Текст книги "Хочу – Могу – Должен. Опыт общественной автобиографии личности"

Кумиры и университеты

Эту главу посвящаю людям, которым я обязан своим мировоззренческим становлением и взрослением, и хочу сказать о том, как мне повезло с наставниками, учителями. Насколько этот биографический факт важен, поймут все, кто знает и считается с тем несомненным обстоятельством, что советская Россия была страной идеократической, с открыто выраженным идеологическим вызовом – «забралом», настаивающей на всемирно-исторической значимости сделанного обществом выбора в октябре 1917 года.

Идеологическая парадигма диктовала непреклонность этого выбора и диктовала свой мир жизненных ценностей и приоритетов. Оглядываясь назад, в далекое прошлое, могу честно и совершенно искренне сказать, что юнцом и молодым человеком – комсомольцем свободно и без заискивания относился ко всем официальным лицам и авторитетам, как к классикам марксизма-ленинизма, так и к руководителям партии и государства. Но при этом всегда искал и находил близких мне по уму и сердцу мыслителей, а кого-то из них по собственному выбору, как говорится, сердцем и умом, считал своими кумирами. Выбор кумиров произошел не сразу, не с кондачка, как говорили в старину, а всерьез, вполне сознательно и на всю жизнь, как выяснится потом. Для меня такими кумирами стали тогда и остаются поныне Александр Иванович Герцен и Владимир Маяковский, которых мне никто не навязывал, а прожитые за полвека годы лишь подтвердили не случайность моего собственного выбора. Вот об этом надо сказать подробнее.

Начну с самого понятия «кумир», на современный вкус не очень принятого и рационального. Но то было совсем другое время и происходило это в студенческие годы, в пору моего взросления, юношеских увлечений и пристрастий, когда возникает жизненная потребность иметь перед глазами некий образ и образец мышления и поведения, достойные подражания. Нечто вроде «поводыря» на долгие годы, а то и на всю жизнь, как это получилось у меня. Появляется друг или собеседник, которому доверяешь «беспрекословно», мысленно с ним советуешься, на него опираешься в трудный момент, и лишь потому, что он из тысячи лучший (Гераклит). Кумир – не просто умница и талант, различающий добро и зло, истину и ложь, это мыслитель, деятель-творец, хозяин жизни и собственной судьбы. Бывает, сам не понимаешь, почему веришь и доверяешь этому человеку больше, чем кому-либо другому, и тебе важно получить именно его совет, когда обдумываешь свои намерения и действия. Происходит это само собой, почти машинально. Лишь потом, на склоне лет, сознаешь и можешь объяснить, почему именно этот человек, а не кто-то другой стал для тебя примером и предметом подражания. Как-то само собой получается, что еще в юности тебя, не опытного, не потертого жизнью, какой-то человек вдруг всерьез и надолго привлекает своим личностным миром, складом ума, волей и силой характера, совпадением в поведении идеального и реального. И вызывает ответную симпатию, которая с годами не исчезает даже в минуты-моменты разногласий и противоречий.

Моими кумирами в студенческие годы стали два человека – Александр Иванович Герцен и Владимир Маяковский, которых боготворю и верен им до сих пор, несмотря на годы и перемены. Сначала появился Маяковский, затем Герцен, и прежде чем рассказать, как и почему это случилось, отвечу на вопрос, который мне не раз задавали: только ли эти лица и имена меня заинтересовали и пленили? Нет, конечно, не только они. Полюбил и люблю поэзию Лермонтова, Гумилева и Пастернака, но кумиром все-таки так и остался Маяковский. Пытался освоить Гегеля, затем Канта, всегда чтил Маркса, вчитывался и старался понять тексты Лосева, Ильенкова, Лифшица, Зиновьева, Мамардашвили, но образцом свободомыслия стал и на долгие годы им остался Александр Иванович Герцен. Видимо, по той простой причине, что кумирами все-таки становятся, они не внушаются и не назначаются.

