Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Письма ко всем. Обращения к народу 1905-1908"

Религиозный смысл «Бранда» Ибсена[22]22
  Доклад, читанный в Московском религиозно-философском обществе памяти Вл. Соловьёва 16 февраля 1907 г.


[Закрыть]

Посвящается Н. С. Богатуровой³⁷⁵

Раскрыть религиозный смысл Бранда – это в значительной степени значит раскрыть и свою религиозную душу. Гениальный образ Бранда так богат, разнообразен по своему содержанию, в нём столько всеобъемлющего, универсального, что всякий черпающий из него, раскрывающий ту или иную его сторону, – уже тем самым, что он раскрывает, что прежде всего пережил, какой смысл прежде всего принял в душу свою, – уже всем этим говорит не только о Бранде, но и о себе.

О Бранде пишут и говорят теперь много самого различного, самого противоположного. Различие и противоположность эта зависит от разнообразия индивидуальностей пишущих и говорящих.

Чем крупнее личность, тем разнообразнее, противоположнее суждения о ней. Абсолютная истина, абсолютная полнота – Христос – для одних был Богочеловеком, для других – преступником, достойным распятия.

Вот почему я даже и не ставлю себе задачей дать исчерпывающее толкование религиозного смысла Бранда; я знаю заранее, что много в моём понимании будет субъективного, но для меня, в конце концов, важно не столько установить то или иное объективно верное суждение о Бранде, сколько сказать о той религиозной правде, которая лично открылась в нём.

Но здесь возникают обычные затруднения, которые приходится испытывать, говоря о каком бы то ни было религиозном вопросе, связанном с христианством.

В христианском мировоззрении настолько всё органически связано, настолько одно из другого вытекает и одно другое восполняет, что положительно нельзя высказать ни одного суждения, чтобы оно так или иначе не предполагало некоторых общих христианских идей. Между тем идеи христианства настолько искажены в общественном сознании, что предполагать их общеизвестными невозможно. Отсюда затруднение, почти роковое: говорить схематично о таких сложных вопросах, которые требуют чрезвычайно подробного изложения.

I

Раскрыть религиозный смысл Бранда – значит раскрыть смысл одного из труднейших путей ко Христу, это значит раскрыть смысл не только глубочайших процессов человеческого духа, но и всего человечества. Говорить о судьбе Бранда – значит говорить о судьбе мира. Когда Бранд отталкивает мать, вырывает из души Агнес самые больные её воспоминания, когда Герд стреляет в коршуна и тает лёд от слёз Бранда, а лавина с грохотом катится вниз, на сцене тогда происходят не факты человеческой жизни и человеческой судьбы – свершаются великие мировые события, которые иногда смутно, иногда ослепительно ярко прозрел в творчестве своём гениальный художник.

Бранд – это пророчество: он говорит не о прошлом, но о будущем, и о будущем говорит так, что прошлое освещается новым светом.

Поэма начинается с современности и черта за чертой от этой современности идёт к будущему.

Каким же застаёт Бранд наш современный христианский мир? В этом необходимо дать себе ясный отчёт, чтобы понять Бранда. К христианскому миру можно обратиться со словами, которые часто повторяются в Бранде: «Выбирай – ты на распутье»³⁷⁶.

Официальное христианство – погибло. Христианство буржуазии – это самый отвратительный вид мещанства, который можно только себе представить. Удобное, покладистое, без всяких жертв, без всякой муки, не знающее кровавой Голгофы, не чувствующее светлого воскресения, оно превращено в орудие тьмы, в убежище мелких делишек, в скопище предрассудков. В нём нет не только абсолютной божественной правды, но и относительной правды языческой.

Всё святое выброшено из этой великой книги, жизнь превращена в пошлое, бездушное чередование дня и ночи, в которые едят, пьют, пляшут и производят детей. Величайшая ересь схватила мир безраздельно и царствует во всём: плоть и дух – разное, жизнь и идеи несовместны, – христианский мир, как проказой, отравлен этой кощунственной ложью.

 
Вот и колеблется царство Его;
Может ли на инвалидах
Строиться, зиждиться, крепнуть оно?
 

Души стали инвалидами потому, что они в принцип возвели возможность по-одному веровать, по-другому жить. Дети земли и праха, они не хотят быть даже прахом, но прахом всей душой.

