Текст книги "Хочу – Могу – Должен. Опыт общественной автобиографии личности"

Тогда, совсем молодым, я узнал и на себе опробовал достоинства личностного взгляда и самоопределения человека – умение увидеть себя со стороны, глазами других людей.

Проще говоря, научиться смотреть и видеть себя таким, какой ты есть, не только глядя в обычное зеркало, как все мы делаем поутру и вечером, любуясь или морщась, а строгим, «посторонним», взглядом знакомого или незнакомого, приятного или неприятного лица, чего мы все обычно не делаем. Ведь большинство людей ограничивается в самопознании обычным зеркалом, мужчины во время бритья, а дамы – зеркальцем, «поправляя личико» каким-то штришком или мазком. При этом далеко не каждый человек отдает себе отчет в том, что он собой представляет на самом деле, всячески ограждая себя от неприятных констатаций и признаний, и вообще склонен укрыть себя от постороннего, излишне строгого или любопытного взгляда. Вот эту азбуку человеческого «самосохранения» я усвоил давно. Прекрасно понимая, что любить себя, конечно, надо, и доставлять себе эту усладу, безусловно, нужно. Но хорошо бы при этом соблюдать меру: самоограничение весьма полезно для любого человека. На своем веку я повидал множество разнообразных самовлюбленных «нарциссов» и мог бы поделиться наблюдениями-размышлениями, весьма полезными в общественном плане: нормальная искренняя самокритика избавила бы каждого из нас от многих наказаний за провинности, которые стыдно даже называть и обсуждать, тем более – подвергать публичному наказанию. Говорю и пишу об этом, потому что с давних пор дивлюсь человеческой слепоте и глухоте в восприятии причуд, «фокусов» собственной натуры и природы, и удивляюсь неспособности человека самому справиться со своими заблуждениями и метаниями.

Получилось так, что юношеский интерес к человеку и его проблемам пробудила во мне литература, потом музыка и театр, то есть искусство. Довольно рано стал я интересоваться личностными аспектами художественного творчества, вообще в создании произведений искусства и восприятии их человеком. Первые 10–12 лет профессиональной деятельности прошли у меня под знаком эстетики, в основном осмысления её теоретических основ и центральным вопросом был – что такое искусство. После защиты кандидатской эстетика стала моей профилирующей специальностью, и даже двухгодичный «зигзаг» пребывания в роли худрука киностудии не помешал моему увлечению теорией и педагогической практикой внедрения эстетических познаний. Очное знакомство с кинематографом, напротив, обогатило и расширило опыт моего знания и понимания природы искусства. Женитьба и переезд на постоянное местожительство в Москву помогли вернуться в лоно педагогической деятельности, и я без особых хлопот, или «блата», стал преподавателем кафедры марксизма-ленинизма Московского текстильного института (ныне – имени А.Н. Косыгина). И опять повезло – работать пришлось на факультете прикладного искусства, тогда единственном в столице центре обучения и подготовки кадров в сфере модельного искусства. К литературе и кинематографу прибавилась еще одна область искусства – моделирования одежды, расширив и обогатив диапазон моего увлечения эстетикой за счет совершенно нового и занятного для меня дела, причем связанного с повседневной жизнью людей, особенно молодежи.

Скоро и споро освоив новую ситуацию, с удовольствием почти целое десятилетие читал любимые мною курсы и вёл семинарские занятия, кажется, пользуясь расположением студентов. Повезло мне и в том, что пришлось общаться с педагогами художественных дисциплин, получив возможность познакомиться с еще одной сферой эстетического освоения действительности, до этого мне мало знакомой. В рамках системы партийного просвещения возник семинар преподавателей-прикладников, ведущих на факультете специальные предметы, и мы регулярно встречались, обсуждали самые разные вопросы теоретического и практического характера. Однажды возникла идея провести исследование феномена моды, что натолкнуло меня на мысль привлечь специалистов самого разного профиля и ранга, тех, кто этой темой и проблемой в стране занимались давно и профессионально. Само собой наши собеседования подсказали идею создания книги, которую охотно поддержали в издательстве «Искусство», с которым я сотрудничал и пользовался известным доверием. Книга – полемика «Мода: за и против» вышла тиражом в 50 тысяч, под моей редакцией, с участием известных авторов – теоретиков и модельеров: Карла Кантора, Виктора Скатерщикова, Анатолия Харчева, Раисы Захаржевской и др., и, судя по читательскому приему и реакции, она получилась.

