Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Письма ко всем. Обращения к народу 1905-1908"

– У меня веки закрыты, но я чувствую, что глаза у меня здоровы…

– А у меня веки открыты… – говорит другой.

– Я и сплю с открытыми глазами! – говорит третий.

Слепорождённым же не нравятся разговоры о глазах.

– Не будем говорить о наших глазах! – говорят они.

Но никто не может заглушить тех мучений, которые следуют из слепоты: страх и одиночество…

Слепой старик говорит:

– Мы никогда не видали друг друга. Мы расспрашиваем друг друга, отвечаем друг другу, живём в одном доме, мы всегда вместе и всё-таки не знаем друг друга!.. И руки не помогают…

– И дома, в котором мы живём, мы никогда не видали. Ощупываем руками стены и окна и всё-таки не знаем, где мы живём.

Слепота привела человечество к одиночеству. «Чтобы любить – надо видеть», «чтобы плакать – надо видеть». А тот, кто не может любить и не может плакать, не может не быть одиноким. Его одиночество – это тоска по утраченной, несознанной внутренней связи разрозненных единиц со всеединым целым, тоска по братской жизни, давно забытой как действительность, перешедшей в область «недостижимых идеалов», мучительная тревога перед жизнью, оторвавшись от которой человек противоставляется ей, а не сливается во внутренней гармонии. Жизнь становится чудовищной машиной, которая давит своим неизбежным и безостановочным движением. И робкая мысль в испуге пытается охватить хотя бы один момент совершающегося сразу на всей земле. Человек не чувствует связи с тем, что совершается там. Он одинок, и ему страшно становится; он с испугом прячется от жизни, подавляющей его; он ничтожен, беззащитен и слаб… Он не любит, не плачет, не знает других людей… А жизнь идёт, время бессмысленно и страшно двигается вперёд…

Слепой старик. А вам здесь не страшно?

Первый слепорождённый. Кому?

Слепой старик. Всем вам?

Слепая старуха. Да, страшно.

Молодая слепая. Нам уже давно страшно.

Наступает самый ужасный и самый торжественный момент драмы. Слепые убеждаются, что священник-проводник умер. Напряжение достигает своей высшей точки; дальше ждать становится невозможным. Второй слепорождённый говорит, что нужно идти:

– Всё равно куда! всё равно куда! Я не в силах больше слышать шум моря! Уйдёмте! Уйдёмте!

И вот шаг за шагом подходят слепые к холодному трупу проводника… Шумит где-то вдали море… Какие-то тревожные звуки слышатся в пещере… Руки ощупывают холодный труп… А кругом темно, темно без конца, и из этой темноты грозно смотрит на слепых вечная загадка смерти… От убежища далеко. Спокойствие и счастье потеряно навсегда. Жизнь погибла. Смерть торжествует надо всем…

Третий слепорождённый. Идите ближе ко мне! Где ваши руки? Как холодно стало!

Молодая слепая. О, какие у вас холодные руки!

Третий слепорождённый. Что вы делаете?

Молодая слепая. Я поднесла руки к глазам. Мне показалось, что ко мне сейчас вернётся зрение.

Молодая слепая, ещё недавно видевшая свет, перед безжизненным трупом почувствовала, что вновь что-то шевельнулось в ней, но осталась слепой…

И вот финал. Религия погибла. Проводника не стало. Вера угасла. Что же осталось? – Ничего, кроме безраздельной власти смерти. Она осталась, и только шаги её слышат слепые, а остальное всё молчит.

Молодая слепая. Тише! Слушайте шаги.

Слепая старуха. Ради Бога! Замолчите же хоть на минуту!

Молодая слепая. Всё ближе, ближе! Слушайте, слушайте!

Слепой старик. Это ребенок плачет?

Молодая слепая. Он видит! Он видит! Наверное, он видит что-нибудь, раз он плачет!

Слепая старуха. Шаги приближаются с этой стороны! Слушайте… слушайте…

Слепой старик. Да шаги ли это?

Первый слепорождённый. Может быть, это морские брызги попадают на листья?

Молодая слепая. Нет-нет, это шаги! Шаги… это шаги!

Слепая старуха. Мы сейчас узнаем! Прислушайтесь повнимательнее к шороху листьев!

