Текст книги "Хочу – Могу – Должен. Опыт общественной автобиографии личности"

Например, тему роли и ответственности родителей за воспитание детей. Она всегда была важной, а сегодня стала ключевой, первой по значимости и, увы, своей уязвимости. В своих заметках я собирался так её и подать. Придумал наивное начало, понятно, ироническое: взрослые люди, юноша и девушка, или мужчина и женщина, вместо того, чтобы зайти в магазин «Детский мир», что появился в Москве на площади Дзержинского, купить там большую куклу с «живыми» глазами и играть с нею, когда захочется, ложатся в постель, и, обмениваясь взаимными упоительными ласками, «зачинают» дитя, заботу о котором после рождения, сразу или вскоре, перекладывают на бабушек с дедушками, детский сад или просто двор. Многие дети потом, став взрослыми, вспоминают и считают именно их, а не родителей, своими учителями и воспитателями по жизни. Сын отталкивался в книге от кантовской мысли относительно главной заботы родителей – любимое «чадо» не просто произвести и вырастить, а сделать его действительно взрослым, самостоятельным человеком, желающим и способным жить в обществе «по-человечески», то есть не просто принять или приспособиться к несовершенным условиям и обстоятельствам реальной «повседневности», а реализовать свою тягу, желание и потребность в лучшей жизни и лучшем будущем. Эту установку и цель сначала предстоит толком осмыслить и осуществить в качестве своей первостепенной задачи и обязанности родителям, чего многие из них осилить и претворить на деле не могут, не в силах. Таков идеал, а на практике опека и забота родительская выглядят иначе.

Например, мои родители отвечали кантовскому посылу лишь «в основном», желая нам с братом блага и счастья, заботясь о том, чтобы нас накормить, сносно одеть, не дать заболеть. Наше будущее рисовалось им и сводилось к тому, чтобы дать образование, помочь обрести профессию. Не более того. Не помню, чтобы мать или отец когда-либо спрашивали меня или подсказывали, на кого учиться, кем стать и каким быть. Полагаясь, подобно большинству родителей, на то, что это в свое время произойдет само собой, и мы с братом сами определимся в своем будущем. Они не утруждали нас назиданиями. Не помню ни одного случая поучений подобного рода. Учили и приучали скорее тому, что по-научному сейчас именуется простыми нормами нравственности и справедливости. Как приучали? Без нотаций-лекций на тему «что такое хорошо и что такое плохо», постоянно контролируя, сделаны ли домашние задания и какие мы за неделю получили отметки (по дневнику). Однажды подслушал разговор матери с отцом: она просила, уговаривала его пойти на родительское собрание, а он спрашивал, какие у меня отметки за четверть – «если плохие», говорил, то «не пойду»…

Воспитание сводилось к неукоснительному соблюдению норм и правил уклада повседневной жизни, усвоению самых элементарных правил общежития, где каждый имел права и обязанности. Не помню случая, чтобы отец или мать, усадив меня или брата на стул или поставив перед собой, начали бы долго и нудно объяснять, что и как я или брат должны сделать, мне же обязательно напоминали, что я «старший сын и брат». Иногда поартачившись, мы делали, «исполняли» то, что нас просили или нам поручали сделать, не обсуждая, хотим ли мы это делать или нет. Всё происходило без крика и порки, в форме просьбы, которые, подобно приказу, не обсуждаются. Скажем, мы жили в Николаеве на третьем этаже, а вода наверх (в конце и сразу после войны) не поступала, и если одно из вёдер, стоявших в ванной комнате, стояло пустым, мама говорила: «Ребята, принесите воду, отец придет, будет ругать, мол, «мужиков полон дом, а воды принести некому». Отец вообще-то сам упорно соблюдал и внедрял в доме усвоенные им когда-то крестьянские, «тамбовские», нормы и формы общежития, показывая пример в воскресные дни – готовил дрова, подметал пол, помогал маме в готовке еды (например, приготовленное мамой тесто для куриной лапши тонко нарезал сам, заточив предварительно нож). Поэтому с ним бессмысленно было спорить или ссылаться на не сделанные еще домашние школьные задания.

