Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Письма ко всем. Обращения к народу 1905-1908"

VII. Отношение к убийству и христианские средства борьбы

Теперь возникает важный вопрос: какими средствами можно добиться того политического и экономического строя, о котором говорим мы? Как добиться Учредительного собрания, демократической республики, всех свобод, передачи земли народу, восьмичасового рабочего дня? Ведь власти, которым невыгодно это, которые теперь грабят несчастную Россию, сами добровольно ни за что не сойдут со своих насиженных мест. Как же принудить их? Какая должна быть так называемая программа тактики?

Первый и самый важный вопрос, который приходится здесь решать, – это вопрос о допустимости или недопустимости с христианской точки зрения убийства.

Ведь от решения этого вопроса зависит наше отношение к так называемому вооружённому восстанию, т. е. к насильственному, с оружием в руках, ниспровержению существующего политического и экономического строя.

Допустимо ли убийство? Христианский ответ на это может быть только один: нет, недопустимо. Христианин не может нигде, никогда, ни с какими целями лишать человека жизни.

Когда мы во всей ясности поймём те причины, которые делают для христианина совершенно недопустимым убийство, нам раскроется также христианское отношение и к войне и смертной казни, о которых мельком говорилось выше.

С первого взгляда вопрос об убийстве как будто бы ясен сам собой. В Евангелии говорится прямо: не убий!

Но вопрос, очевидно, не так прост. Недаром же, в самом деле, все без исключения христианские государства допускают смертную казнь, требуют воинской повинности! Не простое же тут лицемерие. Если в таком лицемерии можно заподозрить то или иное правительство, то нельзя не верить в правдивость и искренность святого Сергия Радонежского, благословлявшего Димитрия Донского на вооружённое восстание против своего законного правительства! Трудно думать, что сознательно лгали многие десятки других лучших русских святителей, благословлявших и войну, и казнь. Наконец, в наши дни величайший христианский мыслитель Владимир Соловьёв защищает возможность христианской войны²³¹. Очевидно, все эти люди искренно думали, что вопрос об убийстве решается в Евангелии не так-то просто, что «не убий» – это запрещение одному человеку убивать другого из-за какого-либо своего личного чувства, но что этою заповедью не предусматривается убийство во имя родины (война) или во имя государства (смертная казнь).

Указывают, что вопрос о войне и казни решается в других местах Священного Писания и решается в утвердительном смысле. Апостол с полным одобрением говорит, что начальство носит меч для наказания преступников²³², а в Ветхом Завете Бог благословлял еврейский народ на брань²³³.

Но так ли это?

При решении вопроса об убийстве будем помнить всё то, что мы говорили о Церкви, о том, что всякий христианин как член Церкви обязан немедленно, во всей полноте осуществлять на земле правду Божию, и о том, что в богочеловеческом процессе у Церкви есть своя особая роль.

Человек бессмертен. Личность человеческая, душа его – начало вечное. А во всяком убийстве мы именно и отвергаем в человеке его бессмертие.

В самом деле, при убийстве мы делаем человека средством для достижения какой-либо цели. Например, когда революционеры убивают какого-нибудь изверга, терзающего страну министра или губернатора, они хотят уничтожить чью-то жизнь и посредством этого уничтожения достигнуть высокой цели: счастья народа. Всякое средство обязательно имеет конец, ибо само это слово показывает, что мы что-то делаем, заканчиваем и посредством этого законченного действия достигаем что-то другое, новое, что есть цель.

А если так, то, значит, человеческая жизнь не может делаться средством ни для каких целей, ибо человеческая личность – начало бесконечное.

Путём такого рассуждения можно показать, что убийство недопустимо для христианского сознания, т. е. для ума, но если мы вникнем в христианское учение о любви – то ещё с большей очевидностью обнаружится недопустимость убийства для христианской совести. Вы попробуйте себе представить человека, который любил бы ближнего, как самого себя: мог ли бы, спрашивается, такой человек убивать японцев?