Молодая слепая. Я слышу шаги! Слышу их почти рядом с нами! Слушайте! Слушайте! Ну, что ты видишь? Что ты видишь?

Слепая старуха. В какую сторону он смотрит?

Молодая слепая. Он всё время следит за шагами! Смотрите! Смотрите! Когда я его нарочно повёртываю, он оборачивается назад, чтобы видеть… Он видит! Видит! Он видит! Должно быть, он видит что-нибудь странное!

Слепая старуха. Поднимите его выше, чтобы он мог видеть!

Молодая слепая. Расступитесь! Расступитесь! Шаги смолкли здесь, около нас!..

Слепая старуха. Они совсем около нас!..

Молодая слепая. Кто вы?..

(Молчание.)

Слепая старуха. Пожалейте нас!

(Молчание.)

Момент за моментом проследили мы драму Метерлинка. Перед нами проходил ряд ярких образов, и теперь грандиозная картина стоит целиком. Она бьёт в самое больное место.

Слепые люди, зачем-то выведенные из убежища, брошенные проводником, в паническом ужасе ползают по земле, натыкаясь и давя друг друга… Мужчины хотят приблизиться к женщинам, но вязнут и задыхаются в безобразной грязи, которая лежит между ними… Одинокие и жалкие, неспособные любить потому, что неспособны видеть, неспособные плакать, потому что слепы, тоскуя по солнце, ищут они чего-то… Но потеряна вера, темно и пусто кругом. Отдавшиеся во власть смерти, полные неизъяснимого ужаса, прислушиваются слепые к жизни, которая медленно и безжалостно, никого не ожидая, ни о ком не сожалея, грозно двигается вперёд мимо них, а впереди – ничего, кроме неизбежного и нелепого гниения под землёй; позади – ничего, кроме чудовищного кладбища, на котором без конца и края лежат Бог весть зачем жившие, Бог весть зачем страдавшие люди. В смятении безумцы кричат: «Мы будем жаловаться!..» Но жаловаться некому, и в ответ грозно подымается хаос, долго спавший и призванный к жизни сынами смерти…⁴⁰¹

Смерть, смерть и смерть – вот что красной нитью проходит через все драмы Метерлинка. Мрачная, лицемерно-активная смерть, выражаясь его словами, проникает всюду.

В драме «Непрошеная» он пытается передать то общее настроение, которое давит людей и источником которого является всё то же холодное дыхание смерти, проникающее всюду.

Смерть у Метерлинка – это какое-то существо «мрачно-лицемерно-активное». Оно живёт своей особой жизнью, страшной для людей, для их спокойствия и счастья. Она глухо косит под окном, она врывается в дверь – и дверь словно сковывается, не может закрыться; она стучит по ступеням потайного входа, она тушит свет и, наконец, красной искрой, вихрем врывается в человеческое жилище, где живут люди «там, внутри». Живут они, не видя, что делается за окном, наивно думая, что, кроме их освещённого лампой мирка, ничего не существует… Шьют, разговаривают, едят, пьют чай, устраивают свою семейную жизнь, – а что делается за окном, их не касается. Правда, иногда что-то тревожное повеет на душу; кто-нибудь из живущих «там внутри» подойдёт к окну, посмотрит… Но за окном тёмная ночь так неприветлива… А в комнате светло, как будто «всё ясно»… И гонят прочь тревожные настроения.

Но если живущие «там, внутри» не хотят знать, что делается за окном, из этого не следует, что совершающееся за окном не хочет знать тех, кто живёт внутри! И вот медленно, минута поглощая минуту, двигается на спокойных людей всё тот же ужас, всё та же тайна. С роковой неумолимостью надвигается на людей горе и опять в форме «мрачной лицемерно-активной смерти».

Ужели же и тут не прозреют люди? Ну что испытывает наш интеллигентный, по преимуществу неверующий зрительный зал, когда к освещённому окну, за которым совершается наша повседневная жизнь, медленно, с тихим пением несут труп утопленницы? Ужели никто не чувствует, что за окном каждого так же медленно, так же до ужаса неизбежно, откуда-то приближается к нам «непрошеная», и неужели, видя или чувствуя её у себя за окном, можно по-прежнему относиться ко всем тем мелочам, которые окружают нас, любить их, привязываться к ним, страдать за них? И неужели это явление, что мы, несмотря на очевиднейший факт смерти, стоящий за нами, всё-таки продолжаем жить, радоваться и надеяться, – это явление не служит намёком на то, что за страшной смертью мы бессознательно чувствуем своё бессмертие? Нет. Люди по-прежнему живут «там, внутри», потому что они «слепые», а слепые они потому, что не видят «непрошеной».