При всей строгости отец нас любил и по-своему баловал: в день получки, как называли тогда зарплату, обязательно дарил любимые конфеты «Рококо», по воскресеньям ходил с нами «погулять», угощая – себя знаменитым бакинским пивом, нас с братом – пирожками и мороженым. Мама, когда наказывала за прегрешения, иногда нас «шлёпала» по заду (всегда небольно), а отец, рассердившись, физически нас не наказывал, но любил пригрозить «ремнём». И лишь однажды ударил меня: навсегда запомнил, как, сидя за обеденным столом и слушая какой-то его рассказ, в каком-то месте я сказал ему: «Ну, и чудак ты, папа!», а он, ударив меня ложкой по лбу, пояснил свою акцию так: «Чудак – это полтора дурака, а у тебя отец умный, понятно?!» Отец был настоящим семьянином, и для него интересы семьи были выше всех других предпочтений и забот. Вёл себя по-крестьянски: все в дом – и ничего из дома. Зарплату, всю до копейки, приносил и отдавал маме как хозяйке полностью. Честно признавался мне, уже взрослому, что иногда «отжаривал» для себя, чтобы в выходной день побаловаться пивком, которое любил, но всегда только из заработанных «сверхурочно», полученных за сдельную работу, в свободное от основного времени («закрывал наряды», как он это называл). И я, будучи уже студентом, приезжая на лето домой, к родителям, отдавал летнюю стипендию матери, оставляя себе лишь на «карманные расходы». Помню, как огорчил мать, сообщив однажды, приехав на каникулы, что проиграл в «очко» всю летнюю стипендию каким-то шулерам, подловившим меня, «лоха», на пароходе «Пестель», что ходил в те годы из Одессы в Николаев. Помню, она ничего не сказала в ответ, только грустно и укоризненно на меня посмотрела. С тех пор я ни разу в жизни не играл в азартные игры «на деньги», разве что в «дурака».

Привожу эти подробности, чтобы показать и подтвердить абсолютно нормальный характер домашней атмосферы и уклада жизни в пору своего детства и отрочества, ничуть не стесняющие нашей свободы и дисциплинирующие лишь там, где полагается, поскольку родители и дети живут вместе, семейным укладом. Скажу больше, использовав слова Сергея Образцова: мне повезло на родителей, я их удачно выбрал. Не изображая из себя «учителей и воспитателей», они без нравоучений и лекций строили семейную жизнь так, что у каждого были свои права и обязанности и каждый нормально себя ощущал, занимая свое место. Никто не был обделен вниманием. Забегая вперед, скажу, что многое из старого, родительского уклада и образа жизни я перенял и пытался укоренить потом в своей собственной семейной жизни. Женат же я был дважды. В первом браке, возникшем в школьные годы, в основном, на «гормональной основе», родительский опыт построения отношений внутри семьи просто не пригодился. Всем «верховодила» супруга, против чего я не только не возражал, но и считал учрежденное ею распределение ролей и ответственности верным, не скрою, и очень даже для меня удобным. Жена, единственная дочь своих родителей, хороших педагогов – директоров средних школ, жила по усвоенным ею в их семье правилам, с чем я считался, или просто мирился, а она столь же терпимо (до поры-до времени) сносила мною усвоенный стиль жизни и поведения, где «общественное» явно превалирует над «личным», и семье уделяется явно меньше внимания, чем полагается. С годами обнаружилось то, что в «гормональных» браках рано или поздно нечто обязательно проявится, разрушив его изнутри. Что и произошло с нашим браком на седьмом году его существования: как и почему – расскажу дальше.

Понимаю, что представленная картина моего советского детства выглядит слишком гладкой и благополучной. Каковой, кстати, она и была на самом деле. Читатель знает немало иных, совсем не благополучных, напротив, очень драматичных примеров и образов тяжелого, «несчастного», детства тех времён – обездоленного неладами в семье, бедностью или, еще хуже, репрессивной судьбой родителей. Как описал, например, Василий Аксёнов злоключения «сына врага народа» в своей повести «Дети ленд-лиза», или как представлены страхи и переживания героя повести «Детство Лёвы» московского писателя Бориса Минаева, и другие жизнеописания из истории и мифологии советской реальности. Я имею в виду довоенное детство эпохи пионерских отрядов, и как оно менялось в период послевоенного восстановления и строительства страны, внутренне и внешне изменилось в пору наступившего и затянувшегося «застоя», не говоря уже о том, каким оно стало в стрессовые «лихие годы» постперестройки. Соглашусь с теми, кто считает любой опыт детства по сути своей трагичным, полным загадок несостоявшихся желаний и устремлений. Думаю, каждый из нас, вспоминая собственное детство, обнаружит тот момент, когда он почувствовал и обнаружил, что детство уже прошло. В следующих главах я расскажу, как расстался с детством, а сейчас опишу событие или эпизод, с которого это расставание началось.