Если русский солдат был бы действительно христианин и, по слову Господа, молился бы за врагов своих, мог ли бы он в одно и то же время и молиться о японском солдате, и целиться в него из ружья?!

Убийство есть отрицание и бессмертия, и любви. Говорят, что Христос прямо не сказал: не казните и не ходите на войну. Но разве Христос перечислял все предметы, какие не надо воровать: не воруйте, мол, деньги, пинджаки, сапоги, лошадей, – нет, он просто подтвердил заповедь: «не кради»²³⁴. Точно так же и тут – Христос не говорил: нельзя убивать министров, японцев, бунтовщиков и т. д., он прямо сказал: не убий!

Христос знал, что тот, кто исполнит Его заповедь о любви, никогда никого не убьёт, а тот, кто ищет буквы закона²³⁵, всё равно найдёт лазеечку, чтобы повернуть дело по-своему.

Ссылка на Ветхий Завет ни при чём. В древности было сказано: «око за око, зуб за зуб», но Христос добавил эту заповедь словами: «А я говорю вам: любите врагов ваших» (Мф. 5, 38, 44).

Из этого добавления, из этой новой заповеди о любви к врагам само собой вытекало и новое отношение к убийству.

Что касается до апостольского учения о «мече», который носит власть, то ведь это никакого отношения не имеет к вопросу о допустимости убийства для христиан, так как мы уже сказали, что среди христиан не может быть властей и что всё учение апостолов о святости власти относится к раскрытию роли языческой власти в богочеловеческом процессе.

Итак, в силу такого отношения к убийству из христианской программы-тактики должно быть раз и навсегда исключено вооружённое восстание.

С первого взгляда может показаться, что тогда вся христианская программа, как бы она ни была хороша, так сказать, висит в воздухе. Ведь правительство настолько бесстыдно, что добровольно никогда не уступит, – оно боится одного: палки!

Такое рассуждение, даже с точки зрения неверующих, представителей крайних партий, неверно.

Ведь у нас, можно сказать, вооружённого восстания не было. Нельзя же считать вооружённым восстанием отдельные неудавшиеся мятежи последних лет. И тем не менее революция в России сделала огромные завоевания – значит, завоёвывать можно не только с оружием в руках!

Христианство и должно воспользоваться долгим опытом крайних партий, выработавших себе наилучшие приёмы борьбы, и принять и использовать их²³⁶.

Программа-тактика христиан – это программа крайних партий, с исключением из неё убийства.

Мы не будем перечислять все приёмы борьбы; укажем на некоторые.

Во-первых, пропаганда и агитация – это проповедь политического и экономического строя, который христиане считают истинным. Христиане должны проповедовать и разъяснять всё безбожие неограниченного, самодержавного образа правления, значение демократической республики, восьмичасового рабочего дня, передачи земли в трудящиеся руки, должны провозглашать необходимость немедленного созыва Учредительного собрания.

Христиане для удобства пропаганды должны создать свою организацию²³⁷, это значит, чтобы работа производилась по взаимному уговору, в порядке, через людей, заслуживающих доверия, которые сообщались бы друг с другом и избирали из своей среды наилучших для руководства.

Учреждение профессиональных союзов. Для правильной и успешной борьбы надо действовать не в одиночку, а сообща, всего же легче сообща действовать людям одного цеха: они лучше знают нужды и потребности друг друга.[6]6
  Подр. об этом см. брошюру Д. Рябинина «Зачем нужны рабочим союзы?» (РОБ. Серия 2, для народа).


[Закрыть]

Для того чтобы подействовать на беспечную массу людей, которые не принимают участия в движении часто просто в силу душевной лени, а иногда с целью выразить протест против какого-либо возмутительного распоряжения правительства или поступка фабриканта, христиане могут устраивать демонстрации – в виде торжественных шествий по улицам городов или по деревням с пением религиозных гимнов; во время этих шествий для того, чтобы ознакомить с причиной демонстрации и целью её, можно разбрасывать краткие разъяснительные листки.