Поскольку первым кумиром, захватив ум и сердце, был Маяковский, с него и начну свой рассказ. Как все правоверные советские люди, знал поэта раньше, и не только Стихи о советском паспорте. В комнате общежития Одесского университета на Пастера, 29, где я жил первокурсником, соседом по койке был Илья Энтис, тоже филолог, старше меня на два курса, фанат поэзии Маяковского, особенно «ранней», периода «Облака в штанах». По ночам он бубнил стихи, зная их наизусть, читал нараспев, выделяя какие-то слова и строчки дыханием, интонацией. Никому в комнате это не нравилось: хотелось отоспаться после дневных лекций, семинаров. Однажды днем, когда мы были вдвоем в комнате, он, отвечая на мой школьный вопрос – «почему стихи написаны лесенкой», разговорился, и поведал много такого, чего я не знал или в поэзии еще не усёк. Мы стали друзьями, и в общении с ним я постепенно влюблялся не только в ранние стихи и поэмы поэта, я иначе увидел и воспринял поэтический мир Маяковского в целом. Произошло это не сразу, и когда я вошел в этот мир, он стал мне близким, родным, понятным, и, кажется, я уже сам мог бы объяснить, «из какого сора» и как рождается настоящая поэзия. Помимо самих стихов понравилось мне из рассказов о нем то, что он в 15 лет, после смерти отца и переезда в Москву, покинул гимназию, чтобы отдаться нелегальной партийной работе, успел после нескольких арестов приобрести тюремный опыт, и потратил это время на усвоение воззрений Маркса и Дицгена, произведений Толстого и Достоевского, и в итоге пришел к выводу, что надо пройти школу, «сел учиться», как скажет он потом в автобиографии «Я сам».

Но наиболее важное и интересное я узнал из его стихов. Мне нравилось и доставляло удовольствие подолгу разгадывать удивительный мир созданных Маяковским образов, секретов и новаций. Помню, сразу стали любимыми стихи – «Юбилейное» (разговор с Пушкиным), «Тамара и Демон», поэма «Про это», а позднее я создал посредством монтажа из глав и отрывков поэм «Хорошо» и «Владимир Ильич Ленин» образ Революции, читал его с удовольствием «вслух» в самых разных аудиториях (похвастаюсь, не без успеха).

Важную роль в формировании моего восприятия поэзии Маяковского сыграл семинар по творчеству и личности поэта, который вела Полина Ивановна Збандуто, доцент филфака Одесского университета, знаток советской литературы. Она, подобно Илье Энтису, не разделяла принятой и широко тиражируемой тогда прессой формулы поэта – «агитатора, горлана, главаря», выдвигая на первый план его талант глубокого лирика, что первой заметила и высоко оценила Марина Цветаева. Уже тогда я узнал: оказывается, стихи Маяковского можно и нужно читать без пафоса, нормально, взволнованно, но внешне негромким и спокойным тоном, по принципу «чем тише, тем слышнее», лишь в особых случаях и моментах повышая голос и резко меняя интонацию. Как ни странно, внутренняя сила таланта поэта и рельефная выразительность смыслового звучания стихов при этом лишь усиливаются и повышаются.

Меня поэт поразил предельно искренним, глубоким мыслительно-образным раскрытием двух главных, сквозных тем и проблем его поэзии – революции и любви. Здесь его вообще не с кем было сравнивать, хотя недостатка в хороших поэтах-лириках не было. Так получилось, что Маяковский и сейчас, восемьдесят лет спустя, был и остается для меня лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи (В.И. Сталин), предельно искренне выразившим свое отношение к породившей его эпохе и многострадальной судьбе страны, которую он любил и воспевал поистине неустанно. Вряд ли кто из серьезных и уважаемых деятелей культуры отважится сегодня оспорить сталинскую оценку места и роли Маяковского в советской литературе. Дело тут не в Сталине, просто нельзя усомниться в искренности чувств и переживаний Маяковского, для которого поэзия и революция соединились узами нераздельного взаимного приятия и союза.

Революцией Маяковский восторгался искренно и по делу, принимая разумом и душой её цели и лозунги: «заводы – рабочим», «земля – крестьянам», «мир – народам». Его восторженное отношение к Октябрю не всем было понятно, да и по нутру. Понимали и его принимали, например, Марина Цветаева и Борис Пастернак, а вот Троцкому союз поэта с революцией не нравился, казался слишком «фамильярным». Впрочем, далеко не всем в литературном мире было по нраву само желание поэта стать певцом революции. А он ведь искренне считал Октябрь 17-го своей революцией, заявив еще в 1915 году: «Хочу будущее сегодня!» Энтузиазм не мешал ему видеть и сознавать, что революция несет людям вместе с радостью и счастьем и большие испытания, жертвы. «Для веселия планета наша мало оборудована». Он не был восторженным «трубадуром» Октября, и раньше многих будущих скептиков и критиков почувствовал опасность повышенных ожиданий, и вместе с тем был далек от того, чтобы выдавать красивые лозунги и всего лишь первые зачатки «реального социализма» за победу, якобы «полную и окончательную».