* * *

У Метерлинка необыкновенно выдержан образ языческой смерти. Он грозен и неизбежно встаёт перед каждым, коль скоро ему, отталкивая Христа, отдаются во власть люди.

Смерть в той её роли, которую возлагает на неё Метерлинк, ничего общего не имеет со смертью в христианском понимании.

Смерть для христианина есть результат нарушения высших норм. Таким образом, во внутреннем, не эмпирическом процессе она занимает своё определённое место, являясь необходимым этапом общего целостного процесса. Смерть – ужасный факт. Но для христианина он ужасен не сам по себе, не как делающий бессмысленной жизнь, а по тем внутренним причинам, которые обусловливают происхождение и существование смерти. Поэтому через веру в то, что Христом побеждены причины смерти, этот ужас становится не безусловным, ибо теперь, после воскресения Христа, смерти не существует вовсе – конечно, и не в смысле внешнем, а в смысле внутреннем, единственно важном для христианина²⁷⁹.

С абсолютно свободным актом греха смерть пришла в мир. Человек мистически стал не свободен. Потребовался иной источник сил, восстанавливающий нарушенные нормы. Искупление Христа, завершившееся воскресением, дало возможность полного восстановления нормы, нарушенной в мировом процессе, и устанавливало безусловную веру во всеобщее воскресение как завершение богочеловеческого процесса. Поскольку свободно совершённый грех влёк за собой смерть, постольку свободное искупление Христа влекло за собой воскресение. Воскресение Христа восстанавливало тело в нормальном его виде, а через веру в воскресение Христа получил возможность такого восстановления от смерти всякий человек. Мировой богочеловеческий процесс, таким образом, становится оживлением мёртвого. Христос, Голгофой победивший смерть и восстановивший искажённые нормы, тем самым указал дальнейший путь мировой христианской жизни – спасение не только души, но и тела⁴⁰². А так как в процессе душой является индивидуальное совершенствование людей, телом же – политические, экономические и социальные отношения, то и христианство должно быть осуществлено и в политических, экономических и социальных отношениях, т. е. процесс должен быть и не Божеским (дух), и не человеческим (тело) – а богочеловеческим⁴⁰³.

Отсюда понятно, что из правильного понимания того, что совершилось на Голгофе, неизбежно следует воинствующая, общественная сторона христианства, так греховно забытая нашей исторической Церковью. Вера в Христа, то есть в Его искупление и воскресение, с одной стороны, и вера в бессмертие, с другой, дают полный смысл и бесконечный источник сил, как для личного совершенствования, так и для общественного подвига. Бессмертие имеет такое значение для индивидуального совершенствования потому, что только тогда человеческая личность приобретает свою абсолютную ценность. Вера во Христа имеет такое же значение для общественной деятельности потому, что лишь тогда общественный, экономический и социальный прогресс приобретает не только временное значение, но абсолютное, как такое же Божье дело, как и личное совершенствование⁴⁰⁴.

Если же признать за смертью непобедимость и неизбежность, мысля её внутренне так же, как и эмпирически, т. е. что это есть конец всей жизни, не только внешней, но и духовной, то теряется смысл жизни и личной, и общественной.

Метерлинк является ярким изобразителем именно такого отношения к смерти. А потому смерть для него – загадка, нелогичность, какая-то вопиющая нелепость. Он не может в своём сознании поставить её на определённое место, обусловленное внутренним процессом нашего бытия.

Через сто лет из людей, теперь населяющих землю, не останется ни одного.

Попробуем представить себе, что через сто лет прекратилась бы всякая жизнь вообще.

Спрашивается: всё то, что делаем мы наиболее дорогого, наиболее важного в нашей жизни, стали ли бы мы делать, если бы кто-нибудь уверил нас, что после нас жизнь прекратится? Для того чтобы усилить эту мысль, предположим, что жизнь протечёт не сто лет ещё, а только 100 дней. Нужно ли доказывать всю нелепость при таком условии заседаний парламента, борьбы партий, объявления войны и т. д.?

