Текст книги "Хочу – Могу – Должен. Опыт общественной автобиографии личности"

В 1941 году, когда началась война, мне исполнилось 12 лет, я вошел в поколение подростков-отроков, еще не взрослых людей, но уже не детей, как правило, не сознающих, что происходит на самом деле. Во мне война пробудила до сих пор неизвестные чувства и желания, совсем не детские, и очень скоро я стал воспринимать реальность иначе, чем раньше. Откуда-то появилось, как у взрослых, желание узнать и понять, что происходит в мире, у нас в стране. Ничего не сочиняю и не преувеличиваю: к тому времени я пристрастился регулярно читать газеты, слушал радиопередачи, даже отец, инженер-строитель, далекий от политики, удивлялся тому, что я задаю ему такие вопросы, как, например, «почему мы заключили с Германией пакт о ненападении, зная, какой Гитлер коварный и жестокий»? А ведь недавно еще сам им восхищался: как лихо он завоёвывает одну страну за другой. Хорошо помню этот день, когда услышал на улице, по радио, сообщение о нападении немецких фашистов на СССР. В моей еще мало что понимающей головке что-то «перевернулось», и я впервые осознал, какая это непростая штука – жизнь, о чем вчера еще и не задумывался. В голове начали возникать совсем не детские вопросы типа «как быть», «что делать», помню, как удивляли меня взрослые дяди и тети, которые не могли дать внятного и понятного мне ответа, когда я их о чем-то спрашивал. Отец с матерью твердили свое, одно и то же – учись, хорошо веди себя в школе и дома.

Вспоминать сейчас те времена и события, признаюсь, совсем непросто: многое в памяти стерлось, пожухло, заслонилось более яркими или значимыми событиями и проблемами уже других времен и боязно было услышать в ответ на свой вопрос «А что тут непонятного?» Между тем в душе надолго задержалось и осталось непонятым многое из того, что случилось и произошло и как мы будем жить дальше, совсем не пустяшное, не мелкое, а нечто такое, что повлияет на характер и мою судьбу, хотя тогда я, разумеется, так не думал и столь высокими словами не пользовался. Помню, годы спустя, я не согласился с Юрием Левитанским, хорошим поэтом-фронтовиком: «Ну, что с того, что я там был. Я был давно, я всё забыл». Да, верно, многое перешло в забвение, но не всё, и не совсем забылось, и подтвердит это, кстати, сам поэт своими стихами, которые он, вдруг, начал писать в 50-летнем возрасте, как я потом узнал. Признаюсь, лично мне вспоминать войну не хочется по простому мотиву: какие-то вещи и события того времени себя изжили, просто забыты, а какие-то, даже важные, и вспоминать не хочется. Как, к примеру, не любит вспоминать и рассказывать моя жена об испытанных ею страхах во время паники в Москве в середине октября 1941 года, свидетелем которой она стала. Для меня война, все четыре тысячи с лишним дней и ночей, запомнилась ежедневным голодом, который длился после её окончания еще полтора года, уже в Николаеве, куда осенью 1944 года семья переехала в связи с назначением отца на новое место работы. Об этом жутком голоде вспоминаю лишь тогда, когда в сытые годы слышу или читаю рассуждения «заевшихся» людей, озабоченных тем, какую диету выбрать, дабы не потолстеть, «сохранить фигуру».

Забыть войну, конечно, нельзя, да и грешно, аморально, ведь она унесла с собой почти три десятка миллионов жизней, в основном молодых, тех, кому не дали состояться, прожить свой, полагающийся им срок. Вы только вдумайтесь в этот факт и цифры – из 100 ушедших на войну по призыву 1919–1923 годов в живых остались лишь трое! А еще и потому, что война стала испытанием самого строя и идеи социализма, подарив нам великий праздник – День Победы, который и сейчас, накануне семидесятилетия победоносного окончания войны, является самой значимой и мощной по своей объединяющей силе датой – событием для всех поколений, для подавляющего большинства народа. Знаю, есть люди, в основном из поколений, не испытавших тягот и ужасов войны, кто не способен даже мысленно представить себе судьбу мира и собственной страны, если бы этой Победы не было. Тех, кто поддался демагогии обличения и глумления над подвигом страны и народа, спасших и себя, и будущее мира, вообще человеческую цивилизацию.