Работа над темой моды и создание книги подвели меня к неожиданному выводу и решению, имевшему далеко идущие последствия. Поначалу замысел был скромным: написать о моде нечто ироничное и критичное, дабы несколько унять её нрав и охладить пыл, с каким эта «дама» вторгается в человеческие дела и отношения, пытаясь всем управлять, править, диктовать. И я сам, и соавторы еще не сознавали, что разговор на эту, казалось бы, «пустяшную тему» (как кто-то высказался при обсуждении заявки в издательстве) обернется более серьезным результатом, чем просто разговор на… модную тему и солидный тираж. Впрочем, втайне я рассчитывал на нечто большее. На то, что с этой темой связывал Дэйвид Рисмен, автор имевшей тогда шумный успех в США книги «Толпа одиноких», где остро обличалось возведенное на Западе «общество потребления». Он заметит и отметит: «Ныне людьми управляет мода, причем мода быстро меняющаяся. Она выступает в качестве заменителя внутренней морали». Под модой Рисмен имел в виду некую форму потребления чего угодно – привычки, стиль одежда, автомобили, и т. д. и т. п. Но, оказывается, чтобы моду понять, «раскусить», надо выйти далеко за рамки эстетики – очутиться в поле социальных целей, планов и действий. И потому справиться с нею, как и проигнорировать её, не так-то просто. Что у нас, в СССР, наглядно показала борьба с так называемыми «стилягами», пытаясь сладить с нею, обуздать её причуды и капризы сугубо идеологическим способом. Тут приходится копать глубже и действовать тоньше, потому что дело уже не в самой моде, а в каких-то скрытых от внешнего взора интересах, чувствах, побуждениях и вожделениях. На такое понимание природы моды и ориентировали читателей авторы книги. Далеко не все это тогда поняли и оценили по достоинству. Прошло много лет, и недавно в совершенно случайной встрече с человеком, специалистом в этой области, услышал вот такое мнение о той, давней книге: после выхода этого сборника «ничего интересного и концептуального по феномену моды в отечественной теории создано не было».

Не мне судить, насколько это мнение основательно и верно. Ныне мода своевольно воцарилась в роли законодательницы и оракула эстетических норм и вкусов цивилизации гламура, подчинив своему диктату даже её критиков и противников. «Пустяшная» мода все чаще, больше и глубже занимает территорию культуры, для огромного большинства людей становясь её заменой. Понятно, почему агрессивная мода настаивает на своей «продвинутости»: своим натиском она нахрапом подчиняет себе всё новые и новые позиции и территории, утверждая власть денег в сфере духа и культуры. Мне непонятно лишь одно: почему нравственно и психически здоровые люди оказались столь робкими и беспомощными перед силами антикультуры, обладая таким мощным арсеналом духовных богатств, какой человечество накопило за тысячелетия своей истории…