Но пусть мне объяснят, какая разница, по существу, в том, что к 100 дням приписать несколько нулей справа. Какое отношение имеем мы, люди, которым через 100 дней предстоит разложиться в земле, к тем, которые будут жить через эти 100 дней? Изменяется ли что-нибудь для разумности и целесообразности нашей деятельности, направленной на благо последующих поколений, от того факта, что через 100 дней народятся новые люди, которые, опять-таки, через 100 дней подвергнутся гниению? Всё, что изменяется, есть причина или средство для последующего, и потому целью самой в себе может быть только то, что является неизменным. Таким образом, человеческое бытие может быть названо чем-либо, имеющим цель, только в том случае, если оно не является средством для последующего, а имеет некоторое абсолютное начало – бессмертие.

Говорят: нужно жить для блага последующих поколений. Почему нужно? Что толкает меня на такую деятельность? Почему моим страданиям может дать смысл то, что через тысячи лет Сидору Сидоровичу легче будет житься? И зачем я должен жертвовать чем-то для тех людей, которые так же, как и я, разложатся в земле?

И все эти кардинальные вопросы, без которых невозможна никакая сознательная деятельность, просто-напросто игнорируются обыденным сознанием. Некоторые пытаются такое игнорирование возвести в теорию, забывая, что нельзя не считаться со смертью во всяком вопросе, касающемся жизни. Теория, которая не покорит смерть, сама будет покорена ею. И если она пытается иметь жизненное значение, она подвергнется полному разрушению. Смерть – это единственный факт, который властно, без всяких усилий опрокидывает самую сложную работу человеческого ума. Будь то материалист, будь то позитивист – словом, любой теоретик, санкционирующий полный произвол смерти, – он первый же в своих построениях гибнет от неё. И если человечество не доходит до полного отчаяния, если люди не всё счастье своё предают во власть смерти, то это потому, что они или нелогичны, или не могут сознанием заглушить в себе чувства своего бессмертия, которое в конце концов всё-таки двигает жизнь вперёд, двигает вперёд даже смеющихся над этим бессмертием, которое, таким образом, не даёт великому процессу мировой жизни превратиться в ничто.

Собственно говоря, от теоретиков, вносящих разлад между сознанием и непосредственным требованием нашей бессмертной природы, в ужасе должны бы разбегаться люди. Но этого не случается. Дело в том, что они, отрицая все те предпосылки, которые одни только могут дать смысл человеческой жизни, и, наоборот, устанавливая такие предпосылки, которые должны вести к полному разложению всякую деятельность, практически призывают к самой жизненной работе, призывают к такой деятельности, которая возможна только при идее бессмертия и становится абсурдом, если признать теоретические основания, предлагаемые различными программами.

Психологически это вполне возможно. Бессмертие есть не только отвлечённая идея, но это есть факт. Моё сознание может отрицать его существование. Из этого совершенно не следует, что вместе с моим отрицанием уничтожается факт моего бессмертия. Таким образом, бессмертное начало, во мне заключённое, толкает меня на целый ряд действий, определяет мою жизнь. Я подчиняюсь ему и делаю то, что разумно и понятно, что неизбежно вытекает из того, что я бессмертен. Но в то же самое время моё сознание, отрицающее факт моего бессмертия, строит такое миропонимание, которое ни в какой внутренней связи с моей деятельностью не состоит, напротив, прямо ей противоречит и, проведённое логически до конца, должно было бы уничтожить самую мою деятельность. Что люди нерелигиозные являются часто деятельными строителями жизни – факт несомненный, но логической необходимости для всякой деятельности нашего бессмертия нисколько не опровергающий.

Причина, почему так долго держится гипноз и почему теории, несущие смерть и застой, считаются самыми прогрессивными, также вполне ясна психологически. Теоретические религиозные основания, которые одни находятся в действительной органической связи с деятельностью на служение людям и потому могут обосновывать их без логических противоречий, потеряли – по многим обстоятельствам, которых я здесь касаться не буду, – свою власть над человеческим сознанием. Но бессмертное начало, конечно, по-прежнему предъявляет свои права и требует соответствующего практического выражения; сознание для своего спокойствия должно иметь какую-либо теорию, так или иначе могущую объединить требования рассудка и чувства. Потребность эта так велика, что люди способны на какое угодно самовнушение, способны не видеть самых вопиющих противоречий, лишь бы не лишалось опоры то чувство, которое побуждает служить людям и, как следствие факта бессмертия, требует своего приложения. Искусственность такого положения, несмотря на все усилия угасить возникающее сомнение, и конфликт между требованиями совести и требованиями разума с каждым днём становились очевиднее и привели человечество к теперешнему внутреннему кризису.