Не можешь быть чем должен, будь чем можешь, Вполне, всецело сыном праха будь!

Нет, они живут хуже язычников и только по воскресеньям «косятся одним глазком» на небо, они разделили жизнь и веру непроходимой пропастью и превратили то и другое в ничтожных, жалких, умирающих уродов.

 
От веры, от учения Господня
Вы отделили жизнь, и в ней никто
Христианином быть уж не берётся.
 

Забыт Христос, требовавший от всех сбросить ветхого человека³⁷⁷, всё обновить в душе, порвать все цепи рабства и смерти, – забыт Христос, первым воскресший из мёртвых, подлинную свободу возвестивший, показавший жизнь высокую, радостную, преображённую. Забыто, что Он мученичество заповедал ученикам Своим³⁷⁸: порвать с семьёй, если это нужно во имя Христово³⁷⁹, порвать со своим счастьем, с привычками, с роскошью, со всеми языческими началами жизни.

Никто не идёт за Христом до конца, пусть греша и падая, но за Ним, видя пред собой Его святой преображённый лик. Никто из этих инвалидов, которые только перед смертью, в паническом мёртвом страхе,

 
Утративши Божеский лик,
Да и людское подобье,
К Богу стучатся в ворота клюкой!
 

Никто из них даже смутно не чувствует ту жизнь, к которой обязывает имя христианина. Христианский буржуазный мир разлагается. Жалки и отвратительны попытки реформы христианства, когда за ними нет сознания необходимости личного подвига, безобразны и кощунственны все эти комиссии и собрания для решения христианских дел, когда они состоят из самодовольных, сытых людей, когда нет в этих людях сознания, что реформу надо начать с себя.

И вот перед этим одряхлевшим христианским миром, а через него и перед всем миром вообще, стоит выбор: или всю жизнь начать по-новому, стряхнуть всю пыль земли, понять, как безумна была вся жизнь, понять, хотя бы на краю той пропасти, которая носит страшное имя смерти, понять и пойти слиться с живым, глубоко скрытым народным религиозным чувством, принеся с собой вековую цивилизацию, культуру, науку, искусство, оплодотворив их живой религиозной творческой силой, и вместе с народом идти к великой цели, окончательной победе Добра над Злом, к вечной божественной гармонии – или, отдавшись во власть смерти, как рабам, пригнанным на убой, с шумом и воплями броситься в бездну.

 
Выбирай – ты на распутье!
 

Но если выбор пути смерти требует безбожного равнодушия и духовной лени – то путь жизни требует религиозного действования, а это находится в самой тесной связи с вопросом о значении воли в религиозном развитии человека³⁸⁰.

В Бранде страшно глубоко захватывается эта религиозная проблема, решение которой необходимо для уяснения смысла того мирового религиозного развития, которое воплощено в Бранде.

II

Христианство не мировоззрение, но религия, и всякий признающий христианскую религию как абсолютную правду и полноту должен признать, что в ней получает удовлетворение весь человек: и дух его, и чувство, и мысли, и желания, и потребности – словом, всё. Нельзя от религии требовать, чтобы в ней всё могло охватить мозг, – это будет ложь, это будет посягательство на ту всецелость, которая отличает религию от философии, но нельзя думать, что в религии ничего не должно даваться сознанию, всё должно непосредственно открываться душе. Думать так – значит ограничивать религию, суживать её, оставлять без удовлетворения одну из величайших сторон человеческой личности – её сознание.

В христианстве как абсолютной религии заключено не только всё Добро и Красота, но и вся истина. Медленным, упорным трудом человечество раскрывает эту истину; постепенно она делается достоянием сознания не отдельных лиц, а всего человечества; борьбой, отрицанием, жертвой и муками усеян этот путь к познанию обоготворённых истин.

Далеко ещё не пройден путь христианской философии, не может ещё найти человеческое сознание своего полного удовлетворения в христианстве, поскольку оно является не только религией, но и мировоззрением; неудовлетворённость ума восполняется непосредственным религиозным чувством, но многие центральные проблемы сознания уже решены, а в отношении других намечен правильный путь для их решения.

Одним из труднейших вопросов для религиозной философии и для философии вообще является вопрос о свободе.

В христианском учении идея свободы раскрывается полнее, законченнее, чем где бы то ни было. Христианское учение о свободе самым коренным образом отличается от того понимания, которое в настоящее время стало господствующим.