(Недавно, не выдержав притязаний и натиска вездесущей моды, я решил публично высказаться по поводу её притязаний и вакханалий, вспомнив далекое прошлое, конец 50-х и 60-е годы, когда началась борьба с так называемыми «стилягами». Подстегнул меня выход на экраны фильма «Стиляги», напомнивший времена юности, которые я, в отличие от авторов фильма, застал и хорошо помню. Скажем, знаменитую в Одессе улицу Дерибасовскую, тогда кем-то остроумно поделённую на «Гапкин-штрассе» и «Пижон-стрит», и эпизоды идейной борьбы между ними по принципу свои и чужие. Хотя по смыслу и содержанию ничего серьезного и внятного «стиляги» и тогда, как и сейчас, ни придумать, ни сказать не могли. Как не придумали ничего интересного и авторы фильма, заполнив экран парадом безвкусицы в виде мейнстрима торжествующего ныне гламура и глянца, да нелепейшей моды «от лубка до лобка», что вряд ли люди с элементарно развитым вкусом воспримут и одобрят. В статье «Пошлость как нашествие» я попытался объяснить, почему и как мода из сопроводительного момента и элемента современного уклада и образа жизни личности в определенных условиях превращается в доминанту и главную черту человеческого жизнеустройства, опошляя весь его смысл и сущность. (См. «Свободная мысль», № 4, 2009).

Тогда, в конце далеких 60-х, меня и моих коллег заинтересовал феномен советской моды, рождавшейся на глазах, по-своему фиксируя и отражая состояние общественного сознания, поиск новой реальности, пытаясь найти свой образ и облик современности. Мне показался социально значимым сам факт неимоверно быстрого распространения и массового усвоения такого, казалось бы, простого житейского явления, как мода, захватив серьезные позиции в комплексе системы процессов и механизмов функционирования общества. Так что я не случайно заговорил о моде, связав эту тему-проблему с эволюцией моих философских взглядов и пристрастий. В книге «Мы были» разговор о моде не случайно возник там, где речь зашла о трансформации моего философского сознания, войдя в название важной главы: «О моде, или Как я вошел в социальную философию».

Но я опять забежал немного вперед, в данном случае подстегиваемый бурным темпом московской жизни 60-х годов, с множеством событий и приключений, сыгравших в моей жизни и судьбе немаловажную роль. Среди них выделю те события и процессы, которые не просто запомнились, а определили и выразили мое мироощущение того времени и перспективы личностного развития.

Начну с события, происшедшего еще в Одессе, в 1959 году, когда я был принят в члены ВТО (Всероссийского театрального общества, по-украински – УТТ, украинское театральное товарищество). Тогда меня активно поддержала театральная общественность города как заядлого театрала, активного члена худсоветов двух театров. В Москве мои театральные контакты расширились, и, несмотря на мой «провинциализм», я и тут оказался гож и пригож. Произошло это не сразу, не «вскачь», постепенно, по мере внедрения в столичную театральную жизнь, которую, кстати, знал неплохо, будучи «иногородним». Ведь Одесса тех времен была театральным городом: ежегодно, каждое лето, помимо украинских театров, приезжали на гастроли два-три театра из других советских городов, в том числе, конечно, московские и ленинградские. Одесситы, без преувеличения, были избалованы театральными встречами и впечатлениями. В свою очередь, и я, не раз и не два побывав в Москве, буквально ни одного вечера (!) не отдал никому и ничему, не связанному с театром. Надеюсь, аргумент убедительный!

Живя в Москве, страсть и интерес к театру у меня не угасли, напротив, усилились, получили новое развитие. Помимо Театра сатиры, где работала жена, я осваивал и знал другие театральные площадки, в первую очередь, безусловно, театр «Современник», который узнал и полюбил еще одесситом. С точки зрения зрительских впечатлений это был самый «забойный» театр, во многом не похожий на все другие; молодой не только по задору и составу труппы, прежде всего по новизне репертуара и выбора отображаемых жизненных проблем. Это был действительно Современный театр – причем во всем, чем жила страна, и той театральной культуры, которую он вобрал в себя и впечатляюще выразил, побуждая новые поколения зрителей задуматься над самыми острыми вопросами и дилеммами бытия. «Вечно живые» и «В поисках радости» Розова, «Два цвета» Зака и Кузнецова, «Пять вечеров» и «Назначение» Володина, «Голый король» Шварца и «Всегда в продаже» Аксенова – таковы запомнившиеся надолго названия театральных свершений, без преувеличения, потрясавших зрителей мощным синтезом и светом триады таланта, высокой гражданственности и страстной идейности этих «молодых, да ранних» мастеров сцены. Буквально рядом, на той же площади, зрители выстаивали очереди, пробиваясь на спектакли театра Сатиры «Баня» и «Клоп» Плучека и Юткевича, «Свадьба с приданым» Равенских и «Дамоклов меч» по пьесе Назыма Хикмета. Впечатления мои, чисто зрительские, можно и продолжить, назвав другие театры и спектакли. Меня занимал и интересовал более тесный контакт и связь с театрами, выходившие за рамки тематики репертуара, новаций режиссуры и состава труппы. Интересовал театр в его соотношении с реальностью, что стало лейт-мотивом моих театральных встреч и разговоров и позже, когда неоднократно встречался с актерами и режиссерами на выездах, посещая близкие уму и сердцу ярославский театр им. Волкова и казанский русский театр им. Качалова. Эти встречи оказались намного неожиданнее и парадоксальнее моих прежних желаний и ожиданий, дав возможность познать театр изнутри, глубже и проникновеннее.