Успешно разрушив религию как основание идеальной жизни, люди хотели, минуя факт смерти, построить то же на других, более «простых» устоях. Но такая попытка заключала в себе непреоборимые трудности. Это оказались вещи несовместимые: разрушая фундамент, нужно разрушить и здание. Фундамент всякой деятельности – бессмертие; разрушая его, нужно разрушить и то, что неизбежно из него вытекает. Но не то делают новейшие практические общественные программы. Они незаконно берут идеалы, выросшие совсем на другой почве, на той почве, на которой они полны значения и правды, провозглашают эти чужие идеалы, а затем предают анафеме то, что одно может придать жизненное значение этим идеалам, без чего они теряют всякий смысл⁴⁰⁵.

Христианство говорит: вы должны любить людей, ибо любовь есть результат вашего единства со Христом, с Которым вы пребудете вне времени, а потому в этой любви заключена и цель её, ибо она неизменна, не служит переходом к чему-либо иному. Вы должны служить людям, ибо каждый из них есть начало абсолютное, а потому к нему можно относиться только как к цели. Вы должны отдать свои силы на улучшение экономических, социальных и политических отношений, осуществляя правду богочеловеческого процесса.

Люди неверующие говорят: любите друг друга, отдайте всё на благо ближнего. Но не думайте, что люди, для которых вы должны жертвовать своей жизнью, зачем-нибудь нужны. Они так же сгниют, как и вы; жизнь их так же нужна только для тех, кто будет жить и гнить после них. Так что любить их, собственно говоря, не стоит.

Итак, вся жизнь определяется скрытым в нас бессмертным началом. Теории, изгоняющие бессмертие как религиозное верование, не могут уничтожить его как факт.

Но если бы бессмертие не только отрицалось, но и не существовало фактически, то человечеству грозило бы полное банкротство, так как ничто не препятствовало бы тогда сделать все неизбежные выводы из отрицательных посылок.

Таким образом, всевозможные так называемые «прогрессивные» партии, взятые в своём целом, должны быть признаны реакционными и регрессивными. В самом деле, отбросим от них те высшие идеалы, которые они провозглашают (мы имеем на то полное право – не они создали эти идеалы), и сохраним теоретические основания, которыми они их обусловливают. Что же окажется? Эти основания, по существу, должны уничтожить веру в истинность самих идеалов.

Пусть не ссылаются на то, что фактически сейчас эти общественные группы двигают прогресс. Не специфические их стороны причиной тому. Нужно смотреть не на ограниченный уголок истории, а в будущее её. И там (если правда, что теории, разрушающие основу у великих идеалов, сами не могут обосновать их) мы усмотрим, как мало-помалу, подтачивая веру в необходимость служения этим идеалам, они окончательно погубят их. Правда, сильно в человеке начало бессмертия. Как бы ни заглушали мы его требования, оно будет толкать нас, помимо нашей воли, на осуществление тех идеалов, которые им определяются. Но если представить себе такую фантастическую возможность, что наше сознание одержит верх над бессмертным началом, не перешедшим ещё в наше сознание как вера, – то тогда по инерции жизнь дальше двигаться не станет и восторжествовавшая теория отрицания должна будет привести к полному духовному застою.

Самое блестящее изображение того, каким должно быть при таком условии отношение у человека к жизни, мы находим в «Письме самоубийцы» Достоевского⁴⁰⁶. Конечно, там дело касается единичного случая, но его легко обобщить и с полной ясностью представить, что такова была бы судьба и всего человечества, если бы оно состояло из таких единиц.