Это случилось и произошло летом 1947 года, во время экзаменов на получение аттестата зрелости, которые проходили в 39-й средней школе Николаева. Сдал я их успешно, но этот успех был омрачен событием, которое заставило меня немало поволноваться и пережить. На выпускных экзаменах, как полагалось, все писали сочинение на избранную тему, из трех представленных на классной доске – две из них по пройденной программе, и одна – на вольную тему. Я выбрал тему «Образы коммунистов в романе Михаила Шолохова «Поднятая целина». Мне нравился сам роман и Шолохов с его героями, писалось, помню, легко и с охотой. После, вдруг, обнаружили, что в сочинении я допустил серьезную ошибку, причем не грамматическую, а политическую, и это стало предметом особого разбирательства. До сих пор не знаю, кто проявил тут «бдительность», обнаружив опасный, «идейный» перекос и грех молодого, но уже взрослого, с паспортом, человека, стало быть, ответственного за свои поступки. «Состав» ошибки заключался в тезисе-выводе, которым я венчал анализ «левацких» перегибов-ошибок Нагульного: «…но партия быстро исправила свои ошибки». Не «эти», а именно «свои» ошибки, то есть самой партии, в то время, как мне объясняли ответственные товарищи, партия не ошибается, ошибаются лишь её отдельные члены и группировки. Пришлось мне устно и письменно объяснять в разных инстанциях, что я имел в виду, таким вот образом понимая и оценивая деятельность партии и смысл коллективизации. Выясняли природу и степень моей «вины» достаточно долго, пока не вмешался кто-то из разумных людей, сумев, видимо, отвести нелепое подозрение в моей «политической» неблагонадежности или близорукости, как в те времена было принято характеризовать подобные случаи. Как потом я узнал, мое сочинение вдруг признали. одним из лучших по городу. Но, получив и пережив первое такое потрясение в своей жизни, я воспринял его как красноречивый сигнал и знак того, что детство кончилось.

Комсомольская юность моя…

Летом 1947 года, получив аттестат зрелости, я поехал в Киев, чтобы продолжить учебу, хотя толком будущую профессию еще не определил и не выбрал. Серебряная медаль, что в итоге выпускных экзаменов я получил, позволили мне сдать документы в театральный институт им. Карпенко – Карого, где мою кандидатуру активно поддержала Наталия Михайловна Ужвий (запомнив меня по выступлению на конкурсе в 1945 году). Однако моя актерская карьера не состоялась: девушка, с которой я тогда (со школы) «дружил», сказала, как отрезала – «я или театр», документы пришлось забрать и с опозданием добиваться, чтобы меня зачислили студентом русского отделения филологического факультета Киевского университета им. Т.Г. Шевченко (как удалось этого добиться – тема отдельная). Можно сказать, так драматически закончилось для меня детство и отрочество, началась юность – первая ступень уже взрослой жизни. Понял это я потом, спустя годы, осмысливая свое прошлое с помощью сына, читая его книгу «Возрасты жизни» (1988 г.). Оказывается, если отрочество является концом детства, то юность есть начало молодости как таковой, включая в себя такие важные события и перемены, как окончание школы, начало трудовой деятельности, служба в армии, для кого-то и ранний брак. Понятно, одни в юные годы быстро взрослеют, умнеют и мужают, другие, напротив, заболевают юношеским максимализмом, и, видимо, неизбежны ошибки, просчеты, влекущие за собой кризисы и психические срывы.