Наконец, самое крайнее средство борьбы – забастовка.

Забастовка может быть экономическая и политическая.

Экономической забастовкой называется отказ рабочих становиться на обычную работу, с целью принудить своего хозяина повысить плату, уменьшить число рабочих часов, вообще с целью заставить его выполнить те требования, которые вырабатывают бастующие рабочие.

Политическая забастовка – это отказ выполнять служебные или иные необходимые для государства работы с целью принудить правительство к тем или иным политическим реформам²³⁸. В политической забастовке могут принимать участие и рабочие, во-первых, потому, что правительство главным образом поддерживают богачи, значит, забастовка, под страхом разорения, вынуждает их оказать давление на правительство, чтобы оно было поуступчивее. Во-вторых, забастовка наносит ущерб не только хозяину, но и государству, так как разоряет богатых плательщиков.

Если хозяином, против которого борются рабочие за свои экономические нужды, является само государство, как, например, при забастовках железнодорожных, тогда экономическая забастовка неизбежно в то же время является и забастовкой политической.

В самом деле, положим, правительство заставляет железнодорожных рабочих работать непосильное количество времени, они бастуют, борются, борьба их за экономическое улучшение, но в то же время она направлена и против государственной власти.

Вот те средства, которые могут употреблять христиане, чтобы создать справедливый политический и экономический строй.

Пропаганда, агитация, союзы, демонстрации, забастовки и для успешности работы правильная и строгая организация. Пусть христиане поймут, какой великой цели служат они, улучшая экономический и политический строй – наполнят обычные приёмы борьбы новым религиозным содержанием. Пусть, когда они соединяются в союзы, ими руководит не личная выгода, не забота об удобствах, а сознание христианского долга, долга пред Богом и людьми осуществлять правду не только небесную, но и земную, спасать не только душу человечества, но и тело его.

Когда христиане выйдут демонстративно на улицу, пусть они несут перед собой не красные флаги, а Животворящий Крест – и пусть призывают к борьбе за Учредительное собрание и социалистический строй не во имя равномерного пользования земными благами, а во имя торжества божественной правды. Когда рабочие-христиане не встанут на работу и будут требовать от фабриканта лучших условий труда, пусть они делают это не из классовой ненависти, а из всечеловеческой любви!

Объединяйтесь же в союзы, пропагандируйте свои идеи, агитируйте за Учредительное собрание, смело во имя Христово вступайте в борьбу с фабрикантами, развращающими тело человечества, ибо народ выстрадал себе право изгонять торгующих из храма, сделавших дом Божий домом торговли и вертепом разбойников!²³⁹

Пусть каждый верующий во Христа организует кружки для пропаганды, пусть растёт и крепнет организация христиан для политической и экономической борьбы.

Близится час политического и экономического освобождения. Решительная борьба произойдёт не с оружием в руках – есть для этого другое бескровное орудие: всеобщая забастовка!

* * *

Этим можно было бы и закончить. Мы знаем теперь, что такое «правда о земле». Мы знаем, какими должны быть три великие силы: Церковь, политический и экономический строй, чтобы в богочеловеческом процессе служить торжеству Добра в его грозной тяжбе со Злом. Церковь – ядро Добра, святое, божественное начало; государство – сила, организующая нехристиан²⁴⁰, для того чтобы нехристианское общество могло развиваться; экономический строй, долженствующий стать социалистическим как необходимое условие освобождения масс от экономического рабства, для того чтобы каждый мог свободно определять, кому хочет служить – добру или злу.

Но христиане всегда должны помнить следующее: только тогда Учредительное собрание, демократическая республика и социалистический строй будут служить своему святому назначению, когда будет самое главное, центр, ядро всякого Добра – Церковь.

