин в понимании своего положения чрезвычайно медленно. Не имея, по сути, ни связей, ни родственников в этой среде, он был в принципе одинок. Удачи, которыми как писателя наградила его судьба, были, конечно, странными. Продолжая горбиться за столом, он представлял себе (или ему казалось?), что кто-то, стоя позади, заглядывает ему через плечо… Кто же? Великая тень снизошедшего классика? Или, может быть, некая субстанция будущего читателя? Или сам черный фигурант, криво усмехаясь и мстя за его церковный труд, подсунул ему это чарующее искушение?

Морхинин написал средней величины повесть, за которую его потом упрекнули: мол, плагиатом попахивает, у Лема спер. Роскошная красавица Венера-Венуся Морхинина возникала из недр таинственной лаборатории и оказывалась в легкой блузке и стареньких джинсах на улице фантастического города, населенного порочными антропоморфными существами.

В глубине сконструированного сознания красавицы был заложен план: проникнуть в замок правителя, где происходят всяческие фантасмагории. Она и осуществляет свое предназначение: убить (по решению всемирного комитета) этого жестокого тирана. Уничтоженный, тот тоже оказывается роботом. Затем очаровательная Венуся бежит из замка к создавшим ее ученым. Венусю демонтируют. Вместо прекрасного девичьего тела остается металлический сигарообразный предмет, не имеющий возможности передвигаться, но еще долго умеющий смотреть, слышать и чувствовать в пределах женской сути.

Последнее воспоминание Венуси металлической – статуя прекрасного бронзового героя, с которым она поцеловалась, и ощущение коготков синички, в зимнем парке севшей ей на ладонь. Постепенно снег на сигарообразном предмете перестает подтаивать – Венуся как сознание умирает. Тем временем у колодца слышны разговоры, доносятся звон ведра и смех ребенка. Уходит в небытие все искусственное, вызванное жестокостью и корыстью. Остается жизнь, зима, деревня.

Как мы знаем, Морхинин оказался в среде литераторов-почвенников довольно случайно. Он продолжал чувствовать желание быть нейтральным, свободным в избрании своего писательского направления. Поэтому он дважды обращался с повестью «Венуся» в толстые декларированные журналы другого толка.

Он решил начать с известнейшего «Вымпела». Искал довольно долго. Позвонил в домофон и был впущен. Внизу какая-то женщина сказала:

– Главного нет, секретарь в отпуске. Вон в ту комнату загляните, там Туссель дежурит, редактор, старый такой.

Постучав, Морхинин вошел и увидел Бориса Семеновича Тусселя, представительного, спокойного, в старомодных очках, но даже без остатков шевелюры, которая, видимо, была в наличии в более ранние периоды его жизни.

– Слушаю вас, – мягко произнес Туссель, продолжая смотреть в раскрытую книгу. – Вы что-то хотите предложить?

– Я хотел бы предложить повесть.

Туссель снял очки и обратил глаза на посетителя, сделав любезно-улыбчивое выражение.

– Вы где-то печатались? – спросил он так же любезно.

Уже вполне реальное понимание особых обстоятельств в отечестве, а тем более в отечественной литературе, заставило Морхинина умолчать о публикациях, упомянуть только о романе «Проперций» и о рассказе в журнале «Труженица».

Туссель сменил выражение абстрактной любезности на определенно деловое:

– Что ж, оставляйте. Ответ получите через месяц по почте… Да, сейчас никто уже так не поступает, но я привык.

В указанный срок от Тусселя пришло письмо следующего содержания:

«Многоуважаемый т. Морхинин.

Прочитал вашу повесть «Венуся» с искренним удовольствием. Язык повести профессионально безупречен. К сожалению, традиции нашего журнала не допускают произведений фантастического содержания. С пожеланием творческих успехов

Б. Туссель».

Пришлось тащиться за рукописью в редакцию «Вымпела».

Впрочем, Валерьян Александрович с неожиданным упорством продолжал предлагать свои повести в толстые журналы, временами прочитывая части опубликованных в них вещей и заключая для себя, что нередко это самый средний уровень литературы.

Однажды он пришел в первый по значимости столичный журнал «Передовая Вселенная». Принес рукопись своей другой повести, которую стилистически и как-то сердечно сам ценил больше, чем «Венусю». Это была «Сопрано из Шуи».

Повесть приняла сухопарая пожилая особа с необычайно строгим и официальным видом. Самоподача пожилой дамы как-то сразу и безусловно предсказывала отказ:

– Вы понимаете, Валерьян Александрович, – поскрипывая, совершенно обезвоженным голосом убеждала Морхинина редактор Савицкая. – Совсем немного не дотянули вы до уровня нашего журнала… – при этом скучная ложь тускло поблескивала в ее глазах.

Морхинин шел по тротуару с подтаявшими следами прохожих и вспоминал страницы повести, где молодая певица идет к середине Бородинского моста с неясным, но крепнущим намерением перевалиться через закопченные смогом чугунные перила и… И тут вдруг – внезапное появление какого-то деревенского дедка, сказавшего ей: «Слышь, гражданочка, а где тута магазин хлебца купить? Я-то сам с вокзалу… Не знаю, куды идтить… Ну, спасибо, значит, я понапрасну не той стороной шел… А попусту-то нечего расстраиваться… Из-за всяких поганцев голову свою терять…» Появление старичка и его простецкая речь произвели на певицу непостижимо сильное впечатление, и что-то безусловно достойное жизни осветилось в ее сознании, и привидились темно-зеленый густой ельник в желтых монетках облетающих березовых листьев, осенняя колготня грачей на краю перепаханного поля, и рокот трактора, и голос ласковый, звавший ее: «Аленушка, ты где, дочка?»

А еще через несколько месяцев Морхинин узнал, будто состав редакции журнала «Передовая Вселенная» сильно изменили. Валерьян теперь посматривал в зеркало во время бритья с удручающим спокойствием экспериментатора. Он снова положил в кейс «Сопрано из Шуи» и поехал во «Вселенную».

Дверь кабинета оказалась приоткрытой. Он влез боком без стука и увидел… Крысу, свирепо разругавшую когда-то его «Проперция»! Прошло уже несколько лет, но Морхинин хорошо запомнил рецензентшу из ЦДЛ. И вот теперь Крыса сидела в отделе прозы в журнале «Передовая Вселенная» и каким-то преданно-фанатическим взглядом впивалась в синеватое лицо женщины, стоявшей напротив ее стола.

Стоявшая напоминала фотоснимок повешенной времен Великой Отечественной войны. Высокая, ненормально худая, немолодая девица стискивала на впалой груди костлявые пальцы и отчаянно восклицала голосом, срывающимся в истерику:

– Да, я напишу беспощадную статью с абсолютно противоположным наполнением! Я напишу «Антикультуру»!

Перед Морхининым стоял, дергаясь и подавляя судорогу на синеватом лице, совершенно больной человек.