Именно у Маяковского я учился воспринимать, понимать и любить Россию, не только стихами, где он воспевал революцию и социализм. Он был первым, кто привил мне чувство неприятия и презрения к тем, кто Россию принижал, превращал в предмет насмешек, высмеянных им в его сатирических стихах и пьесах. Знаю, «догадываюсь», кого бы он, будь жив, изобразил сегодня в качестве наследников персонажей «Бани» и «Клопа». Он первым стал иронизировать над теми, кто «строил мост в социализм, не достроил и устал, и уселся у моста». Маяковский раньше других и вместе с Зощенко создавал советскую сатиру, выведя на авансцену общественного внимания и суда двух главных врагов нового строя – советского бюрократа и советского мещанина. Он первым заметил, обнаружил и воспроизвел во всей человеческой неприглядности заразу зарождающегося бытового мещанства, ныне – ненасытного потребительства, которое подпирает и питает собой мещанство политическое, «бюрократическое». Понятие «клоп Маяковского» вошло в обиходный язык, на сцене во всей своей красе предстали новоявленные мещане – Пьеры Скрипкины, Баяны и Эльвиры Ренессанс, первые млекопитающие рыночных отношений и нравов, начиненные рваческой психологией и поведением хапуг. Поэт смотрел далеко вперед уже до войны, в спектаклях Мейерхольда, а после войны, в 50-60-е годы, громкий успех «Клопа» и «Бани» театра Сатиры подтвердили зоркость и силу созданного им «увеличивающего стекла» в обнажении и разоблачении мещанских ростков и пороков «реального социализма». Поэт, не дожив даже до пушкинского срока, заметно опередил время в предчувствии новых испытаний и угроз, почувствовав, как точно заметит Юрий Тынянов, подземные толчки истории, и сам оказался таким толчком.

Революционный энтузиазм Маяковского, искренний и животворный, не помешал ему почувствовать и предугадать совсем не простую судьбу Октября. В том, каковы смысл и цели поворота-переворота страны, поэт никогда не сомневался, но уже на ранней стадии революционного переустройства, отдавая должное развитию, росту и подъему страны, он задумывался над вопросом, чем это все обернется – «стройной постройкой или грудой развалин»? Поэт никогда не страдал модной сегодня болезнью мировоззренческой слепоты и глухоты. Однако мечта и желание воплотить идею социализма в реальность не застилала ему взор, не мешала видеть страну такой, какой она была на самом деле. Он никогда не заигрывал с большевиками, не подлаживался под красивые лозунги, и вполне осознанно и самодеятельно внедрял социализм в реальность, ничего не приглаживая в ней, ибо знал, что… дрянь пока что мало поредела. Думаю, поэзию и эстетику Маяковского справедливо и без преувеличения можно назвать готовыми результатами еще не построенного социализма (Л. Булавка).

При всем при этом остается открытым вопрос: почему до сих пор никто не объяснил и даже не попытался предположить, что же стало причиной столь раннего и неожиданного финала – ухода поэта из жизни в разгар его несомненных творческих побед и обретенной общественной славы. Да, предчувствие приближающейся беды к концу 20-х годов уже было, чувствовалось и в стихах, и в воздухе, каким поэт дышал в эти годы, как, впрочем, чувствовался надрыв и в самой общественной атмосфере страны, которая накалялась, сгущалась, подкатывала, что называется, «к горлу». Но это не тот случай, когда предчувствие беды сильнее, чем сама беда. Меня поразил спокойный, трезвый распорядительный тон его предсмертной записки-просьбы к правительству, на что мало кто обратил внимание даже после его смерти. Хотя были и те, кто осознавал и понимал, что разум и сердце поэта не выдержали как раз выпавшую на них нагрузку всей скопившейся за годы революционных потрясений «громады любви» и «громады ненависти» к личности и творчеству поэта. Убедился в этом, читая книжку Владимира Радзишевского «Хроники последних дней Владимира Маяковского» (2009), написанную с любовью и тонким знанием предмета.