Вспоминая собственные ощущения и мысли начального, трагического периода войны, могу понять настроение и сомнения людей, испытавших чувство обманутого доверия, сродни тогдашним моим юношеским недоумениям. Читая газеты и слушая радио, я искренне верил официальной пропаганде и всем её уверениям – если завтра война, если завтра в поход, то все советские люди готовы встать на защиту любимой Родины, первой страны социализма, и у нас есть всё для того, чтобы разгромить и победить наглого врага. Так можно обозначить собирательный образ-лозунг царившего тогда в обществе и стране умонастроения и убеждения. Потому, наверное, и обескуражило всех начало войны – разгром аэродромов, гибель самолетов, стремительное продвижение врага в глубь страны, окружение («котлы») и пленение, как оказалось, не готовых к отпору больших масс людей. Да, были очаги отчаянного сопротивления вероломному врагу, вроде Брестской крепости. Но куда делись слова клятвы – бить врага на его территории? Почему почти не скрываемая подготовка агрессии, как выяснилось позднее, известная нашим разведчикам, была проигнорирована правителями? Отчего уже который день молчит дорогой товарищ Сталин? И так далее… Да, могу и сейчас подтвердить, подобные мысли и сомнения возникали тогда у многих, но в целом в стране и обществе царили не паника, не сомнения и отчаяние, а настоящая злость и сознание ответственности за судьбу родины, объединившие все поколения, «от мала до велика». Кто-то, может быть, и радовался нацистскому нашествию, уклонялся от воинского призыва, но массовым порывом стало желание пойти на фронт, выраженная в самых разных формах готовность людей отстоять нашу независимость и свободу, что и выразил Сталин в своем знаменитом Обращении к народу 3 июля 1941 года (правда, после двухнедельного молчания).[1]1
  В этом плане стоило бы серьезно поразмыслить и над данными недавнего опроса (середина лета 2012 года) «Левада-центра»: по его данным, лишь 44 % россиян заявили о готовности сегодня встать на защиту Родины, если бы сейчас, как в 1941 году, началась война; 23 % пошли бы на фронт лишь по призыву, а 21 % ушли бы добровольцами. Около 20 % затруднились с ответом, и 19 % открыто заявили, что в случае нападения на Россию дезертировали бы в другую страну.


[Закрыть]

Отец, тогда ответственный работник треста Азнефтезаводы, имея бронь (освобождение от призыва), был мобилизован строить Сумгаитскую линию обороны – от приближающегося к Баку, нефтяной столице страны, врага. Мы лишь изредка виделись с ним, мама возилась сразу с тремя сыновьями, больше всего с часто болеющим Виталием, которому исполнилось всего два годика. Мы с Борисом учились в школе, познав нечто небывалое – настоящий каждодневный голод, без единого исключения – все четыре тысячи с лишним дней войны, остро ощутимый и невыносимый для подростков, молодых растущих организмов. Голод был настолько сильным, что мама отпустила меня с крестной тётей Соней в поездку в Кировобад (ныне Гянджу), чтобы обменять там вещи на продукты. Не буду описывать саму поездку, совсем не простую и не безопасную в то время: в набитых битком вагонах, где не то что спать, а и присесть было трудно. На всю жизнь запомнил, как, возвращаясь, уже на вокзале в Баку, надорвал («хрустнул») от тяжести позвоночник, с каковым и пришлось жить-выживать до сих пор.