Впрочем, пока я копался в своих ожиданиях и желаниях, однажды неожиданно для себя был приглашен во Фрунзенский райком КПСС, что располагался в самом центре Москвы: меня попросили-поручили вести эстетический семинар в театре Вахтангова. Семинаров было два, соответственно, и двое ведущих: кроме меня, еще Евгений Яковлев из сектора эстетики МГУ. Ему доверили творческую молодежь, где тогда числился совсем молодой Василий Лановой, мне же повезло встретиться с творцами-элитой: это были – Ц.Л. Мансурова, А.А. Орочко, М.А. Ульянов, И.М. Толчанов, Ю.В. Яковлев, Ю.П. Любимов, Н.О. Гриценко, В.Г. Шлезингер, Н.Д. Тимофеев (тогда и секретарь партийного бюро). Семинар у нас получился, и через год-два меня наградили грамотой «за успешную работу в системе политического просвещения», выделив в качестве особого достижения то редкое тогда обстоятельство, что с докладами на семинаре выступали не только руководитель семинара, но и его участники, причем все без исключения (в книге «Мы были» я описал конкретный, очень колоритный случай – доклад Николая Олимпиевича Гриценко на тему природы комического). Думаю, именно наше семинарское знакомство и общение сблизило нас с Юрием Петровичем Любимовым: он вспомнил обо мне, пригласив войти в состав художественного Совета организованного им в 1963 году театра, ставшего всемирно известным как Театр на Таганке. В той же книге я весьма подробно описал, как интересно мы жили-дружили на благо театра больше десяти лет, а однажды поссорились и расстались. Пишу эти строки в момент и дни, когда на глазах разыгрывается неприятная и тяжелая драма «конца Таганки», лишь на время заслоненная скоропостижной кончиной Валерия Золотухина, в то время как суть её заключена в позорном для труппы театра акте и факте изгнания основателя и патриарха театра – Юрия Петровича Любимова. Когда-то и мы с ним разошлись (и явно не по моей вине), потом ушли Николай Губенко с Леней Филатовым, организовавшие свой театр, который функционирует и сейчас. Хорошо знаю, что общение с Юрием Петровичем – не сахар, и не всякий выдержит характер этого законченного себялюбца, и он действительно часто был не прав в спорах и конфликтах с другими людьми. Но не правы и те, кто изгнал 95-летнего актера и режиссера, создателя этого театра: это он когда-то их пригласил для совместного творчества, и если общение и работа с ним вас не устраивает – покиньте его, оставьте его одного, или с теми, кто ему предан и кого он устраивает. Нынешний же ваш поступок – неблагодарный и низкий.