Вхождение в эту необычную для меня пору и состояние самостоятельной жизни в целом прошло удачно. Сыграла свою роль неприхотливость моих бытовых запросов, но прежде всего помогли внимание и забота друзей – Володи Зинича и Светланы Шипуновой, пригревших и согревших меня в своей квартире на Банковой улице столицы (на одной из тех улиц, где уже в эти дни происходили трагичные «майдановские» события в Киеве). Жили люди тогда «в тесноте, но не в обиде»: началась послевоенная страда, и помогала сама привычка преодолевать «временные трудности», плюс непривередливость самих желаний, что сближало, а не отталкивало людей друг от друга. Все мы, каждый по-своему, прошли путь и школу ежедневного «недоедания», скудости и тягот бытовых неудобств, когда обычная молдавская «мамалыга», кукурузная каша, сваренная на керосинке в комнате студенческого общежития, воспринималась как «благодать», а купленные сто граммов подсолнечной «халвы» в день стипендии воспринимались просто верхом пиршества и наслаждения. Родители, любимые мною отец и мать, помогали, чем могли: имея четырех детей, несмотря на скромную отцовскую зарплату инженера, аккуратно ежемесячно присылали деньги, сумму чуть большую, чем стипендия. Замечу, сам уклад жизни был простым и жестким, но – справедливым. На пятом курсе, когда я женился на той самой девушке, с которой дружил в школе, и не испросил, как принято, разрешение у родителей (знал заранее, что они будут «против»), Иван Максимович, отец, не коря и не ругая, написал в письме, что считает теперь меня вполне взрослым и, стало быть, самостоятельным, способным содержать семью. Не спорили, кто прав – кто виноват, и с главным тезисом, или претензией, отца я был согласен. С этого момента, будучи студентом, потом аспирантом, я начал зарабатывать деньги сам, читая лекции и давая консультации. Впрочем, значимую помощь оказывали родители жены (оба они были директорами школ в Николаеве, и дочь была единственным ребенком), особенно после рождения сына, Саши, в 1953 году, и это, конечно, нас выручало. Но при этом, во всем остальном, что за пределами быта, жизнь была настолько интересной, насыщенной всякого рода событиями, что сугубо личные и бытовые нужды, сложности отступали на второй и третий план.

Попробую объяснить, на чем держался тогда мой юношеский энтузиазм, и почему даже теперь, несмотря на испытание старостью, нет-нет, вспоминаю юность с удовольствием и благодарным чувством. Начну с предисловия моей юности – с отроческого периода в Николаеве, куда мы всем семейством переехали – еще шла война – на постоянное местожительство. С Баку сравнивать Николаев, конечно, не надо, но город нам понравился – с его широко разлитыми берегами Южного Буга, стройными улицами и переулками, южным говором и пролетарским духом населения, основу которого составляли рабочие и инженеры двух судостроительных гигантов, создававших корабли морского и океанского класса и масштаба.

Жили в хорошем районе, с видом на реку, на улице Никольской, 6 (тогда имени Розы Люксембург), в небольшой двухкомнатной квартире, 3-й этаж. Совсем недалеко от школы № 39, тогда «мужской», которую закончил в 1947 году. Учился прилежно, на пятерки и четверки, и очень любил уроки по литературе, которые вела Лидия Николаевна (фамилию, простите, забыл) – невысокая, худенькая женщина, поразившая нас всех в классе своей любовью и знанием предмета, умением просто передать таинство и душевность словесного творчества. Может быть, потому и выбрал я, еще не зная, кем хочу быть и буду, филологию в качестве будущей профессии, ни с кем по этому поводу не советуясь ни дома, ни в школе. Случай с сочинением на выпускных экзаменах, который я привел-рассказал в предыдущей главе, на симпатии к литературе никак не отразился, как, кстати, не изменил и моего доброго отношения к школе. Понравился мне и николаевский яхт-клуб, где я научился стильному плаванию, так что дважды, в 1945 и 1946 годах – в Днепропетровске и Львове, стал призером на двух юношеских дистанциях – на 100 м «баттерфляй» и 200 м «брас-спина» (была такая стилевая дистанция). Если к сказанному добавить мое увлечение художественным чтением, успех на республиканской олимпиаде в Киеве (в феврале 1945 года), то своим отрочеством я доволен и мог бы даже похвастать. Но тогда я этим малопочтенным свойством еще не был тронут, да и сосущее чувство голода заметно охлаждало пыл и радость от любых творческих удач и побед…