Учился я в средней школе № 157 поселка имени Монтина, где в то время мы жили, часто выступал в госпиталях перед ранеными, которых мы, школьники, регулярно посещали и опекали. Пел песни, обладая хорошим голосом, как считали специалисты, которым родители меня «показали». Они-то и сказали, что после мутации, переходного периода, возможно, появится баритон, предупредили родителей и меня, что надо беречь голосовые связки. Перед войной, еще мальчишкой, я на городской олимпиаде завоевал право выступить на заключительном концерте в театре оперы и балета им. Мирза Фатали Ахундова. Дуэтом, вместе с Валей Скопиной, тоже лауреаткой олимпиады, спели русскую народную песню «Вдоль по улице метелица метёт…», и с этой песней должны были выступить в Москве летом на Всесоюзном смотре удожественной самодеятельности. Но началась война.

Увы, голос я «сорвал», и это была первая настоящая драма, пережитая мною в жизни, уже в отрочестве. Хотя, кажется, всё понятно: идет война, при чем тут «голосовые связки», о них не думали ни родители, ни я, «не до жира, быть бы живу». В том, что касалось общения с искусством, родители были к нам, детям, очень внимательны. Скажем, мы с братом посещали оперные спектакли-утренники, и нам нравилась восточная мелодика и музыка. До сих пор не забыл, могу напеть мелодии из оперы «Шахсенем» Глиэра, почти безошибочно воспроизведу увертюру к «Кёр-Оглы» Узеира Гаджибекова, не говоря уже об «Аршин мал алане», мелодии которой после войны стали широко известны русскому слушателю благодаря Рашиду Бейбутову. Остались в памяти прекрасные оперные голоса солистов – Шевкет Мамедовой и Бюль-Бюль оглы. Музыку в нашей семье вообще любили: отец, проходя службу в армии, играл на флейте в воинском оркестре, и дома были ноты; мама хорошо пела, и по сей день помню её любимую «Иссушила меня моя зазнобушка, подколодная змея…», которую она напевала, стирая бельё. Братья мои, Борис, затем и Виталий, без посторонней помощи научились играть на баяне и модном тогда аккордеоне, и он же закончит позднее Одесскую консерваторию, станет певцом-солистом в знаменитом оркестре Анатолия Кролла.

Не посчастливилось мне стать певцом, что я остро переживал, было по-настоящему обидно и горько. Долго не мог забыть. От рождения я не завистливый, но, признаюсь, всю жизнь завидовал певцам, обладателям хорошего голоса: в детстве Лемешеву, потом Муслиму Магомаеву, в эти годы – Хворостовскому. Говорят, однажды пробудившееся творческое «эго» человека просто потерять нельзя, раньше или позже оно еще проявит себя как-то и в чем-то другом. Так, взамен утраченного голоса пришло новое чувство – увлечение поэзией, которую знал и любил, но теперь, на фоне жуткой прозы войны и потери певческого дара, интерес к поэзии усилился, получил мощный толчок. Люди, не забывшие те военные времена, согласятся со мной, что горести, страдания и героические деяния той эпохи породили великую поэзию и пробудили талант у многих поэтов. Не стану их называть и перечислять, их так много, что не хочется ненароком кого-то обидеть. Тех, кто оказался близок мне и повлиял непосредственно на меня, я назову чуть позже, когда зайдет речь о моих поэтических пристрастиях и встречах.

Первым назову не Владимира Маяковского, ставшего моим кумиром чуть позже, а Константина Симонова, автора прекрасных стихов военного времени, которому я обязан и благодарен за то, что именно он помог мне выйти из пережитого душевного кризиса, в связи с утратой «голоса». Его военные стихи нравились многим: брали за живое своей искренностью, редкой для той поры мужской лиричностью. Поэт говорил и писал о том, чем жили тогда все обычные, нормальные люди, умеющие воевать, страдать, любить, ждать, надеяться на лучшее будущее.