Пять лет назад я публично предупредил Юрия Петровича, что он может сам стать причиной развала и конца «театра на Таганке», если вовремя не осознает, что в таком виде коллективного творчества, как сценическое искусство, один, даже самый важный и умный – не воин. Он оказался сильнее советской власти, с которой многие годы сражался, ибо не ей, а ему оказалась посильной задача – развалить созданный им театр. Попробую объяснить, кто виноват, что эта драма случилась. На простом примере – нашей встречи с ним после многолетней разлуки. Я помог молодому другу – экономисту с возлюбленной девушкой достать билеты на спектакль «Мастер и Маргарита», и случайно встретил у служебного входа Юрия Петровича, который, узнав причину моего появления в театре, не без ехидства заметил: «Как же так, ведь тебе спектакль не нравится?» Я ему в ответ: «Так это мне он не нравится, а им, может быть, понравится…» После длительной паузы, когда мы уже расставались у входа в его кабинет, он не удержался, и в полной слитности со своим характером, сказал, прощаясь: «А я вот, если бы спектакль мне не понравился, друзей на него бы не водил…». Я ответил ему: «Так это ты, а это я!». Вот таким Юрий Петрович был и есть – без прикрас и прибавлений, и либо «любите и жалуйте», либо «пошли вон» Эти строки написаны еще при жизни Юрия Петровича, а незадолго до выхода книги он скончался, прожив 97 лет. В моей памяти остался Юрий Любимов – автор, творец прекрасных спектаклей: «Добрый человек из Сезуана», «Десять дней, которые потрясли мир», «А зори здесь тихие.», «Жизнь Галилея», «Живой», «Пугачев». Утешаю себя тем, что случаев несовпадения высокого таланта с хорошим характером гораздо больше, чем мы все думаем, разделяя приписываемую Моцарту формулу гений и злодейство – две вещи не совместные. Но, согласитесь, нет оправдания тому, кто, находясь в добром здравии и уме, отважится участвовать в акте и факте изгнания из родного дома творчества того, кто этот дом создал и, как умел, его пестовал. Простите, но изгнанники Любимова поступили намного хуже его прегрешений.

Второе, чем одарила меня Москва – это настоящей дружбой с кинематографом, теперь уже полувековой. В Одессе было положено робкое начало, в Москве она обрела, можно сказать, институциональный характер. В апреле 1963 года, по инициативе и предложению Ивана Александровича Пырьева, я был принят в члены Союза кинематографистов СССР. Я с благодарностью отказался от предложенной мне вакантной должности руководителя сценарной коллегии возглавляемого им объединения «Луч» («Мосфильм»), но согласился стать внештатным членом коллегии, с обязательством два-три раза в месяц появляться на деловых совещаниях, на обсуждениях сценариев, кинопроб, снятых материалов новых картин. Охотно согласился, потому что имел опыт этой работы и надеясь на встречи с новыми людьми и идеями, которые, кстати, в «свободном плавании» рождаются легче, чем в ведомственном режиме служения (да и ежемесячное вознаграждение в 100 рублей тоже в семье не помешает). Надеюсь, читатель меня поймет, если я просто назову фильмы и имена их создателей, с которыми мне пришлось иметь дело в течение почти 30 лет посещения и служения сначала в объединении «Луч», а под конец (целых шесть лет) – под началом Юлия Яковлевича Райзмана. Это – все снятые до перестройки фильмы Эльдара Рязанова, Леонида Гайдая, Сергея Соловьева, «Братья Карамазовы» Ивана Пырьева, «Отелло» Сергея Юткевича, «Живые и мертвые» Александра Столпера, «Софья Перовская» Лео Арнштама, работы молодых кинематографистов. Интересной и очень полезной школой стали для меня споры-диспуты с участием аналитиков и критиков – Майей Туровской и Верой Шитовой, в райзмановском объединении – с Игорем Виноградовым и Евгением Сидоровым. Дома кинематографистов на «Мосфильме» и в Союзе кинематографистов на Васильевской, 13 стали для меня родными и близкими, где я чувствовал себя свободным и счастливым, получая удовольствие от общения с интересными и талантливыми людьми. Много раз я выступал с трибуны Дома кино, высказывая без боязни и стеснения всё, что хотелось сказать не только о кино, но и о стране, в которой происходили весьма серьезные и тревожные события.