Вступление в пору юности произошло внешне незаметно, поставив меня, «маменького сынка», перед массой непредвиденных обстоятельств и проблем, с которыми до сих пор иметь дело не приходилось. Скажем, пришлось добиваться приема у ректора университета, карауля его на выходе из квартиры; неоднократно добивался приема и доказывал членам приемной комиссии свое право на зачисление в штат студентов, не имея никаких «связей» и опираясь лишь на сочувствие и поддержку друзей. Но, странное дело, в «недемократичной» советской системе, ныне обличаемой и третируемой кем угодно и по любому поводу, тогда достучаться до правды и сердца власть держащих было несравнимо легче и проще, чем при нынешней «якобы демократии». Мое упорство в доказательстве своей правоты было вознаграждено зачислением на первый курс филологического факультета (русское отделение), правда, не Киевского, а Одесского университета имени И.И. Мечникова, куда и были направлены соответствующие документы. Это произошло без «блата», свершилось моими усилиями и нервами, без участия родителей, которые узнали об этом «постфактум». Так началась моя самостоятельная жизнь, и довольными были все: родители тем, что я у них рядом, «под боком», а я тем, что живу и учусь в Одессе, которая мне сразу и на всю жизнь понравилась, и рядом, на «украинском отделении» того же факультета, училась девушка, с которой я «дружил».

Тут сразу надо сказать о главном событии, которое произошло со мной и для меня в Одесском университете, на первом курсе. Филологию я выбрал скорее наугад, следуя и доверяя влечению ума и сердца, как полагается и происходит это у многих при выборе любимого занятия, тем более жизненного пути. Наверное, выбор был подсказан моим увлечением литературой, о чем говорил выше. Настоящее просветление произошло на первых лекциях по философии, которые читал доцент Коган Самуил Яковлевич, и я узнал, понятно, в марксистской интерпретации, что существует наука, общественная дисциплина, издавна пытающаяся объяснить мир, и почему он устроен так, а не иначе, по каким законам этот мир развивается и как в нем живется человеку. Наука, известная с древнегреческих времен, а в нашей стране она заведует идеологией общества и называется «марксизм-ленинизм». Его важнейшей составной частью является философия, предметом которой являются вопросы и проблемы, которые когда-то, уже ближе к нашим временам, яснее и короче других мыслителей сформулировал Кант: что я могу знать? что я должен делать? на что я смею надеяться? и что есть человек? И хотя многие отрасли знания конкретно и по-своему тоже отвечают на эти вопросы, внося на каждом историческом этапе свои уточнения и открытия, человек нуждается и в таком «сверхопытном знании», какое издревле вырабатывает философское мышление, конкурируя с религиозной верой. Первые лекции по философии, услышанные в университете, были очень «идеологичными», марксистскими не только по духу, но и фразеологии, чем, кстати, прославилась знаменитая «четвертая глава» Краткого курса истории В КП (б) (1938 г.). Мой интерес и увлечение философией выразились в том, что со второго курса я активно участвовал в работе факультетского кружка по философии (был даже его старостой), что расширяло мой кругозор в знакомстве и освоении философской литературой (храню как память конспекты подготовки к семинарам).

(Недавно вспомнил далекие юношеские годы: в феврале 2013 года на общем собрании института мне вручили серебряную медаль за вклад в развитие философии, и я, выражая признательность за внимание и признание моих скромных заслуг, сказал, что эти почти полвека активного сотрудничества с институтом начались еще в памятные 60-е годы, когда в создаваемых мною коллективных сборниках участвовали Арсений Гулыга, Эвальд Ильенков, Эрик Соловьев и другие («Культура чувств», «Наука и нравственность», «Искусство нравственное и безнравственное»). Тогда-то мой интерес к философии и обрел духовно-практический характер и форму подтверждения.)

Мое увлечение философией, без ущерба для других учебных предметов, проявилось, в частности, в интересе и разработке проблем эстетики, например природы средств образного, художественного освоения действительности (правда, первая моя научная статья «О природе художественных взглядов» появилась в 1956 году в научном сборнике Одесского педагогического института им. К.Д. Ушинского). Так получилось, что именно эстетические проблемы искусства – сначала литература, потом театр и музыка, а вскоре и кинематограф – стали предметом моих первых научных изысканий. Происходило это без «натуги» и постороннего влияния, вполне органично соединяя мой интерес к названным видам искусства с разработкой теоретических вопросов и проблем, вплоть до темы кандидатской диссертации – «Проблема типического в эстетике реализма» (1955). И я благодарен тем людям, которые в этот «эстетический период» моего философского развития оказали мне щедрую поддержку и помощь (их я обязательно дальше вспомню и назову). А сейчас вернусь к первым годам моего пребывания в Одессе, знакомства с удивительно живым городом и атмосферой, царившей в его культурной жизни, и в первую очередь, конечно, с университетом и родным мне филологическим факультетом. Одесса вполне заслуживает славы города, щедрого на самые неожиданные события и встречи.