Лично меня его поэзия поразила полным совпадением и созвучием с тем, что и как хотелось бы сказать мне самому, и Симонов эти нужные всем слова находил, и они были поэтичными. Надо быть не просто хорошим поэтом, но и настоящим человеком-мужчиной, чтобы сказать любимой женщине такие простые и пронзительные слова: «Как я выжил, будем знать только мы с тобой. Просто ты умела ждать, как никто другой».

Из всех стихов Симонова того времени особенно тронуло и захватило меня «Убей его». Хотя война шла уже два года, мне захотелось читать в госпиталях выздоравливающим воинам именно это стихотворение. И вот почему. Вчитываясь в хорошо знакомые поэтические строки, я ощутил какое-то странное и смутное для меня чувство, необычное, и в первый раз – уже не подростка, а скорее вдруг повзрослевшего человека. Которого надо было убедить и уговорить убить живого немца. Это чувство-мысль заложена в самом симоновском стихотворении. Оно начинается словами: «Если дорог тебе твой дом…», перечисляя всё, что в этом доме кровно, близко и дорого каждому человеку, переживающему ужасы и беды наглого вторжения пришельца-чужака. Тут одной эмоцией и наказом «аз воздам» не обойдешься, предстоит осознать священное право хозяина дома покарать незваного пришельца не только за вторжение в дом, но и попранное человеческое достоинство. Тут уже не «око за око, зуб за зуб», а и чувство справедливого возмездия повелевает – убей его. Ибо не может быть иной кары для того, кто вторгся в родной тебе дом и от кого надо спасти близких тебе людей. Это тот случай, когда справедлива сама твоя решимость и жестокость. После Сталинграда, битвы на Курской дуге, а затем уничтожения врага на его собственной территории неизмеримо возросла значимость идеи собственной ответственности и правоты человека, вынужденного навязанными ему обстоятельствами убивать и быть жестоким. Эту мысль подсказал мне актёр БРТ (Бакинского рабочего театра), фамилию которого, увы, я уже не помню. Подсказку я воспринял и долго раздумывал, как выразить саму мысль о том, что и в ситуации смертельной опасности, когда на кону судьба страны и собственная жизнь, надо оставаться человеком в самом высоком смысле этого понятия. Судя по реакции тех, кто слушал меня в течение почти двух лет, мое понимание и прочтение стиха было воспринято и понято, и оно оказалось понятнее и убедительнее пафоса голой ненависти к врагу.

Понравилось, видимо, и жюри Всеукраинского смотра художественной самодеятельности в Киеве (я выступал от Николаевской области), присудившего мне высокую премию. Произошло это 18 февраля 1945 года, за десять дней до моего 16-летия: война еще шла, но Украина уже была полностью освобождена, и смотр происходил в разбомбленном немцами центре столицы, рядом с Крещатиком, чуть ли не в единственно уцелевшем здании театра им. Ивана Франко. В качестве материального подарка к премии получил шевиотовый отрез на костюм, который подарил отцу. Тогда я еще не понимал настоящей цены этой премии: её присудили за мое скромное выступление такие мастера искусства, члены жюри, как драматург Александр Корнейчук, поэтесса Ванда Василевская и Народная артистка СССР Наталия Ужвий.

Думаю, читатель поймет меня и эту мою радость, испытанную накануне совершеннолетия. Конечно, наградой был потрясен, даже не веря, что произошло это именно со мной. Но война войной, а жизнь продолжалась, переживания и страсти не остывали даже на голодный желудок. Впереди забрезжила мирная, послевоенная жизнь, полная неизвестности, и ясно было то, что надо завершить школу, получить аттестат зрелости, войти в мир взрослых людей и проблем. Мы, дети военных лет, взрослели тогда не по дням, а по часам, познавая и принимая жизнь такой, какой она реально складывалась. Да, жизнь не игрушка, а трудное дело, как понял это еще в детстве Лев Толстой, и нам, детям совсем другой эпохи, иной жизненной ситуации, пришлось иначе эту мысль-истину постигать и осваивать. Для меня конец войны и первые послевоенные годы были концом детства и отрочества, вхождением в неведомую пору юности, которую я встретил и ощутил по-своему. Например, еще не решив, как сделали многие другие, проблему кем быть, какую выбрать профессию, не говоря уже о том, каким быть, что еще сложнее. Это две стороны одной и той же ипостаси и проблемы, которую на выходе из детства решать приходится каждому, и дается она нелегко очень многим.