Чтобы рассказ о начале моего, более полувекового, присутствия в Москве не показался кому-то восторженно-пресным, «омрачу» его признаниями иного рода. Действительно, я хорошо чувствовал себя в Текстильном институте все десять лет, что в нем прослужил. Но однажды пережил очень неприятную, тяжелую ситуацию, которая меня потрясла и на многое открыла глаза. Накануне XXII съезда КПСС (1961), на общем институтском собрании в честь приближающегося события я выступил в поддержку предлагаемой партией триединой задачи: создание материально-технической базы коммунизма, совершенствование общественных отношений и формирование нового человека. При этом высказал свое мнение-убеждение, что столь грандиозную цель партия сможет осуществить, лишь взяв на вооружение ленинскую идею партмаксимума, или отказа от любых чиновничьих привилегий и, в частности, в оплате труда. Мое соображение и предложение явно застало врасплох сидевших в президиуме представителей райкома, и потому они не сразу среагировали, а чуть позже, видимо, посоветовавшись с кем-то «свыше», объявили мой тезис «провокационным», «ложным», более того, несовместимым с пребыванием в рядах партии. Началась трехмесячная кампания по «исключению из партии», с соблюдением внешних норм обсуждения и вынесения решения, следуя «по инстанциям» – кафедра (партгруппа), факультетское бюро, партийный комитет института. На всю жизнь запомнил, как меня «прорабатывали» на кафедре, где, казалось бы, знали больше и лучше, чем в других инстанциях. Меня это крайне удивило. Лишь аспирантка Надя Рябова (не моя, а другого преподавателя) эмоционально, горячо выступила против предложения «исключить», выразив возмущение тем, что меня, как она сказала, «настоящего коммуниста и марксиста», обвиняют в отступничестве, хотя «все знающие его понимают, что это неправда». Признаюсь, испытав на себе, за три месяца этой экзекуции (оторопев и почернев в лице), ужас явно несправедливой и унизительной «порки», я впервые – и уже на всю жизнь – понял и навсегда усвоил, что человеческая натура очень несовершенна, что от нее можно ждать чего угодно, если грамотные, «подкованные» культурой кандидаты и доценты способны публично унизить свое достоинство столь откровенно и бесстыдно. Моя коммунистическая убежденность не пострадала, но стала намного трезвее и мудрее, и еще не раз придется убеждаться в том, что давно проверенный принцип «доверяй, но проверяй» остается в силе.

Разумеется, постепенно мнимые ревнители чистоты коммунизма протрезвели, унялись в своем раже, отошла внутрь и боль обиды, и я вошел в привычный режим своей жизни. Именно в эти месяцы и дни я заканчивал небольшую работу, объемом примерно в 6 п.л., задуманную еще в Одессе, но начатую именно в Москве, под впечатлением чувства влюблённости к женщине по имени Кира Канаева, которая вот-вот станет моей женой. Собственно, так она и писалась, движимая этим чувством, что ощущалось даже в выборе примеров-иллюстраций из сферы искусства, которыми я пытался выразить свои мысли о взаимосвязи этики и эстетики, на мой взгляд, наиболее «кровных братьев или сестер» двух сфер человеческого духа, породивших чудо искусства. Я имею в виду такие гремевшие тогда произведения, как пронзительная по своей чувственной силе «Баллада о солдате» Григория Чухрая в кино, или небывалым успехом пользовавшийся у зрителей спектакль театра им. Вахтангова «Иркутская история» по пьесе Алексея Арбузова, не говоря уже о моих ссылках на образцы нашей и зарубежной классики. Я исходил из живой практики искусства, прошлого и настоящего, чтобы обосновать правоту и бесспорность давно запавшего мне в память и душу герценовского определения искусства как эстетической школы нравственности. В небольшой книжке в публицистической форме я попытался рассказать и доказать читателю, почему искусство от рождения, по самому происхождению своему неотделимо от этики, что верно заметил когда-то Денни Дидро, сказав: достаточно доброму прибавить несколько блестящих качеств, чтобы оно стало прекрасным. Моя скромная книжка, вышедшая тиражом в 50 тысяч, разошлась мгновенно, подтвердив широкий читательский интерес к данной теме и проблеме.