Те, кто верует во Христа, никогда не должны забывать, что Церковь есть действительная сила, и потому при наличности этой силы коренным образом изменится всё.

Часто, например, говорят: как же не идти на войну, тогда нападут враги и уничтожат всё дотла. В таких речах кроется самое непростительное неверие, и христиане не имеют права говорить так.

Нападут враги! Но ведь мы говорим, что на войну не должны идти христиане, члены Церкви; для христиан Церковь – сила безгранично большая, чем пулемёты, и если действительно будет такая Церковь, о которой мы говорим, то в ней будет заключаться такая сила, которую не одолеют не только японцы, но и врата адовы!

И если вы воистину хотите служить воле Господней, служить Царствию Божию, хотите осуществлять правду о земле – вы, прежде всего, не страшась никаких тёмных сил, никаких искушений, с полной верой в грядущую победу должны приступить к истинно церковной жизни.

Будем любить друг друга, делать, думать, чувствовать всё сообща – не властвуя друг над другом, ничего не называя своим!

Будем молиться, чтобы Господь скорей открыл нам лик истинной возрождённой Церкви.

Церковь – вот в чём величайшая надежда христианина. Начнём же новую жизнь. Христос зовёт. Близится время последней борьбы Христа и Антихриста – великое, страшное и радостное время переживаем мы.

Начнём новую жизнь, не откладывая, сегодня же, ибо Евангелие для нас, для теперь живущих, дано. И Церковь откроется нам. Просвещайте духом Христовым всю земную жизнь²⁴¹, служите правде не только небесной, но и земной.

Тогда, и только тогда, с сознанием действительного права и с чувством страшной ответственности мы будем произносить великие слова молитвы Господней: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!»

Взыскующим Града

I. К «взыскующим Града»

Начиная своё литературное обращение к «взыскующим Града»²⁴², невольно хочется прежде всего сказать о том, что такое для нас литература и почему мы считаем себя не только вправе, но даже обязанными ко всей массе ежемесячно выходящих книг, брошюр, всякой печатной бумаги прибавить ещё и своё издание.

Причина более чем простая. Но можно поручиться, что сказать её прямо, без всяких оговорок – это значит вызвать бурю негодования, если только ещё соблаговолят удостоить гневом никому неизвестных литераторов. Ведь в наш просвещённый и культурный век, чтобы иметь право сказать истину, надо, выражаясь словами Горького, «сорок штанов износить»²⁴³. Сколько же штанов, спрашивается, нужно износить для того, чтобы иметь право заявить открыто о причинах нашего обращения к читателям в форме этого дневника? То, что мы скажем, с первого взгляда покажется даже не парадоксом, а просто нелепостью, на которую не стоит обращать внимания. Одни только так называемые «маститые писатели» имеют право говорить первый пришедший им в голову вздор. Пусть так. И всё-таки мы не можем не объясниться с читателем откровенно. Имейте терпение дочитать до конца, может быть, и простите нас. Итак, что же толкает нас на издание «Взыскующим Града»?

Вот что. Глубочайшее, непоколебимейшее убеждение, что вся наша публицистика (понимая это слово в самом широком смысле), взятая в своём целом, – сплошная, в принцип возведённая ложь²⁴⁴. Ложь, которую далее сносить мы не хотим, не можем и считаем для себя непростительным позором. Она должна быть обличена. Сделать это можно не обычными критическими приёмами, когда для критики ничего положительного за душой не требуется, а наоборот, противоставляя лжи правду.

Всё это более чем смело, отзывается мальчишеским самохвальством или шарлатанской затеей устроить литературный скандал. Скажем прямо: такой тон просто литературное неприличие.

Но нас ни одной секунды не пугают все эти эпитеты. Мы хорошо знаем им цену. Для нас совершенно очевидно, что источник их всё та же ложь, которой, как язвой, разъедена наша литература.

Теперь уже многие освобождаются от гипнотического страха, под которым эта ложь держала всех просвещённых русских людей, а другие, их число ещё больше, по первому слову готовы признаться, что они, собственно, давно уж и бояться перестали.