Чего человек хочет, что его влечет и к чему он устремлен – не сразу понятно и ему самому, и его близким и друзьям. Скажем, одноклассники, кто всерьез принимал мое увлечение плаванием, полагали, что прямая дорога мне – «в спортсмены» (кто-то при этом меня предупреждал: «Это, мол, не профессия»); другие, в том числе некоторые учителя, пророчили актерскую или чтецкую судьбу. Меня же не волновало ни то, ни другое, ни третье, и я на своей шкуре прочувствовал, как не просто решается проблема так называемой «профориентации». Дело тут не в одном лишь твоем «хотении» или «предрасположенности», и существует целый букет факторов и обстоятельств, с которыми приходится считаться и разбираться. Хорошо, если ты сам, без подсказки «со стороны», способен решить, куда идти, «на кого учиться» и чем в жизни вообще стоит заняться, чтобы потом вся жизнь не стала маетой, мукой мученической от неправильно выбранной профессии. Лично мне это далось не сразу, и я это запомнил, вспомнив много лет спустя, когда перед такой проблемой оказался Алёша, сын Киры и мой пасынок. Наблюдая и понимая его мучения, я ему посоветовал: «Не слушай меня, маму и бабушку, посоветуйся сам с собой, подумай и реши, чем бы тебе хотелось заниматься всю жизнь, притом с удовольствием ожидая понедельник, когда надо будет идти на работу после выходного дня». И он меня понял, сказав через день, что подумал и выбрал биологию. Жизнь потом подтвердила правильность его выбора. В смутные 90-е годы он «соблазнился» предложением швейцарской фирмы, стал «менеджером», выполняющим чисто контрольные функции по проверке качества выпускаемой ею продукции, получая за это хорошую (!) зарплату. Пожив в этой роли около года, он вскоре охладел к ней, и, несмотря на материальные выгоды, вернулся к любимой иммунологии, к своей сугубо научной деятельности, родной, хотя и скромно оплачиваемой. В подобной ситуации я в своей жизни бывал не раз и не два, и еще поделюсь своим скромным опытом верности избранной профессии и «стезе жизни».

А сейчас вернусь к теме детства и отрочества, чтобы подвести некоторые итоги, которые кому-то, может быть, покажутся интересными, а то и полезными. При этом я особо выделю период или пору отрочества, когда ты уже не ребенок, но всего лишь подросток. В просторечии детство делят на две ступени – дошкольную и школьную (первая – до 6–7 лет, вторая – до 15–16 лет). В своей книге Саша уделяет особое внимание этому трудному возрасту, как принято его считать и понимать. Мне понравилось, что смысл этой особой поры человеческого взросления он не свел к крайностям её самовыражения – склонной к безрассудности и вспыльчивости подростковой натуры, зачастую ничем не мотивированной «дикости» и «сумасшествия» своих выходок и поступков. Хотя в пользу такого понимания подростковой природы накопилось множество всевозможных «фактов» и «примеров», мне понравилось, что в его книге сделана серьезная попытка выйти за пределы столь упрощенной трактовки весьма непростого явления. Опираясь на работы советских ученых (Л.С. Выготского, П.П. Блонского и др.), он противопоставил этому модному взгляду более спокойный и взвешенный культурно-исторический подход к феномену, столь же неизбежному, как и детство. Речь шла о том, чтобы не упустить из виду и не отдать на откуп шарлатанам от науки такую особую и важную стадию человеческого взросления, как юность. У которой свои права и особенности, свои заблуждения и прозрения. Читая книгу уже более чем взрослым человеком и вспоминая свои подростковые блуждания и искания, я был согласен с её автором в том, что в хитросплетениях отрочества есть своя логика, неизбежность и жесткая закономерность. Хорошо помню, как я метался в своих предпочтениях, вкусах и симпатиях, мысленно перепробовал множество занятий и профессий, которые мне чем-то понравились, «пришлись по душе», и как легко я расставался с тем, чему мысленно еще вчера поклонялся. И никакого «сумасшествия» я в этом метании не видел, быстро находя объяснение и оправдание любому повороту в сознании и поведении.