Мне повезло, что моя юность прошла в городе, который любовно называли Одесса-мама, в университете, ставшем поистине «альма-матер» моей молодости. Начать хотя бы с того, что студентом я имел возможность посещать знаменитый зал филармонии на очень красивой Пушкинской улице, имел возможность видеть, слушать и наслаждаться искусством таких известных в стране музыкантов, певцов, чтецов, дирижеров, как Эмиль Гилельс, Давид Ойстрах, Натан Рахлин, Дмитрий Журавлев, Клавдия Шульженко, солистов хора Пятницкого и ансамбля песни и пляски Советской Армии, многих других мастеров искусства 50-х годов, часто посещавших этот красивый зал удивительной архитектуры и акустики. Во дворе знаменитого здания (бывшей биржи) находился Дом актера, с небольшим залом, где регулярно встречались актеры одесских театров – оперного, русской драмы им. Иванова, украинского – имени Жовтневой революции, и, конечно, оперетты, в те годы пользовавшейся небывалым успехом. Встречи актеров друг с другом и с общественностью происходили не от случая к случаю, а регулярно, продуманно и интересно, и всё благодаря усилиям и великолепному вкусу одной замечательной женщины, педагога художественного чтения – Зинаиды Григорьевны Дьяконовой. Именно ей, что особо отмечу, обязан я освоением навыков общей культуры и специфики сценического искусства, восприятия спектакля как особого вида зрелища. Вспоминаю знаменитые вечера-встречи под условным названием «картошка»: актёры, режиссёры и их гости собирались маленькими компаниями за столом, на котором для четырех человек стояла бутылка водки, «московской» или «столичной», отварная картошка, селедочка и огурцы с капустой, и в непринужденной вольной беседе обсуждали любые новости и темы. Демократизм этой формы общения состоял уже в том, что четверо собеседников «складывались» по рублю (что посильно было каждому), и если кому-то захотелось «деликатесов», их можно было «подкупить» в буфете, что располагался рядом. Такая «самодельная» форма встречи и общения очень прижилась и нравилась актерской «братии» – она укладывалась в скудные зарплаты, снимая демократичностью обстановки любое стеснение, «зажатость». Кстати, именно на одной из таких «встреч-картошек» я и встретил свою жену и судьбу – Киру Канаеву (о чем расскажу чуть позже).

Как формировался и в чем он выражался, мой юношеский максимализм? А это был именно максимализм во всех его основных чертах и проявлениях. Конечно же, хотел и мечтал стать настоящим ученым – специалистом сначала в области филологии, особенно в сфере словесного творчества; хотелось заслужить право читать лекции для студентов, как два или три раза видел это еще в Николаеве, в аудиториях кораблестроительного института, куда нас, школьников, приглашали на встречи со студентами; и совсем-совсем хотелось мне, сыну рабочего-плотника, как помечал в автобиографии, когда-нибудь стать интеллигентом, что казались мне людьми совсем другой породы и культуры. В общем и целом, размечтался я тогда не на шутку, вполне всерьез, и дело осталось за малым – всё это осуществить, реализовать, для чего и надо было попасть, а затем пройти школу университета.

Признаюсь, мне не по душе был принцип жить как живется, как иногда говорят, но и жить как хочется тоже казалось чем-то заоблачным. Утешал себя мыслью, что я человек упрямый, своего добиваюсь, да и жизнь вся впереди, так что поживем-увидим, как будет она складываться. Довольно скоро понял, что в этих своих представлениях был идеалистом и романтиком, и со временем в каких-то важных вещах и темах повзрослел, думаю, и поумнел. Так, во всяком случае, мне казалось. Например, в своем отношении к этому «сладкому слову – свобода», как стало популярно и модно говорить. Немного подумав, я в свои юные годы сообразил и понял, что свобода неотделима от ответственности человека – за своё поведение, все хотения и вольности. То есть она изначально ограничена со всех сторон обязанностями и обязательствами. Перед теми же родителями, друзьями или коллективом, где учишься или работаешь. Сложное и ответственное это слово, «свобода», без него ты – не человек, а с ним «хлопот не оберешься». Прошли многие десятилетия, чего только я ни повидал, ни испытал, но это юношеское восприятие «свободы» сохранилось у меня до сих пор (обретя, конечно, научную форму). Я и сейчас так мыслю, прожив целую, «огромную» жизнь, что свобода моя ограничена массой всевозможных обязательств, предписаний и запретов, и многие из них неудобны, стеснительны, неприятны, а пренебречь ими или вовсе проигнорировать не позволяют совесть, чувство долга, просто приличие. Юношей я был всецело за свободу личности, но не знал, как её реализовать в рамках модного тогда ленинского тезиса: жить в обществе и быть свободным от общества – нельзя. Одну из глав своей последней книжки так и озаглавил «Миф о свободе», где, кстати, настаиваю на том, что во всех наиболее важных случаях, затрагивавших мои честь и личное достоинство, в своих реакциях я был всегда свободен.

