Текст книги "Право и политика: научные очерки"

Права человека в условиях глобализации[88]88
  Выступление на первых философско-правовых чтениях памяти академика В.С. Нерсесянца // Право и политика. 2006. № 12.


[Закрыть]

Глобализация – это сложное явление, охватывающее самые разные аспекты современной социальной жизни (юридический, экономический, политический, культурологический и т. д.). В этом взаимосвязанном комплексе различных направлений глобализационных процессов особое место занимает юридическая глобализация, под которой понимается универсализация и унификация права в рамках национальных правовых систем и в международном масштабе[89]89
  Процессы универсализации права и государства в глобализирующемся мире // Государство и право. 2005. № 5. С. 40.


[Закрыть]. Дело в том, что именно от степени юридической глобализации в существенной мере зависит, по какому сценарию пойдет развитие экономических, политических и иных направлений глобализационного процесса: по силовому, авторитарноолигархическому, обеспечивающему односторонние преимущества для наиболее развитых государств, или по правовому, демократическому, нацеленному на поиск баланса интересов различных стран, регионов, этносов, наций и т. д. Очевидно, что Россия как далеко не самый сильный игрок на этом поле кровно заинтересована в развитии юридической глобализации, которая позволила бы ей на договорной основе (с соблюдением принципа формального равенства сторон договора) отстаивать свои интересы в диалоге с более сильными партнерами по внутриглобальным отношениям. Однако вопреки этому в последние годы в нашей стране подвергается все более массированным нападкам лежащий в основе юридической глобализации принцип универсальности прав человека. На этом моменте я и хотела бы остановиться подробнее.

То обстоятельство, что период переживаемого нашей страной коренного реформирования совпал по времени с усилением тенденций к глобализации, вряд ли можно считать случайным. Судя по всему, эти реформы в значительной мере и были обусловлены процессами глобализации, сломавшими железный занавес и втянувшими Россию в общемировой поток универсализации политико-правовых отношений. Важной вехой на пути встраивания России в общецивилизационный процесс демократического правового развития стало принятие Конституции 1993 г., закрепившей принцип приоритета прав человека и приоритетный характер общепризнанных принципов и норм международного права в системе российского законодательства, а также обозначившей переход от системы советов к парламентаризму и разделению властей. Первое десятилетие после принятия Конституции развитие страны в целом (при всей неизбежной непоследовательности) шло в очерченном конституционно-правовом русле. Однако в последние годы в политико-правовой практике происходит все более заметное отклонение от направления, заданного конституционными либерально-правовыми ориентирами, в сторону усиления авторитарного начала.

В качестве идеологического сопровождения этих процессов сейчас активно реанимируются и обновляются разные концепции особого пути России, не вписывающегося в вектор либерально-правового развития западной цивилизации. Внутренняя мотивация сторонников такого подхода самая различная – от конъюнктурного желания оправдать усиление авторитарных тенденций внутри страны до искренней озабоченности тем обстоятельством, что стихийное развитие процессов глобализации чревато опасностью одностороннего пересмотра сложившегося миропорядка в пользу отдельных наиболее развитых стран[90]90
  Разделяя эту озабоченность, хотела бы, тем не менее, отметить, что в сложившейся ситуации высказывать ее надо очень осторожно и взвешенно, четко различая критику антиправовых тенденций в развитии процессов глобализации, свои сомнения в готовности отдельных стран и целых регионов к встраиванию в глобализационные процессы и опасения по поводу практики насаждения западных либерально-правовых ценностей в неподготовленную для этого почву от оспаривания самой идеи универсальности прав человека и отрицания значения юридической глобализации как гарантии против силовых сценариев мировой политики. Потому что эта критика, эти сомнения и опасения умело используются теми отечественными экспертами, чьей профессией стало оправдание авторитарных тенденций в развитии российских внутриполитических отношений.


[Закрыть].

При этом одни критики универсальности прав человека говорят, что демократия и права человека – это специфически западные феномены, и они подходят только для Запада, а странам, которые относятся к иным цивилизационным моделям, присущи иные системы нормативной регуляции. И в таком подходе есть своя научная логика и есть своя правда (т. е. они дают достаточно последовательную, хотя, полагаю, одностороннюю, ограниченную интерпретацию существующей реальности). Другие же утверждают, что бывает разное право и, соответственно, разная демократия, не утруждая себя пояснением, почему это «разное» они называют правом и демократией. Последний подход у нас более популярен, потому что говорить, будто право и демократия не годятся для России или (что то же самое) Россия не годится для права и демократии, – это брать на себя слишком большую нагрузку. Гораздо легче ссылаться на самобытность нашего права и демократии.