Так выглядело начало моего взросления как отрока, еще «не имеющего права говорить», как повелось считать и толковать его в Древней Руси, но уже начинающего размышлять и в какой-то, пусть еще малой степени, отвечающего за свои действия и поступки, в согласии или разногласии с действующими нормами и правилами общежития – можно-нельзя, хорошо-плохо. Помимо освоения общепринятых правил морального поведения, многие отроки хотят получить ответы на интересующие, мучающие их вопросы, которыми полна детская голова, и она по-своему силится понять, что к чему и для чего. Да, в цивилизованном мире ответы получить помогают школа и родители, но многим подросткам хочется самим определиться с выбором жизненного занятия и пути. Это важный момент в личностном развитии подростка, когда он пытается заглянуть внутрь себя и разобраться – чего сам хочешь, а это совсем не просто и не у всякого сразу получается.

Философы давно задаются вопросом: обладает ли человек от рождения своим внутренним бытием, или оно целиком и полностью порождается и определяется обществом и средой, которым индивид принадлежит. Не буду спорить с Фёдором Гиренком (профессором МГУ), размышляющим о месте и роли коммуникации в человеческой родословной, в рамках которой, по его мнению, человек вообще лишен возможности «говорить от своего имени», ибо, думая вслух, «невозможно быть искренним». Конечно, он прав, считая, что истина рождается не в спорах, как принято считать, и мышление представляет собой разговор человека с самим собой, ибо оставаясь существом общественным, он мыслит в одиночестве. Оставим пока в стороне вопрос о роли социальной среды и пользе коммуникации: в глазах отрока диалог выглядит сплошным назиданием, родительским или учительским. Заметим и отметим при этом, что именно в отроческом возрасте и сознании явственно проявляют себя первые встречи и стычки детского мышления с взрослым миром, признаки и черты зарождающейся индивидуальности, самости будущей человеческой личности. В такие моменты вдруг выясняется, что у каждого, кто явился на «свет божий», есть свое иное, или другое, и оно выступает не только в отношениях с обществом, но и с самим собою. Более того, оказывается, чаще всего монолог лучше (и труднее!) любого диалога, поскольку предполагает серьезный разговор человека с самим собой, а тут уж болтовней, коей грешат многие диалоги даже в профессиональной среде, не обойдешься. Понятно, что учитывается то немаловажное обстоятельство, что в эпоху господства всевозможных коммуникаций и некритического отношения к себе и реальности возможен и самообман, подмен истины демагогией словесных вывертов. Правда, отроку подобные «махинации с коммуникациями и их вариациями» не под силу, и потому он способен признать и сказать то, что взрослым сделать невозможно («устами младенца глаголет истина»). Это если не брать в расчет задержки в развитии отрока на «детской» стадии развития, а в школе – имитацию учебы, способную порождать и формировать лишь «юбразованцев»…