Сознаю и понимаю, что ссылка на «свободу» никак не связана со вставшим перед юношей сакраментальным вопросом как жить и что делать, когда ежедневно приходится решать совершенно конкретные проблемы житейского характера. Я впервые оказался без надежного тыла, каким были для меня родной дом и родители. Всё надо было решать и делать самому, и 300 рублей, что мне присылали – прибавляли родители ежемесячно к 200 рублям стипендии, безусловно, были помощью, но остальные вопросы и запросы пришлось разрешать самому. Вот тут и сработал мой характер: без чьих-либо нотаций и советов я однажды (достаточно скоро) осознал и решил, что опорой для себя буду Я сам, собственным умом и усилиями стану обустраивать быт и жизнь, строить её на свой лад и вкус. Могу признаться, ничего не присочиняя и не преувеличивая, что я достаточно быстро повзрослел, наверное, даже поумнел, хотя не мне, конечно, об этом судить. Без самодовольства и хвастовства говорю, что за годы студенческой жизни я ни разу (!) не обратился за помощью к родителям, решал всевозможные житейские вопросы и проблемы самостоятельно (тот же вопрос о женитьбе, о чем шла речь в предыдущей главе). Все студенческие годы проходил в перешитых мамой на меня отцовом кителе и брюках-«галифе», не имел выходного костюма до самой аспирантуры. Скромен был и в еде: не знал других мест, кроме обычной столовой на углу Карла Маркса и Дерибасовской; не знал «злачных» мест, дорогих и модных закусочных и ресторанов, и знаменитый подвал «Мишки-япончика», что находился в 300-х метрах от моего студенческого общежития, впервые посетил лишь по получении диплома об окончании университета. И хотя обрёл за эти годы проблемы с желудком, перегрузив его кислой капустой, обделенным и несчастным себя не чувствовал, и дальше расскажу, как и чем был вознагражден за свою юношескую скромность уже в сытые взрослые годы.

Еще одним открытием моего юношеского жития-бытия стала вычитанная в «Немецкой идеологии» Маркса и Энгельса мысль – обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. В правоте и точности этой сентенции я убедился на примере собственной жизни и общения с людьми, которые меня тогда окружали и повлияли на формирование моего образа жизни. Странная штука-жизнь: в Одессе я оказался случайно, в результате стечения обстоятельств, сам никого и ничего не выбирая, и при этом люди, которые меня там окружили, почти все, за редчайшим исключением, оказались не только симпатичными и дружелюбными, но и крайне близкими мне по духу. Забегая вперёд, скажу, что человек я «везучий», особенно на встречи и знакомство с хорошими и интересными людьми – учеными, врачами, актёрами, спортсменами и т. д. Одесса стала первым городом и местом, где я эту «везучесть» познал и прочувствовал. Не смогу назвать и сказать памятное слово обо всех, с кем я в этом удивительном городе встретился и подружился (просто для этого надо писать отдельную книгу), но тех, кому я обязан теплом соучастия в моих делах и переживаниях, все-таки попытаюсь назвать.

Я уже назвал Зинаиду Григорьевну Дьяконову, сыгравшую особую роль в приобщении меня к очень специфичной одесской культуре вообще, к театральной – в частности и в особенности. Эта красивая женщина, строгая и с виду, и в словесном общении, судя по всему, прожила непростую жизнь (включая оккупацию Одессы немцами и румынами), но никогда (ни разу!) на моих глазах не позволившая себе кого-либо обругать и обидеть. Когда через 10–15 лет, будучи уже в Москве, задумаю и стану создавать книгу-сборник «Эстетика поведения», я часто мысленно буду вспоминать и опираться на образ и стиль общения с людьми именно Зинаиды Григорьевны.