Маяковский пленил меня не только своим искренним приятием революции. Чудом глубочайшего лиризма считаю я и воспетое им чувство трепетной земной любви – любви мужчины к женщине. Меня поразило это в тот самый момент, когда просыпается и будоражит всё юное естество тяга и интерес к противоположному полу и возникает феномен чувственной любви, ныне отождествляемой со стертым до пошлости словом-понятием «секс». Этот самый пресловутый секс, точнее, чувственность, в СССР не только был, но и проявлялся весьма активно, подтверждая себя статистикой роста браков и рождаемости населения, не сопоставимого с убогим состоянием и катастрофическим падением всей половой сферы в условиях сексуальной «свободы» нынешнего времени. Когда она означает свободу от простых норм морали и советов-предписаний медицины. Не знаю, как уважаемый читатель, но лично я ничего хорошего, доброго не жду от той «свободы секса», которая ведет к появлению сотен тысяч «внебрачных» детей-сирот, ВИЧ-инфицированных пациентов и жертв юношеского суицида. В моем восприятии это даже не кризис, а чудовищное падение-растление заложенного естеством самой природы вечного чувства взаимного притяжения мужчины и женщины. Это чувство поставлено под сомнение и угрозу чудовищного извращения всей практикой современных половых взаимоотношений, где мужчина перестает быть мужчиной, а женщина – женщиной. Надо признать, что при всей простоте и грубости нравов прошлых времен, любовное чувство, судя по поэзии и множеству дошедших до нас его описаний, никогда не опускалось до животной грубости, примитивных и фальшивых нынешних представлений о полах, точно определенных эстонской пословицей «мужчине идёт быть мужчиной, а женщине идёт быть женщиной».

Маяковский, в моем восприятии, вернул понятию и слову любовь особое звучание и тот высокий, поистине трагический, смысл, который он воспел в поэмах «Люблю» и «Про это», совершив переворот в моей душе и сознании. Мне были понятны и импонировали его представления об этом великом чувстве: если это любовь, её не смоют «ни ссоры, ни вёрсты», а если она еще и «продумана, выверена, проверена», то человеку вообще не страшны никакие испытания и беды, ибо громада любви обязательно одолеет громаду ненависти. Поэма «Про это» стала для меня поистине катехизисом мужского восприятия и постижения любовной драмы вообще.

Оставим в стороне неизвестную и не понятную мне (тогда, да и сегодня тоже) историю «треугольных» отношений Маяковского с семейством Лили и Осипа Бриков, со ссылкой на некие «личные мотивы и общем быте». Не стану обсуждать и более известную мне тему «русско-еврейской» подоплеки самой любовной драмы: поэт, мол, полюбил Лилю Брик, всю жизнь продолжавшую любить своего мужа Осипа. Хотя деньги и материальное благополучие она любила много больше и того, и другого. Того самого, который якобы первым угадал, распознал и поддержал талант Маяковского (издав на свои деньги «Облако в штанах»). Под общим бытом «тройственного сожительства» подразумевались мещанские предрассудки, ставящие под сомнение чистоту чувства к женщине, которое поэт пронес через всю свою (напомним, недолгую!) жизнь. Мне нравилась поэма, и её лирический герой, похожий, конечно, на автора, и сама любовная коллизия казалась в общих чертах понятной, хотя и таила в себе опасность «взрыва» в условиях столь не проясненного разлома чувств. Понравилась и увлекала идея-фикс поэмы, как я её тогда воспринял и понял: сила любви преображается и проверяется на прочность столкновением двух стихий, борьбой двух чувств – дара любить и дара быть любимым. В сущности, они несопоставимы, да и немногие могут похвастать, что познали, испытали эту потребность и способность.

Мне признавались, сетовали или жаловались знакомые обоего пола, причем уже в зрелом возрасте, что им вообще «как-то не повезло» с чувством любви, понятую как нечто высокое и значимое, а не просто гормональная тяга или симпатия друг к другу. Людей, способных и готовых полюбить и не познавших в жизни этого чувства, можно искренне пожалеть. Может быть, я заблуждаюсь, но не менее жалкой представляется мне судьба и участь человека, который лишен самой потребности и способности любить, при этом всегда готовый стать и быть любимым. Маяковский воспел и преуспел в поклонении и верности великому чувству любви, увы, став его жертвой, не изменив самому себе. Сила любви – всепрощенче-ская. Хорошо помню, как, будучи не сентиментальным человеком, сразу и на всю жизнь запомнил финальные строки стихотворения «Лиличка! Вместо письма». Прощаясь с женщиной, любимой им безответно, он просит в момент, когда они решили расстаться: «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».