Поясняя последнюю оговорку, сошлюсь на яркий пример – известный телесериал «Школа», где довольно точно и зло воспроизведены многие приметы и детали нынешнего школьного бытия – и портретные, и поведенческие. Но после просмотра остаётся неясным главное: чему и как в этой самой школе учат и учат ли вообще в общепринятом толковании этого слова? Ведь обязывает само заглавие фильма. Может быть, я что-то проглядел, не заметил, но действительно не ясно, ради чего эти юнцы и девицы вообще ходят в школу, каково назначение самого их места пребывания?! Здесь нет школы как таковой – как общественного и гражданского института. Есть учителя, ученики, учительская комната, уроки и т. д., но непонятно, ради чего все это существует, зачем в «школе» все эти люди собираются и так бездарно расходуют драгоценное время. И эти ученики, вроде бы все разные – лицом, повадками, но в сути своей, в мышлении, поведении и образе жизни ничем друг от друга не отличающиеся. Как и педагоги, менее всего занятые образованием, тем более – воспитанием, более всего заняты обсуждением, разборкой разного рода недоразумений и скандальных случаев. Что их, педагогов, здесь собирает и объединяет, не ясно, и что представляет собой школа как некий институт – тоже не ясно.

Чтобы разобраться во всем этом, приходится пользоваться сведениями, которые поступают извне. Скажем, обратившись к психиатрам, можно узнать такие любопытные вещи: оказывается, психически нездоровыми в школу приходят около 30 % детей, а на выходе из её стен таковыми становятся уже 80 %. С учетом той разницы, что расстройства у входящих в школу – врожденные, а у выпускников – приобретенные. Появилось понятие «школьный невроз» и даже школы для детей с девиантным, «проблемным», поведением, каковым в большей или меньшей степени заражены почти все персонажи фильма. Посмотрев его, начинаешь понимать, почему учителя и ученики взаимно не любят друг друга. Многие московские педагоги жалуются, что работать в школе стало неимоверно сложно и тяжело. Увы, при этом мало кто сознает, что является глубинной причиной и кто виноват в сложившейся ныне «школьной ситуации». Причину и виновных следует искать не среди самих учеников и учителей, а в самой системе школьного образования. Школа утратила свои исконные цели – обучать, давать необходимую сумму современных знаний, одновременно воспитывая сознательных граждан общества, пробудив и развив дремлющее в них некое личностное начало. Не знаю, как преуспевает современное молодое поколение в обретении знаний, но налицо явно «недобор» собственно личностных качеств и достоинств, место которых заняли нахрапистое самолюбие и гламурные побрякушки. Недавно спросил Льва Голованова, давнего моего друга, выдающегося танцора прославленного ансамбля Игоря Моисеева, чем отличаются нынешние молодые солисты от прошлых поколений, и он сказал: «В техническом отношении они на голову выше нас, прежних, но в личностном самовыражении явно уступают своим предшественникам». Это точное наблюдение можно отнести к современной школе, нацеливающей всех учеников на соревнование и победу в «эго», менее всего выражая заботу и свою ответственность за развитие их личностного потенциала, формирование моральных и гражданских качеств.

Впрочем, я учился в школе раздельного обучения. Был период во время и после войны, когда мальчики и девочки, юноши и девушки учились в «мужской» и «женской» школах, встречались друг с другом лишь во дворах или на вечерах, которые регулярно устраивались – с танцами, играми, соревнованиями. В военные и первые послевоенные годы против этой системы обучения никто не возражал, и под рукой была ссылка на историю – былые, еще досоветские «институты девиц» и «кадетские училища». Так что послевоенные и современные школьные порядки и устройство вряд ли можно сопоставлять и сравнивать. Разночтения тут большие и принципиальные. Сама прежняя школа была иной – как в идеологической сути и направленности, так и в понимании задач обучения-воспитания нового поколения. В советской школе обучение и воспитание сливались в одно целое, были подчинены идее формирования всесторонне развитой личности, подразумевающей единство и гармонию духовного богатства, моральной чистоты и физического совершенства человека. Можно как угодно критично и иронично трактовать сейчас эту цель и формулу, но коммунисты следовали этой установке на практике достаточно последовательно, разумеется, согласно своим реальным возможностям. Впрочем, следовали ей не только школа, но и другие средства познания и воспитания: литература, искусство, печать и телевидение. Можно, конечно, иронизировать и считать «утопизмом» провозглашенную Советами цель, но, думаю, честнее и справедливее заметить и отметить основательность и широту подхода коммунистов к формулированию смысла и задач духовно-практического развития и воспитания человека. Могу засвидетельствовать не «вообче», а конкретно и лично, ибо сам без ограничений и привилегий широко и без преград использовал предоставленные самой реальной действительностью возможности и что-то важное узнать, познать и что-то впитать, полюбить на всю жизнь.