Обычное представление о свободе ведёт своё происхождение с древности, в литературе оно поддерживается как одно из наиболее спорных философских мнений, а в массы перешло как неопровержимая аксиома.

Эта вульгарная свобода легко уживается с необходимостью³⁸¹, так легко, что практическими борцами за неё являются по преимуществу те люди, которые в то же самое время исповедуют механический взгляд на жизнь, провозглашают безраздельную власть железного закона о необходимости.

Каким, спрашивается, образом может уживаться идея свободы с учением, которое рассматривает всякое действие, всякое явление как некоторое неизбежное следствие некоторых причин, которые в свою очередь тоже являются не сами по себе, а тоже причинно обусловлены? Какое различие между свободой и несвободой, если всё свершается по железным законам необходимости?

Почему нарушением свободы является распоряжение пристава, запрещающее говорить какому-нибудь оратору, а тот факт, что оратор говорит с неизбежностью автомата, что каждое его слово причинно обусловлено, что он говорит то, чего не может не сказать, как не может брошенный камень не упасть на землю, – почему всё это не есть нарушение идеи свободы?

Ведь вся разница в том, что в первом случае, когда оратора останавливает пристав, действует причина, так сказать, очевидная, во втором случае действует сумма разнообразных причин, которые нельзя иной раз строго классифицировать, но и в первом, и во втором случае по существу происходит одно и то же – свершается некоторое действие, причинно обусловленное. Никакой принципиальной разницы между свободой и несвободой нет.

Очевидно, свободой в настоящем смысле слова может быть названа беспричинность, некоторая возможность творческого акта, ничем не обусловленного³⁸². Свободу, так понимаемую, можно признать, но нельзя представить, и вот эта невозможность представить вводит в соблазн обычное сознание. Между тем невозможность представить, что такое свобода, лежит в самом существе вопроса и, скорее, является аргументом за, чем против.

В самом деле, попробуйте представить себе вечность во времени или бесконечность в пространстве. Ни того ни другого представить себе невозможно. Какие бы миллионы вёрст вы себе ни воображали, всё-таки может дальше и дальше тянуться прямая линия, и как только вы остановитесь, вы сейчас же ограничите бесконечность. Сколько бы ни считали столетий в прошлом или в будущем – за каждым новым столетием в вашем воображении будет вставать другое, за ним третье, потом ещё и ещё, и как только вы захотите остановиться, вы сейчас же ограничите вечность.

Но невозможность представить себе бесконечность во времени и пространстве даёт ли какое-нибудь право считать это нелепостью, абсурдом, измышлением философии? Не только не даёт права, но больше того, ум человеческий, не будучи в силах представить себе бесконечность, в то же самое время не может представить себе, что её нет. Как только вы ограничите бесконечность, вы, по свойству ума, сейчас же должны будете знать, что за той границей, которая положена вами, обязательно есть продолжение. Невозможно представить себе бесконечность, это бессмыслица, но сказать, что её нет, – бессмыслица вдвойне.

Вы не можете представить себе бесконечность и вечность, потому что эти категории познаются ограниченными формами познания – временем и пространством.

Но ведь и свобода, как беспричинность, есть некоторая безначальность. Точно так же, сколько бы вы причинностей одна за другой ни восстанавливали в прошлое, вам придётся уйти в ту же бесконечность и признать некоторое беспричинное начало, признать его с такой же неизбежностью, хотя и с такой же невозможностью представить, как и вечность.

Всякое логическое познание есть некоторое ограничение, и потому ничто безграничное познано быть не может.

Свобода человека – это та вечность, которая составляет основу его бытия. Эта вечность – лучшее свидетельство его божественного происхождения и залог его бессмертия.

Но вечность и беспричинность – это лишь формальные признаки свободы. Христианство мыслит свободу не как некоторую пустую возможность, но как свободу Божию, исполненную содержания.

Свободный Бог не может грешить. Только по недоразумению можно усматривать противоречие в этой религиозной идее. Очевидно, что «не может» здесь не более как игра словами. Бог, как беспричинное начало, хочет, сам по себе, не грешить, ибо всякий грех есть уже отрицание свободы. И сказать «Бог не может грешить» – в сущности, значит сказать: «Свобода не может быть несвободной».