Думаю, в мировой поэзии мало найдется подобных строк проявления мужской любви. Обычно вспоминают пушкинские строки: «Я вас любил так искренне, так нежно, как, дай вам Бог любимой быть другим». Их, как и строки Маяковского, вряд ли произнесут и высоко оценят те, кому хочется и вполне достаточно быть любимыми. Сам Маяковский – максималист в выражении своих чувств и переживаний – хотел именно любить: для него «страшно – не любить, ужас – не сметь», и притом это настолько важно, что он готов был свое, земное не дожив, сразиться и пасть в поединке смертельный любви. Не знаю, читатель, как вам, а мне, встретившему в жизни немало мужчин и женщин, талантливых и интересных, готовых быть любимыми, личности типа-масштаба Маяковского встречались совсем не часто.

Маяковский знал себе цену, не мельтешил в чувствах, вполне трезво мечтая о далеком тридцатом веке, когда наконец-то исчезнут стаи раздирающих сердце мелочей, и люди недолюбленное наверстают звездностью бесчисленных ночей. Он просил и молил тогда его воскресить:

 
Воскреси
хотя б за то,
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь!
Воскреси —
свое дожить хочу!
Чтоб не было любви – служанки
замужеств,
похоти,
хлебов.
Постели прокляв,
встав с лежанки
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
на первый крик:
– Товарищ! —
Оборачивалась земля.
Чтоб жить
не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
в родне
отныне стать
отец,
по крайней мере миром,
землей, по крайней мере – мать.
 

Хорошо, что много-много лет спустя кинематограф снизошел попыткой создать фильм о поэте (сериал «Маяковский. Два дня», в связи со 120-летней годовщиной поэта). Плохо, что сделали это люди, судя по всему, не очень близкие по духу и чувствам поэту, наделенному редчайшим дарованием от природы, и счастливой личной судьбой – стать певцом Революции, которую он воспринял как «свою» и осознал тоньше и глубже, чем кто-либо другой из блестящей плеяды поэтов той эпохи. Собственно, он тем и знаменит (лично для меня), что сполна ощутил и познал две великие, поистине трагичные страсти – Революцию и Любовь, сказав о той и другой, пожалуй, самые точные и нестертые слова, которые многим будущим поколениям еще предстоит познать и осознать.

Закончу важным для меня суждением-выводом. Сейчас Октябрьская революция не в чести: оболгана, переврана, сброшена с пьедестала ХХ века. Не повезло ей на рыцарей-защитников, способных взвешенно и мудро, учитывая исторические факторы и обстоятельства, оценить обретения и потери, завоевания и провалы советской эпохи. Нет у современников и нужды обратиться к огромному, талантливо описанному и изображенному советской литературой и искусством миру социалистического жизнеустройства, значит, и к Маяковскому как его певцу. Поэт ушел из жизни, когда я только-только появился на белый свет, и благодаря счастливым встречам с множеством интереснейших людей, получил драгоценную возможность лучше понять и прожить жизнь в мире и цивилизации по имени социализм, лично для меня судьбоносном и счастливом.

Иначе представлю другого своего кумира – Александра Ивановича Герцена. Помог мне это сделать философ-писатель Владимир Кантор, автор однажды опубликованных заметок «Революционаризм Герцена. О преступном эстетизме и творческой страсти» («НГ– Ex Libris» 20.09.09). Помог, разумеется, в переносном смысле, сам того не желая. Эти заметки поразили меня своей предвзятостью и несправедливостью даже на фоне изрядно надоевшей беспардонной манеры нынешних «правдолюбцев» задним числом, по делу и без дела, лягать и низвергать наше российское прошлое. Понятно, что подобным способом пытаются отвлечь внимание общества от проблем неприглядного настоящего и весьма смутного будущего. Правда, до сих пор ругали, клеймили недавнее советское прошлое, а теперь принялись и за давнее – традиции, наше классическое наследие. Начав с моего кумира, духовного наставника юности – Александра Ивановича Герцена, человека удивительной жизненной судьбы, мыслителя высочайшего класса.