Учесть надо и то важное обстоятельство, что мое детство и отрочество прошли на Кавказе, где я родился, рос и прожил пятнадцать лет, пребывая в самой гуще многонационального сообщества: азербайджанцев, русских и армян, называю основные по числу жившие там народы. На родных языках люди свободно говорили, учились, общались между собой, а русский был языком межнационального общения, издавались газеты и журналы, вещало радио, ставились спектакли театров. В Баку, столице Азербайджана с 1920 года, было тогда 12 вузов и 6 театров, в том числе русский Бакинский рабочий театр (БРТ), получивший затем имя Самеда Вургуна. Я учился в русской средней школе, изучал азербайджанский язык: откликался на позывной сигнал «Даншыр Бакы, йолдашлар!» («Говорит Баку, товарищи!»), знал и помню до сих пор мелодию и текст песни «Яша-сын Сталин» («Пусть живет и здравствует Сталин!»). В обыденном общении можно было услышать: и русское «он турок, что с него возьмешь», и сказанное по-азербайджански «эти басурмане, русские», не говоря уже об армянах, христианах, коих мусульмане титульного народа республики любили особенно «нежно». Но, странное дело, в отличие от нынешних времен, все три народа жили тогда дружно, вполне терпимо, с уважением относились к культуре, обычаям и ценностям друг друга. Армяне выпускали свою газету и журналы на родном языке, имели свой театр имени Спандаряна (или Спендиарова, точно уж не помню). Уезжая из Баку в командировку или в гости в Москву, никто не говорил, как сейчас, «еду в Россию», ибо Советский Союз, при всех противоречиях того времени, был действительно большой Родиной всех, кто жил, учился и трудился в советском Азербайджане. И никому из русских не пришла бы в голову дурная мысль-вопрос: «Нужен ли нам Кавказ?». Может быть, я был слишком юн и наивен, мало что еще знал и понимал, но заметных проявлений мусульманского национализма и русского шовинизма я тогда не замечал и не наблюдал. Как произошло это в разгар перестройки, во время резни армян в Сумгаите, и кто-то точно тогда определил сие жуткое и постыдное зрелище политическим Чернобылем всей истории Советского Союза. Я абсолютно убежден в том, что при власти Мир-Джафар оглы Багирова, многие годы руководившего республикой, подобный всплеск-разбой национализма и шовинизма был бы невозможен и немыслим, и уверен, в самом зародыше был бы беспощадно подавлен. Для меня и сейчас, после развала Советского Союза, грех национального самомнения и самолюбования является более страшным и нетерпимым, чем бюрократизм и коррупция. Но об этом разговор впереди…

Тема детства и отрочества огромна и неисчерпаема в своих узловых аспектах и проблемах. Недавно перечитал книгу покойного сына, Саши Толстых, написанную и изданную в 1988 году – «Взрослые и дети. Парадоксы общения». Прочитал её сразу, как она появилась, поделился с автором впечатлениями и собирался изложить их в своих «заметках на полях». Увы, не получилось, всё время отняла организация клуба «Свободное слово», первое заседание которого состоялось 31 октября 1988 года, т. е. почти в «унисон» с появлением книги. Сейчас перечитал тезисы своих мыслей, вполне разделяю их и сегодня, как и концепцию книги сына, хотя поставленные им вопросы чувствую и понимаю несколько иначе, в чем-то острее.