Человеческая свобода также является святой по содержанию и беспричинной по своему формальному признаку. Поэтому всякое проявление свободы свято. Ибо всякий грех, всякое зло есть рабство, при всяком грехе свобода заменяется причинностью. Выражаясь словами апостола, «кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нём, тот, будучи не служителем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своём действовании» (Иак. 1, 25). Таким образом, совершенный закон и есть свобода³⁸³.

Достигнуть совершенства, жизни в Боге – это значит освободить свой дух от всякой причинности, от всякого зла, другими словами, стать абсолютно свободным. В чём же прежде всего выражается свобода?³⁸⁴ Употребляя терминологию Бранда, выражается она в хотении; хотение – вот первый творческий акт свободы³⁸⁵ – и по тому, какого содержания это хотение, можно определить, есть ли оно свободный акт или мёртвое следствие причинности, греха и страстей. Хотение осуществляется путём воли.

Таким образом, свободная воля только та, которая определяется хотением, и хотение только то свободно, которое грехом причинно не обусловлено³⁸⁶. Теперь возникает вопрос, какое значение придаёт Бранд силе воли в религиозном развитии человека, какое значение имеет она для развития подлинной свободы, т. е. желаний, выражающих «душу цельную», «Адама юного», образ и подобие Божие, а не душу рабов и инвалидов.

Другими словами: чем является для Бранда воля в деле Господнем?

III

 
Наш первый долг – хотеть всем существом,
И не того лишь, что осуществимо
И в малом и в большом; хотеть – не только
В пределах тех или иных страданий,
Трудов, борьбы, – нет, до конца хотеть;
Хотеть и радостно готовым быть
Пройти все мытарства души и тела.
Не в том спасение дающий подвиг
Чтоб на кресте в страданьях умереть,
Но в том, чтоб этого хотеть всем сердцем —
Хотеть и средь страданий крестных даже,
В минуты скорби и тоски предсмертной…
 

Итак, весь смысл служения Богу в том, чтобы свободный человек проявил свою подлинную сущность в том творческом акте, ничем не обусловленном, который выражается в свободном желании. Вот почему: «Простится то тебе, чего не сможешь, чего не захотел ты – никогда»³⁸⁷.

Но для того, чтобы акт хотения был действительно свободным и, в силу этой свободы, был и подлинным добром, надо обезопасить эту свободу от всяких тисков, от порабощающих её начал.

 
Для этого и нужна воля.
Нам жизнь в Боге вести предстоит
После того, как убьём мы
Коршуна воли греховной.
 

То есть будет убита воля, направленная не на освобождение человеческого духа, а на порабощение его. Бранд говорит своей матери:

 
Твой сын возьмёт твой долг, и образ Божий,
Тобою загрязнённый, в нём восстанет,
Омытый волею.
 

Воля, таким образом, необходимое условие подлинной свободы³⁸⁸, а в свободе, в свободном хотении – весь смысл жизни. Человек должен стремиться только к одному: освободиться от внутреннего рабства, стать свободным, как Бог, и тогда, как и в Боге, не будет в нём греха. Ибо образ и подобие Божье, ничем внешним, чуждым, злым не извращаемое, будет творить только доброе.

 
Одна поставлена всем людям цель – доскою,
Скрижалью чистой быть душа должна, —
Да пишет Бог на ней Своей рукою!
 

И Бранд – апостол этого трудного, повторяю, может, самого трудного пути к Христу:

 
Бич слова мне вложил в уста Господь,
Зажёг в груди негодованья пламя,
Велел поднять высоко воли знамя!
 

Бранд – апостол воли и через волю ведёт людей в церковь, к Богу, к любви.

Этот путь состоит в том, что долг, неукоснительно исполняемый, каких бы страшных жертв он ни стоил, каким бы с человеческой точки зрения безумным и жестоким ни казался, приводит дух в то состояние самоопределения, абсолютной свободы, в котором свершается воскрешение «Адама юного»³⁸⁹.

И в этом смысле Бранд, безусловно, является положительным религиозным типом.

Какой, в самом деле, смысл всех евангельских заповедей? Разве не ясно, что заповедь любви содержит все остальные? И всё-таки заповеди оставлены. Оставлены как требование исполнять долг, как путь, осуществляя который напряжением воли, постоянного внутреннего подвига можно убить коршуна и освободить дух, привести его в его изначальное состояние.