Я не случайно выделил эту небольшую, не претендующую на теоретический статус работу. В достаточно бурной и разношерстной проблематике моих творческих метаний 60-х годов эта проблема исподволь и неуклонно оттеснит все остальные увлечения и вопросы, станет сквозной идеей и темой моей исследовательской деятельности. Более того – темой докторской диссертации. И тут я должен сказать, «вдогонку» моим критическим высказываниям в адрес кафедры и руководства института (по поводу случая с моим предсъездовским выступлением), что они без оговорок поддержали идею предоставления мне творческого отпуска для работы над диссертацией, чем я сполна и беспрепятственно воспользовался. Размышлял и писал работу не впопыхах и наскоком, а вполне сосредоточенно и целеустремленно, по сути «поселившись» на два года в 3-м зале Ленинской библиотеки, а также пользуясь библиотекой Института философии, где в эти годы в секторе эстетики работала жена, Кира, снабжавшая меня литературой «по блату».

Так, по сути, завершился первоначальный этап моей московской жизнедеятельности, ибо в самый разгар моего творческого отпуска я получил приглашение и решился перейти на работу в Институт философии РАН. И в конце 1969 года подал заявление на участие в объявленном институтом конкурсе…

Переезд в Москву на местожительство и работу был радостью, но смешивался с чувством горечи расставания с Одессой, которую я успел полюбить, а не просто свыкся и сжился с нею, как, может быть, кто-то из друзей и знакомых подумал. Она стала родным городом-домом, где жили и живут близкие и дорогие мне люди, которым я многим обязан. Я их уже назвал. В Москве их сразу не найдешь, не обретешь. Москва притягивала одной радостью, но какой! Жить рядом и вместе с любимой женщиной, ради которой я готов был пожертвовать многим из того, что обрел и уже имел в таком чудесном городе, как моя солнечная Одесса. Берта Яковлевна сказала Кире, еще перед моим отъездом: «Жаль, что Олега (она звала меня так, как все) не будет в Одессе, но в Москве ему будет лучше, там он скорее проявит себя, свои способности». Я же об этом не думал, и нисколько не преувеличиваю, говоря, что уезжал со слезами на глазах – не фигурально, а натурально, вспомнив, как прощался со всеми, кто пришел меня провожать на вокзал.

Должен признаться, что Москва приняла меня так, как встречают любого незнакомого гостя: сдержанно приветливо и достаточно равнодушно, «посмотрим, мол, и не таких видали». Меня, человека южного, эмоционального, столица сразу захлестнула масштабом своих расстояний, темпом и ритмом жизни, совсем иным, чем в Одессе, и, конечно, появлением новых лиц, фамилий, а главное – своими «московскими» проблемами, какие «провинциальная» Одесса не знала и не ощущала. Многое тут было «не по мне», да и «сам ты тоже не такой, как все» – говорила жена и терпеливо, с улыбкой поправляла мой одесский говор, освобождая меня от специфично южных слов и оборотов. Не хватало мне в Москве одесской легкости и ироничности, выручающих южан при встрече с трудностями и разного рода «напастями». Но скоро выяснилось, что московская жизнь обладает и неким магнетизмом и достоинствами, что и здесь нормальные люди не терпят излишней суеты и сутолоки и, взявшись за серьезное дело, не болеют излишней самоуверенностью, свойственной одесситам. Правда, если бы москвичи соревновались с одесситами в любви к своему городу, то выиграли бы одесситы, настолько трогательно их отношение к «родному городу» даже в мелочах. И, тем не менее, мне, человеку активного образа жизни, удалось достаточно быстро вписаться в новую, московскую, жизнь и атмосферу, и многое из типично столичного бытия и быта пришлось по душе, понравилось.