Письмо это имеет столь важное значение, что я позволю себе привести его целиком:

«Я создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить меня, без моей воли на то, сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего, но я не хочу страдать – ибо для чего бы я согласился страдать? Природа, чрез сознание моё, возвещает мне о какой-то гармонии в целом. Человеческое сознание наделало из этих возвещений религий. Оно говорит мне, что я, – хоть и знаю вполне, что в “гармонии целого” участвовать не могу и никогда не буду, да и не пойму её вовсе, что она такое значит, – но что я всё-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться, принять страдание в виду гармонии в целом и согласиться жить. Но если выбирать сознательно, то, уж разумеется, я скорее пожелаю быть счастливым лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь, – останется ли это целое с гармонией после меня или уничтожится сейчас же вместе со мною. И для чего бы я должен был так заботиться об его сохранении после меня – вот вопрос? Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, то есть живущим, но не сознающим себя разумным; сознание же моё есть именно не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним несчастлив. Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей. Есть, пить и спать по-человеческому значит наживаться и грабить, а устраивать гнездо значит по преимуществу грабить. Возразят мне, пожалуй, что можно устроиться и устроить гнездо на основаниях разумных, на научно верных социальных началах, а не грабежом, как было доныне. Пусть, а я спрошу: для чего? Для чего устроиваться и употреблять столько стараний, чтобы устроиться в обществе правильно, разумно и нравственно-праведно? На это, уж конечно, никто не сможет мне дать ответа. Всё, что мне могли бы ответить, это: «чтобы получить наслаждение». Да, если б я был цветок или корова, я бы и получил наслаждение. Но, задавая, как теперь, себе беспрерывно вопросы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же всё это будет уничтожено: и я, и всё счастье это, и вся любовь, и всё человечество – обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья – не от нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а просто потому, что не буду и не могу быть счастлив, под условием грозящего завтра нуля. Это – чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть его. Ну, пусть бы я умер, а только человечество осталось бы вместо меня вечно, тогда, может быть, я всё же был бы утешен. Но ведь планета наша не вечна, человечеству срок – такой же миг, как и мне. И как бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, – всё это тоже приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то там и необходимо, по каким-то всесильным, вечным и мёртвым законам природы, но поверьте, что в этой мысли заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого».

На основании всего этого самоубийца Достоевского постановляет относительно себя следующий приговор:

1) «Так как на вопросы мои о счастье я через моё же сознание получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе, как в гармонии целого, которой я не понимаю, и, очевидно для меня, и познать никогда не в силах —

2) Так как природа не только не признаёт за мною права спрашивать у неё отчёта, но даже и не отвечает мне вовсе – и не потому, что не хочет, а потому, что и не может ответить —

3) Так как я убедился, что природа, чтобы отвечать мне на мои вопросы, предназначила мне (бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же сознанием (потому что я сам это всё говорю себе) —

4) Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным —

То, в моём несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание, – вместе со мною к уничтожению… А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого».

Письмо самоубийцы является гениальным психологическим документом. С поразительной глубиной в нём вскрывается, каково должно быть душевное состояние человека, переживание которого всецело обусловливается сознанием.

Мы не можем, конечно, представить себе, чтобы у всех неверующих людей психология была такою же; такое предположение было бы совершенно фантастическим. У человечества, в его целом, никогда теория с такой силой не овладеет бессмертным началом, обусловливающим инстинктивное стремление жить. Это возможно только у лиц с исключительной индивидуальностью. Слишком сильны в человеке самые глубокие свойства его бессмертия, стремление к абсолютной истине, к абсолютной красоте и абсолютной свободе.

В мире, нас окружающем, не только практически нет, но и теоретически мы не можем допустить осуществление чего-либо абсолютного – ни свободы, раз мы не можем освободиться от смерти, – ни познания истины, раз познание уже есть некоторое ограничение, – ни красоты, раз есть безобразие разрушения. Наше стремление к абсолютному не может являться и не является задачей, поставленной извне. Наоборот, стремление это есть не что иное, как стремление осуществить вовне внутреннее начало. Полное раскрытие абсолютной истины, свободы и красоты совершается после смерти через акт воскресения, ибо только тогда человек является и абсолютно свободным, и абсолютно прекрасным, и абсолютно истинным в своём пребывании во Христе⁴⁰⁷.