А Герцен, Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Михайловский?

Да, конечно… только видите ли, в чём дело.

Случалось ли вам страдать? Глупый вопрос, скажете. Но мы тут спрашиваем о страданиях исключительных, о жгучих муках, когда жизнь становится безумным кошмаром и всё в душе застывает от тупого безысходного томления, и вот в такую минуту острого одиночества (уж конечно, одиночества, разве может быть такое страдание не одиноким?) вдруг вам станет ясно, что всё ваше спасение²⁴⁵ в том, чтобы почувствовать чью-нибудь так же страдающую душу, с кем-нибудь пережить ту же боль, что и ваша, – словом, невидимо ощутить подле себя любовь, дружбу, трепетное биение сердца, такого же слабого, такого же измученного, как ваше. Вам захочется говорить о своих думах и сомнениях с тем, кто так же, как и вы, переживает их. Вы схватитесь за нашу современную литературу. О, конечно, вы не знаете его, измученного писателя, он где-нибудь в тиши, далёкий от всех, проливал свои кровавые слёзы. Но ваша душа, чуткая в своих страданиях, сумеет его понять и полюбить заочно. В его страданиях вы найдёте высшие силы дальше идти и искать.

Мы убеждены, мы утверждаем, что если вы когда-нибудь подойдёте к литературе в таком состоянии, с душою открытой для любви и общих мук – вы как от ядовитой змеи броситесь прочь от нашей лживой, мёртвой «профессиональной» литературы. Вы почувствуете себя оскорблённым в своих лучших чувствах, как человек, открывающий душу свою и в ответ слышащий наглый смех. Мы пережили это, мы знаем всю эту ложь, наглую ложь литературы, которая по иронии двусмысленно зовётся «отражением жизни»²⁴⁶. Литературная ложь – самый непростительный, самый преступный вид лжи. И между тем, по какому-то курьёзному недоразумению, превратившемуся почти в культ, за литературную ложь общество не клеймит позором и не требует ни у кого отчёта. Литература и ложь так слились друг с другом, что вторая стала почти самым главным отличительным признаком первой²⁴⁷.

Нужно различать два совершенно различных вида литературной лжи: в первой мы обвиняем всю нашу литературу (исключая беллетристику), взятую в целом, во второй – авторов, не исключая и большей части беллетристов.

Ложь первого вида – самая вредная по своим последствиям, самая традиционная; она наш главный враг. В общей форме её можно определить как ложь умолчания.

Здесь надо объясниться.

Бросалось ли вам в глаза одно резкое различие между нашей художественной литературой и публицистической (опять-таки употребляя последнее слово в самом широком смысле)? В то время как вся русская художественная литература, не только в лице своих гениальных представителей, но самых заурядных рядовых её, проникнута «идеалистическим», как принято говорить, а по-нашему – религиозным направлением, публицистика, даже у талантливых писателей, окрашена позитивизмом, а у рядовых в массе просто пошлой повседневностью.

В то время как начиная с Гоголя и кончая любым заурядным журнальным рассказиком вся русская беллетристика – сплошное искание неведомого Бога²⁴⁸, публицистика – самодовольное сидение на месте, где всё очень просто и ясно. Отдельные имена Герцена, Лаврова²⁴⁹ и немногих других ничего не значат. Современная публицистика не их духа. Она стала «деловой». С точки зрения этой публицистики, Иван Карамазов гораздо лучше бы сделал, если бы, вместо того, чтобы говорить с чортом, отправился к психиатру и пил бром, а Лёвин, вместо своих «исканий», прочёл «Эрфуртскую программу»²⁵⁰. Наша публицистика может не краснея смотреть в мученическое лицо Гаршина, и её нисколько не тянет зайти послушать, что говорят в палате № 6. К чему? Всё это болезненные настроения, c’est nerveux![7]7
  Нервность, раздражительность (фр.).