В этом смысле едва ли не самой глубокой в религиозном отношении является сцена Агнес с цыганкой.

Для многих зрителей в этот момент Бранд кажется страшным, почти изувером, в первую минуту является порыв остановить его, не смотреть на сцену. Нервы прямо не выдерживают этой пытки.

Бранд зачем-то велит сделать то, чего даже не просила цыганка: отдать все вещи покойного Альфа, последние драгоценности, оставшиеся после него, не половину, не часть, а все до последнего маленького чепчика, который Агнес носила на своей груди.

Но глубже вдумавшись, до конца пережив то, что совершается на сцене, понимаешь, как велика здесь религиозная правда Бранда. Страшный путь избрал он к Богу, но верный путь. Он заставляет Агнес сделать невероятные, можно сказать, нечеловеческие усилия, чтобы освободить свой дух напряжением воли.

Бранд сначала велел исполнить долг, а потом уже спрашивает:

 
Охотно ль жертву тяжёлую ты принесла?
 

Для Бранда воля и исполнение долга есть путь – средство для того, чтобы достигнуть намеченной цели – полной свободы, и признак того, что это средство не было напрасно, – охотное принесение жертвы. Агнес заставила себя отдать вещи Альфа, но напряжение воли ещё не было решающим.

И на вопрос Бранда она отвечает: «Нет».

 
Так твой дар был напрасен.
Долг не убавился твой.
 

Агнес тогда признаётся, что она спрятала и не отдала цыганке чепчик.

Суровы, жестоки, бесчеловечны слова Бранда с обычной людской точки зрения, когда на просьбу Агнес позволить оставить «потом предсмертным смоченный чепчик» Бранд говорит:

 
Идола Богом признала,
Ну и служи ему!
 

Агнес отдаёт и чепчик. И путь Бранда, суровый, кровью, слезами пропитанный путь, приводит Агнес к истинной, божественной свободе.

 
Бранд, – я свободна, свободна!
………….
Воля моя победила в борьбе!
Высохли слёзы, исчезли
Хмурые тени с чела! Впереди,
В сумраке ночи и смерти,
Вижу я, брезжит сиянье зари!
 

Бранд не обманул Агнес. В самом начале, прежде чем соединить её судьбу со своей, он говорил:

 
Я строг, суров в своих стремленьях к цели.
Уступок никаких, ни послаблений,
Ни снисхождения к греху не жди.
Решайся, выбирай – ты на распутье!
 

Агнес ответила ему:

 
Иду, иду во мрак, дорогой смерти.
За нею воскресения заря!
 

Бранд не обманул Агнес, и Агнес не обманулась в нём. Он действительно привёл её к намеченной цели – она действительно увидала зарю воскресения.

До последнего действия в драме раскрывается этот страшный путь к Богу, путь борьбы с коршуном³⁹⁰.

* * *

Сейчас я перейду к выяснению вопроса, куда же пришёл сам Бранд, но, чтобы закончить с этим первым периодом, периодом пути, когда Бранд – не пришёл, но идёт, – я считаю нужным ответить на вопрос, который обычно задают: «Христианин ли Бранд?»

«Христианин ли даже я, не знаю» – вот слова самого Бранда о себе в начале драмы.

Бранд не христианин в смысле человека, уже воспринявшего в душу свою Христа, но христианин в смысле человека, правильным путём и твёрдо идущего ко Христу. Нельзя упрекать Бранда в том, что он не пошёл к матери, как это делает доктор, – может быть, Христос и пошёл бы, но Бранд не мог и не должен был, для него это была бы не высшая правда, а уступка и компромисс. Всё то жестокое и суровое, что с первого взгляда так больно иной раз отталкивает от Бранда, получает особый смысл, освещается внутренней религиозной правдой, когда видишь за этим путём смерти зарю воскресения, зарю, к которой весь израненный, в венце терновом, с язвами на руках и ногах шёл великий Бранд.

Нужно пережить то, куда пришёл он, чтобы понять и простить. Бранд, как идущий к высшей правде, может рассматриваться только с той вершины, куда за ним не пришёл никто, а не с долины, не с точки зрения ничтожной, слабой, человеческой жалости, которая подменяет пламенную любовь – тепло-прохладным фразёрством. Куда же пришёл Бранд? Куда привёл его путь воли и связанный с ней путь кровавых жертв?