Начну с главного. Довольно легко, без блата и знакомств, я устроился на работу. Очутился в хорошем институте – Текстильном, что располагается на Ленинском проспекте, недалеко от Октябрьской площади, напротив 2-й «градской больницы». Работал доцентом кафедры марксизма-ленинизма, читая курс диалектического и исторического материализма на разных факультетах, но большая часть «нагрузки» приходилась на факультет «прикладного искусства», где, помимо философии, я преподавал и эстетику. Этот факультет был на особом счету и положении, так как здесь готовились редкие тогда «кадры» – специалисты-модельеры. В числе студентов 4-го курса, где я читал курс по эстетике, был и Владислав Зайцев. Понятно, мода делилась на «хорошую» и «плохую», остро критиковались западные образцы «крика моды», и в то же время иронически и сатирически высмеивались образцы нашей, «отечественной» моды. Был создан факультетский клуб «плохой моды», заграничной и отечественной, образцы которой – трусы, бюстгальтеры, майки, рубахи, нижнее белье и платья – всё это регулярно выставлялось и обсуждалось студентами вместе с преподавателями. По просьбе деканата и партийного бюро мною был создан научный семинар преподавателей, в котором систематически обсуждались актуальные темы и проблемы, связанные с развитием отечественного моделирования. Семинар сыграл важную роль в подготовке и создании книги «Мода: за и против», в которой приняли участие известные философы и специалисты – искусствоведы (об этом я уже писал выше).

Работа в Текстильном институте нисколько не мешала мне участвовать в научной жизни столицы, в налаживании связей и деловых отношений с институтом философии и общественными организациями, вроде Всероссийского театрального общества (ВТО) и Союза кинематографистов, в который я был принят в ноябре 1963 года. Именно в 60-е годы я развил достаточно интенсивную деятельность по реализации творческих задумок, как мне казалось, интересных широким кругам общественности. Это, во-первых, индивидуальная монография публицистического плана «Искусство и мораль» (1962), а, во-вторых, написанная вместе с Верой Ермолаевой брошюра «Социалистический реализм и штампы буржуазной эстетики» (1963). Что планы у меня были широкие, можно судить по конкретным фактам. Я стал составителем, редактором и соавтором нескольких коллективных работ, в которых приняли участие известные ученые, философы, писатели, деятели искусства: «Эстетика поведения» (1963), «Культура чувств» (1968), «Искусство нравственное и безнравственное» (1969), «Наука и нравственность» (1971). Это была пора широких диспутов и дискуссий по самым разным вопросам и проблемам общественной и культурной жизни страны, пережившей множество событий и драм поистине исторической значимости – от великих открытий в науке и технике, взлётов творческой мысли в самых разных областях жизни страны – в образовании, просвещении, искусстве, спорте, до сложных перипетий международной политики, связанных с непредсказуемыми процессами развития событий как внутри советского общества, так и всего социалистического лагеря. Не мне судить, насколько удались эти планы и мероприятия, но в заслугу себе поставлю прежде всего составительскую работу, ибо мне удалось создать несколько интересных авторских коллективов, уговорить поучаствовать в них таких замечательных авторов: философов – Арсения Гулыгу, Олега Дробницкого, Эвальда Ильенкова, Владлена Логинова, Ирину Матковскую, Петра Палиевского, Эриха Соловьева; писателей – Сергея Михалкова, Виктора Розова, Михаила Пришвина, Василия Шукшина: деятелей культуры и искусств – Николая Акимова, Льва Аннинского, Виолету Бовт, Сергея Герасимова, Льва Голованова, Сергея Коненкова, Ольгу Лепешинскую, Игоря Моисеева, Ию Саввину; искусствоведов – Вячеслава Глазычева, Людмилу Ефремову, Михаила Ладура. Книги пользовались большим интересом и спросом, выходили массовыми тиражами – от 30 тысяч до 300 тысяч.