[Закрыть] Говоря о фактах, нужно быть строго научным и освещать их не в связи с тем, что пробуждают они в душе, а по всем правилам ортодоксальных схем.

Ложь нашей публицистики и есть ложь её позитивизма. Ибо этот позитивизм не есть результат определённого мировоззрения, а отсутствие всякого мировоззрения. Если говорить не об отдельных лицах (по преимуществу уже умерших), можно прямо сказать, что каждое наше современное литературное явление в большей или меньшей степени – подделка. В данном случае мы упрекаем не в сознательной неискренности, а в традиционной лжи, заставляющей писать не о том, что для автора самое важное²⁵¹, а о том, что возможно писать, не нарушая пошловатого, в законы приличия возведённого кодекса²⁵². Нежелание внести свою живую, ищущую, страдающую душу в нашу литературу, а постановка на место самого важного для автора отшлифованных, приличных, бесцветных фраз – вот то, что порвало всякую связь истинно страдающих людей с нашей литературой. Но пора понять, что теперь слишком много людей, с которыми нужно вместе плакать, слишком много людей, которые подходят к литературе не как к рюмке водки для возбуждения аппетита, а как исстрадавшиеся, измученные дети к своей исстрадавшейся матери. Этим людям наша литература ничего дать не может, потому что она боится заговорить о недозволенном по литературному этикету, потому что вся она отравлена ложью умолчания.

В нашу исключительную эпоху ускоренной, лихорадочной жизни все достоинства и недостатки, правда и ложь резче обыкновенного бросаются в глаза. Может быть, потому и ложь умолчания, которую преблагополучно терпели многие годы, становится нестерпимой.

Сколько новых изданий, сколько сотен, тысяч брошюр, сколько статей, фельетонов, открытых писем, памфлетов и пр. и пр. набрано наборщиками и отпечатано за последний год. Аграрный, рабочий, женский и прочие вопросы, всеобщее, прямое, равное и тайное, всеобщее, но не прямое, прямое, но не тайное, национализация и социализация, меньшевики и большевики, эсеры, кадеты… словом, жизнь вовсю.

Ну, а любили за этот год? Умирали? Мучились, стрелялись? Не усложнилась ли внутренняя жизнь, не обострились ли все взаимоотношения, не утончилась ли психология и не сделались ли ещё загадочней, ещё неотразимее настроения и переживания человеческого духа? Политическая, общественная и партийная жизнь не установила ли интимной, органической связи с другой жизнью, которая полна радости, горя, разочарований, сомнений, надежд? Где же живой человек? Живая человеческая личность? Или всё стало под гребёнку всеобщее, прямое, равное и, главное, тайное? Ведь это же неправда, ведь это в литературе только, это литературная ложь. Вся жизнь поднялась, вся жизнь всколыхнулась, и это литературная клевета, что всё политика заслонила. Наоборот, люди никогда так не страдали, никогда так не искали святого града, не жили такой полной духовной жизнью, как теперь.

«Но позвольте, – скажете вы, – нельзя же об аграрном вопросе не писать, когда всюду голод, нельзя же о рабочем вопросе не писать, когда рабочие задыхаются от нищеты и труда, нельзя о женском вопросе не говорить, когда пол-России лишается политических прав и прав на высшее образование».