Отвечать на наскоки, разоблачать явные придумки новоиспеченного либерала мне не хотелось, тем самым подтверждая, пусть и косвенно, основательность упреков и обвинений автора заметок. Кстати, сына очень чтимого мною философа Карла Кантора, с которым много лет мы общались и сотрудничали. Но я не мог оставить без ответа явно несостоятельные и несправедливые претензии в адрес человека, которому я многим обязан в становлении и развитии моих собственных познаний и идейных пристрастий. К тому же, размышлял я, молодым людям, познающим историю России в её современном положении по совсем иным учебникам и пособиям, чем довелось учиться моему и более ранним поколениям. Наверное, будет интересно и полезно узнать, чем именно Герцен привлек внимание и надолго увлек за собой, скажем, такого нувориша, как я, кстати, вполне сознательного и искреннего марксиста. Тогда я уже знал, что Герцен не марксист, что он спорил – лицом к лицу! – почти двадцать лет с автором «Капитала» и «Манифеста коммунистической партии». Чтобы уяснить причины моего, студента и затем аспиранта, увлечения текстами Герцена, в которых был изложен смысл и содержание его так называемого «революционаризма», пришлось, помимо «Былое и думы», вчитаться в текст написанных им в жанре писем сочинений – «Письма об изучении природы», «С того берега», «Дилетантизм в науке», «Концы и начала», «К старому товарищу» и другие.

На мой взгляд, Герцен может увлечь, стать интересным читателю и сегодня, когда Россия вновь оказалась на перепутье и пытается вернуть былое величие. Удивительно: канули полтора века, в которые вместились невероятные события и сдвиги мировой истории, а Герцен воспринимается тем, кто к нему прикоснулся, вполне современным писателем и аналитиком – по стилю письма, изложению мысли, энергии негодования, запальчивости и упрямству в стремлении ответить на самые трудные, злободневные вопросы. Более того, по мне почти все его суждения и прогнозы, высказанные полтора века назад, выглядят намного современнее и полезнее суждений и оценок многих нынешних авторов, как правило, избегающих браться за решение больших, действительно исторических проблем.

И я подумал: а почему бы не воспользоваться столь удобным случаем и не привлечь внимание к судьбе и творчеству умнейшей и примечательной личности прошлого наших молодых читателей, в массе своей вряд ли знакомых с нашим революционным Фаустом, как когда-то Герцена окрестили. Более того, многое в российских реалиях, и вообще в казуистике нынешнего мира для них станет прозрачнее и понятнее, если я вспомню и расскажу, как и почему он стал кумиром моей юности и молодости. И они сами пусть разберутся и решат, был ли Герцен всего лишь «подстрекателем и разрушителем», как толкует его новоявленный либерал Владимир Кантор. Когда заметки были написаны, я попытался их опубликовать в весьма «прогрессивном» издании, но мне не помог даже юбилей – 200-летие со дня рождения А.И. Герцена. И в сокращенном виде я представляю их сейчас в моих воспоминаниях, где им самое место быть. Вот этот текст, который тогда, в юбилейные дни, мне не удалось опубликовать.

Александр Иванович Герцен, безусловно, революционер по духу и своим гражданским устремлениям, которому всегда и во всем, скажу словами поэта, хотелось дойти до самой сути: в работе, в поисках пути, в сердечной смуте. Его разбудили декабристы, заменив «ребяческий сон души» болью за Россию и её будущее, и вместе с Николаем Огаревым, они, будучи юношами, поклялись на Воробьевых горах посвятить свою жизнь торжеству истины, правды и справедливости. И что очень важно сразу отметить: остались верными клятве не только в помыслах и порывах, но и в делах и поступках. В двадцать два года Герцен был уже арестован, шесть лет провел в ссылке, затем покинул Россию, открыто порвав с либеральным большинством в созданном им же кружке. Восстал же он против царизма и крепостнического строя, больше всего ценя свободу – в себе, в ближнем, в целом народе. Но его революционность не надо путать с бунтарством нигилиста – анархиста Михаила Бакунина, поначалу заразившего своей искренностью и страстностью, а затем испугавшего вспышками разнузданных дурных страстей. Как заметит Михаил Лифшиц в статье «Читая Герцена», бакунинская страсть к разрушению столкнется с хранительной силой Герцена, и многие тогда осознают, что и революционеру надо быть человеком культуры.