Таким образом, жизнью всегда будет двигать бессмертие. Ограниченные построения нашего ограниченного сознания не в силах погубить во всём человечестве абсолютных требований нашего духа, как бы ни стремились к этому теоретики. Но если они думают иначе и рассчитывают в данном случае на успех, если они думают, что им удастся всех людей сделать самоубийцами, то не тем ли более следует отсюда их регрессивность?

Реакция против движения вперёд состоит в том, что жизненный ход задерживается. Но не в тысячу ли раз более реакционно то, что не задерживает, а убивает?

На это часто возражают евангельской притчей⁴⁰⁸. У одного человека было два сына; он подошёл к первому и сказал: пойди, поработай в моём винограднике. Сын ответил, что он не пойдёт, но после, раскаявшись, пошёл. Тогда человек подошёл к другому сыну и сказал то же самое. Сын ответил: иду, – и не пошёл. Может быть, и эти общественные группы и политические партии подобны первому сыну? Может быть, они отрицают, но служат делу Христову больше, чем те, которые говорят на каждом шагу: Господи, Господи?⁴⁰⁹

Конечно, много подлости и преступлений делается у нас с именем Христовым на устах, но из этого не следует, что хорошо поступают и первые. В самом деле, попробуем продолжить эту притчу. Представим себе, что первый сын, раскаявшись, пошёл, но пошёл не один, а повёл с собой других людей. Дорогой он начинает ругать своего отца, говорить про него, что он обманщик, что он только эксплуатирует людей, что он отжил свой век и лишь напрасно тяготит землю; что он так долго пользовался всякими богатствами и преимуществами, что теперь на него работать не стоит. И вдруг все, кто шли за ним, поверят ему, согласятся с ним, остановятся и с недоумением спросят: «Так зачем же мы идём туда? Зачем нам идти дальше? Неужели только потому, что мы вышли, значит, нужно идти вперёд? Не лучше ли вернуться назад? Или сесть и остаться на полдороги?»

Что тогда ответит сын, хуливший своего отца?

Но, повторяю, фактически этого никогда не произойдёт, жизнью всегда будет двигать бессмертие, и претендующие на прогрессивность теории далее задерживающей реакционности не пойдут.

* * *

Всё мною сказанное касается вопроса о необходимости идеи бессмертия для сознания. Столь же необходима она и для совести.

«Бунт» Ивана Карамазова не может быть успокоен одной верой в бессмертие. Но вера в бессмертие есть краеугольный камень для того, чтобы могла найти свой покой больная человеческая совесть.

Иван Карамазов не может принять «гармонии», которая основана на человеческой крови и человеческих слезах. Он не может допустить, чтобы «прощение» успокоило его совесть. «Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим её сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание своё; но страдания своего растерзанного ребёнка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребёнок простил их ему! А если так, если они не смеют простить, где же гармония?»⁴¹⁰

Он отказался бы от всей истины, от всей гармонии, если пришлось бы за это платить страданиями хотя бы одного ребёночка. «Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребёнка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискуплёнными слёзками своими к “Боженьке”».

И кто не согласится в этом с Иваном Карамазовым! Но ведь наша культура, наши телефоны и железные дороги покоятся не на «одной слезинке», а на море слёз⁴¹¹. Если бы можно было отвлечься от жизненных впечатлений и от гипноза «культурных завоеваний», заглянуть в глубь истекших веков, то перед нами бесконечной вереницей прошли бы миллионы измученных, истерзанных людей, и – если бы эти давно, когда-то жившие люди неотступно спросили нас, зачем они жили, зачем они страдали, – неужели кто-нибудь мог бы ответить им, что жгли их на кострах, сдирали с них кожу, отдавали на съедение диким зверям для того, чтобы мы теперь ездили 100 вёрст в час по железной дороге и говорили по телефону из Москвы в Петербург?.. Какой бы жестокой насмешкой звучал такой ответ! Наша совесть никогда не допустила бы такого издевательства. А разве мы, если бы мы жили 2000 лет назад, не сказали бы этим людям: идите на костры для блага последующих поколений? Но ведь эти последующие поколения мы! Почему же теперь мы отрекаемся от наших слов? Почему наша совесть так протестует против прямого ответа: вы жили и мучились для нашего благополучия?!.. И почему этот бессмысленный и цинический ответ может дать удовлетворение теперь, если мы перефразируем его и скажем: наша жизнь нужна для блага людей, которые будут жить в 2905 году?!..⁴¹²