Верно, совершенно верно. Нельзя об этом не говорить. Да, обо всём этом должен говорить публицист. Но он должен говорить так, как это есть на самом деле. То есть, чтобы все вопросы были так же органически связаны с его общими вопросами, как они связаны с его живой личностью, чтобы в каждой строчке отражалась правильная перспектива, и аграрный вопрос и другие разные вопросы чтоб занимали то именно место, которое они занимают в душе его. Тогда он будет писать не только об аграрном вопросе. Тогда он «в такой момент» не устыдится писать о том, что его «Бог мучает»²⁵³, и теперь, может быть, больше, чем когда-нибудь. Да вы в статье же об аграрном вопросе и напишите это. Пора бросить ложь умолчания и обо всём говорить так, как действительно чувствуется. Тогда, и только тогда, истерзанная душа русского читателя наконец почувствует себя действительно родной и близкой литературе и найдёт в ней то, чем живёт и болеет сама. До сих пор такая живая связь была только в сфере художественного творчества. Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Достоевский, Гаршин, а в наше время Чехов и Короленко без всякой лжи и умалчивания раскрывали перед нами невидимую нам человеческую душу со всей её сложностью, со всеми страданиями и надеждами. Их творчество было их подлинной жизнью. Они в своих романах и повестях передали нам всю ту громадную работу, которую совершил их дух. Потому-то они и «идеалисты». Ибо, раскрывая всё, что делается в душе, обязательно договоришься до неприличий с точки зрения позитивизма. Что-нибудь одно: позитивизм – тогда ложь умолчания; правда – тогда искание Града, область идеалистическая и религиозная. Тут не о теоретических убеждениях речь. Мы не знаем теоретических взглядов Чехова, Гаршина и других названных писателей, но совершенно убеждены, что творчество их подлинно религиозное.

Итак, мы прежде всего будем бороться против лжи умолчания. Это определяет для нас и первый пункт нашего отношения к литературе, в которой мы видим одно из великих творческих начал личности.

Публицистика, всякое частное мнение по частному вопросу должны быть органически связаны не только с миросозерцанием теоретическим, но и со всей внутренней жизнью, как они связаны в живом человеке. Литература не должна умышленно или неумышленно лгать, разрывая эту внутреннюю связь, но должна сохранять её во всей её действительной полноте.

В русской литературе существует только один пример такой публицистики, это – «Дневник писателя» Достоевского. Там действительно всё частное соединяется с общим во внутреннем единстве, и, читая «Дневник писателя», живёшь с Достоевским, а не узнаешь лишь отдельные мысли его чисто головного свойства. Недаром иногда номер «Дневника» выходил в форме повести или рассказа. Вопросы политики, вопросы дня, пёстрые впечатления жизни сливались так тесно с напряжённейшими моментами его жизни, выражавшимися в его художественном творчестве, что это не могло нарушить цельности «Дневника». Получая «Кроткую»²⁵⁴ вместо обычного публицистического номера, никому не могло прийти в голову, что он получает не «Дневник», а что-то другое. Нисколько. Пред ним раскрывались только новые, лишь художественному творчеству доступные глубины тех же идей, которые раскрывались в «Дневнике» всегда.

Можно не разделять идей «Дневника писателя», как в огромной своей части не разделяем их и мы, но не признать живую органическую его цельность невозможно.

Таким образом, это есть единственный пример (если не считать отдельные произведения В. С. Соловьёва), на который мы можем указать для пояснения того, что именно мы хотим от литературы, в чём её грех и почему мы считаем себя обязанными приступить к нашему изданию.

Но всё-таки главная критика и главный обвинительный акт против современной литературы ещё впереди, ибо не в отрицании мы полагаем всю силу борьбы с ложью, а в утверждении подлинной правды, и критикою в таком смысле должен явиться весь наш дневник в его целом.