С годами пути двух революционеров разойдутся, и Бакунин в восприятии Герцена останется лишь прямодушным разрушителем, не способным породить ничего, кроме насильственного антагонизма. Герцен прямо и недвусмысленно заявлял, что он вообще не разделяет мнения о страсти разрушения творчества, не приемлет ни французского «ножа гильотины», ни петровской «цивилизации кнута». Не принял Герцен за единоверца, «за своего», и Нечаева, предтечу будущих черносотенцев, увидевшего в революции лишь «народную расправу». Так что нечего нынешним радетелям «свободы» посредством эквилибристики цитатами, ссылками, догадками и предположениями приписывать Герцену мысли и формулы, явно ему чуждые. Скажем, бесцеремонно утверждать, будто бы смысл и красоту жизни великий просветитель видел в «нарушении норм», в «кровавой мясницкой резне». Герцен, безусловно, сознавал трагическую природу и сущность любых революций как родов нового, где без крови и акушера не обойдешься. Но был решительно против совета французского Конвента, считая, что глупо семимильными шагами ломиться из первого месяца беременности в девятый, руша без разбора всё, что попадется на пути. Одним насильем, «ломаньем» (его слово), тут вообще ничего не завоюешь и не создашь. Насилием можно лишь разрушить, расчистить место – не больше того. Социальные перевороты типа «петрограндизма» хороши при сооружении «каторжного равенства» или «коммунистической барщины», а действительно новые формы должны обнять, вместить в себя все элементы современной деятельности, все человеческие стремления: не душить одни стихии в пользу других, а уметь всё согласовать к общему благу. Даже само знание с пониманием тоже не возьмешь никаким наскоком, одной лишь творческой страстью.

Обязывающая сила понимания в том и состоит, что революции, в отличие от «бунтарства», нужна опора на зрелую социальную мысль, на ясную, хорошо обдуманную идею. Герцену была дорога мысль о перевороте без кровавых средств, ибо сила – в силе мысли, в силе правды, в силе слова, в исторической попутности, иначе говоря, в согласии с объективным ходом самого общественного развития. Все прежние повороты-перевороты происходили в сумерках, сбивались с пути, спотыкались, в силу внутренней неясности требовали бездну всякой всячины, разных вер и геройств, множества выспренних добродетелей, патриотизмов. В то время как социальному перевороту ничего не нужно, кроме пониманья и силы, знанья и средств. Герцен знал, что говорил. На его глазах разворачивалась драма Французской революции 1848 года, которая прошла извилистый мучительный путь от республики и якобинства к диктатуре, к имперским вожделениям Наполеона и монархической реставрации, устроенной Наполеоном Третьим, «ничтожным племянником великого дяди» (К. Маркс). И умер Герцен буквально накануне Парижской Коммуны, первой попытки, «репетиции» диктатуры пролетариата, до этого, напомню еще раз, почти двадцать лет пытаясь внушить свою мысль самому Марксу и «марксоидам». В итоге он пришел к выводу-предвидению по поводу того, что может произойти и произойдет в будущем в России и с Россией: «Новый водворяющийся порядок должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти всё, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу всё не мешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, где вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только в пропитании. И кто скажет без вопиющей несправедливости, чтоб и в былом и отходящем не было много прекрасного и что оно должно погибнуть вместе со старым кораблем».

По-моему, под вышесказанным почти полтора века назад стоит всерьез подумать и задуматься всем – и левым, и правым, и коммунистам, и либералам. Многое тогда откроется заново, побудит размышлять всех, кто всерьез озабочен дальнейшей судьбой России. Ведь если оставаться на реальной почве, как советовал Герцен, то будущее страны определят не цены на нефть, не торговля газом и не крепость рубля. В гораздо большей степени оно зависит от духа, которым страна дышит и живет ежедневно, на что её граждане надеются и уповают, ради чего когда-то их предки страдали, жертвовали и погибали. Герцен верил в то, что есть драгоценности, которыми люди не поступятся и которые у них из рук может вырвать лишь деспотическое насилие, и то лишь в минуты горячки, в период катаклизма. Какие драгоценности имелись в виду, показал процесс осмысления Герценом бурного опыта революционных потрясений в Европе.