* * *

Если первый вид лжи может быть назван ложью умолчания, то второй, наоборот, – ложью праздных слов²⁵⁵. Причина первой лежит в сознании, второй – в воле²⁵⁶. Там ложь творчества, мыслей, восприятий, здесь – ложь жизни; несомненно, между тем и другим существует большая внутренняя связь. Ведь литература только тогда будет действительно отвечать своему великому назначению, когда она будет живым лицом. Для этого она должна стать подлинно выражением лучших, страдальческих минут жизни писателя²⁵⁷. Читатель, когда читает благородные слова, должен верить, что всё там написанное не просто «душевные эмоции», а сама жизнь. Он должен верить, что писатель-художник, безусловно, так же живёт, как пишет. Скажут: это личная жизнь, нельзя в неё вмешиваться. Вмешиваться, может быть, и нельзя, но мы, говоря о необходимости соответствия писательства и личной жизни, вовсе не элементарным морализированием занимаемся, а утверждаем, что эта ложь бьёт сразу в двух противоположных направлениях, в одно и то же время развращая и личную жизнь, и литературу. Она устанавливается вовсе не какой-нибудь «очной ставкой», что вот, мол, вы пишете о вреде кафешантана, а сами к Омону²⁵⁸ ходите. Не в этом тут дело. Вы могли бы писать о вреде кафешантана и пойти к Омону, и всё-таки никакого несоответствия между жизнью вашей и писаниями не было бы. Но для этого искренно и честно вы должны были бы считать злом именно то, что вы обличаете в литературе, тогда центр вашей жизни, ваш закон, определяющий жизнь, в общем, вполне давал бы вам право писать так, как вы пишете. Нарушение закона вами воспринималось бы как грех, как мучительное падение и, в свою очередь, нашло бы своё выражение опять-таки в вашем творчестве. Не к чему прибегать к «очной» ставке для того, чтобы «уличить» писателя в несоответствии его писаний с жизнью. Следствие этого греха так болезненно отражается на литературе, что язва обнаруживается без всяких юридических приёмов. Ибо, если бы литература и жизнь действительно сливались между собой, то вы всегда бы нашли там те же страдания и те же вопросы, что и в вашем сердце, как люди одной эпохи и одной страны. Как бы искусно ни прятал писатель своей личной жизни, сколько бы он ни писал горячих статей, воображая, что хорошими статьями он искупит плохую жизнь, в результате ложь обнаружится в самом его творчестве. Вы почувствуете прежде всего результат этой лжи в том, что, подойдя с открытой исстрадавшейся душой к литературе, вы не найдёте в ней ни одного нужного вам слова.

С одной стороны, литература молчит и лжёт своим молчанием, с другой – у неё слишком много слов, ставших не более как писательской техникой. Слова эти совершенно праздные, никому ненужные, ибо за ними не стоит ничья живая жизнь, и к этому второму виду лжи опять-таки все так привыкли, что даже странно кажется требование безусловного соответствия литературной проповеди с личной жизнью. К чему? Но опять-таки есть несомненные симптомы, что и это требование назрело в обществе, хотя и не сознано им во всей полноте. Симптомы заключаются в том особом интересе, сочувствии и значении, которое приобретают произведения, заведомо запечатлённые в личной жизни. Если сравнить самые благородные, самые талантливые, самые литературные статьи в каком-нибудь из наших журналов, написанные «первоклассными» публицистами, с отрывочными речами, положим, Каляева, то громадная разница тех и других будет очевидна²⁵⁹. Слова того, кто черпает право говорить их из собственной жизни, обязывают. А слова «праздные», хотя бы и самые «литературные», в лучшем случае возбуждают мимолётную тревогу. Общество ещё боится своё чаяние выразить в форме требования, но оно уже устало читать литературные упражнения на благородные темы и жаждет веры в правду каждого написанного слова. Когда вы теперь берёте газету, журнал или брошюру, за каждой благородной строкой вам не рисуется благородного лица, а грязная, изолгавшаяся литературная среда. Это становится тяжело нестерпимо. Этому должен быть положен конец, хотя бы в том смысле, чтобы у всякого читателя было отчётливое сознание, с кем он имеет дело. Что может быть тяжелее положения, как разговор с человеком, которому не веришь. Правда, если он умён и талантлив, слова его могут произвести известное впечатление, но всё-таки вам будет стыдно смотреть ему в глаза, и души вашей он затронуть не в силах. А ведь к литературе в её целом у всех именно такое отношение. Общество должно потребовать отчёта у писателей в их жизни, и общественное мнение должно беспощадно лишать права писать «праздные слова».