Что касается отечественной демократии, то ее самобытность подчеркивают, маркируя понятие демократии какими-то дополнительными эпитетами (управляемая или суверенная). Причем, и в том, и в другом случае оказывается, что главным признаком самобытности такой «демократии» является ее авторитарный характер. Популярная одно время концепция управляемой демократии, направленная на оправдание авторитарных особенностей отечественной политико-правовой системы, сошла на нет после того, как В. Путин публично от нее отмежевался. Это была конструкция, созданная главным образом для внутреннего потребления. В отличие от нее, идея суверенной демократии ориентирована прежде всего вовне, преследуя целую систему целей разного уровня. На поверхности лежит намерение продемонстрировать Западу свою озабоченность по поводу «навязывания» России западных (т. е. правовых, либерально-демократических) ценностей. За этим стоит легко проглядываемое желание под флагом защиты державной независимости оправдать отход от принципов правовой демократии. И еще глубже запрятаны опасения перед угрозой международно-правового давления, которое может последовать в том случае, если Запад решит, что объем нарушения в стране прав человека позволяет ему осуществить такое давление. А надо признать, что такая угроза вполне реальна, потому что в современном мире права человека – это уже некие не абстрактные положения естественно-правовой доктрины, а позитивированные в международно-правовых документах общепризнанные принципы и нормы международного права, снабженные эффективными средствами принуждения.

Когда же говорят об особенном, специфически российском праве, не укладывающемся в рамки западноевропейской доктрины прав человека, то эту российскую правовую самобытность обычно связывают с особым подходом к вопросу о соотношении прав человека с ценностями нравственного, религиозного, национального, идеологического и иного порядка. Западноевропейская правовая доктрина, как известно, базируется на признании приоритета прав человека перед другими социальными ценностями. Ведь именно право (т. е. права человека), а не нравственность, религия или идеология, является, согласно Всеобщей декларации прав человека и Пактам о правах, «основой свободы, справедливости и всеобщего мира».

Этот ключевой момент западноевропейской правовой доктрины, получивший закрепление в ст. 2 Конституции РФ, оспаривается сейчас и коммунистами (которые всегда исходили из принципа доминирования коллектива над личностью), и державниками (утверждающими приоритет государства над гражданином), и евразийцами (которые право народов ставят выше права человека), и представителями целого ряда иных идейнополитических течений. Недавно к ним присоединилась и Русская православная церковь, которая «от имени самобытной русской цивилизации» провозгласила на X Всемирном Русском Соборе, что «такие ценности, как вера, нравственность, святыни, Отечество» стоят не ниже прав человека». И даже некоторые юристы уже заговорили о том, что в рамках российской конституционной модели преодолевается западный индивидуализм и «утверждается, что коллективные интересы (общества, государства) не менее существенны, чем интересы отдельной личности»[91]91
  Хабриееа Т.Я. Российская конституционная модель и развитие законодательства // Конституция и законодательство. По материалам международной научно-практической конференции (Москва. 29 октября 2004 г.). М., 2004. С. 9. Весьма показателен и тезис о том, что «Конституция Российской Федерации, проявляя уважение к многогранности личности, признает неисчерпаемость ее прав и свобод, характеризуя их как высшую ценность для человека». (Там же. С. 11). Между тем Конституция Российской Федерации, как следует из смысла ст. 2, признает человека, его права и свободы в качестве высшей ценности не для самого человека (что само собой разумеется), а для государства, подчеркивая, что «признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства» (ст. 2) и что эти права «определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти, местного самоуправления, обеспечиваются правосудием» (ст. 18).


[Закрыть].

По этому поводу можно сказать следующее. С позиций либертарной концепции правопонимания всякое отклонение от присущего только праву универсального принципа формального равенства в сторону иных нормативных регуляторов (нравственных, религиозных, идеологических и т. п.) неизбежно чревато произволом и насилием над личностью, какими бы высокими идеями и ценностями оно бы ни прикрывалось. Потому что свобода в человеческих взаимоотношениях, т. е. свобода человека в его взаимоотношениях с другими людьми, возможна только в пределах действия принципа формального равенства, в рамках которого один человек равен другому человеку, а следовательно, независим от него, а значит – свободен. За рамками этого принципа, где вступают в действие нравственные, религиозные или идеологические регуляторы, человек как субъект общественных отношений попадает в зависимость от степени нравственного совершенства, а также религиозной или идеологической терпимости своих партнеров по взаимоотношениям.

Сторонники самобытности российского права любят ссылаться, с одной стороны, на присущее российскому менталитету ощущение соборности (т. е. духовного единства, единения в любви), а с другой стороны, на формулировки ряда международно-правовых документов, где говорится о необходимости подчинения индивидуальной свободы требованиям общего блага, общезначимым ценностям, общим интересам и т. д.

Что касается соборности, то это категория не правовая, а религиозно-этическая. Говорить о соборности правового российского сознания – это значит расписываться в неспособности или в нежелании разграничить нравственные и религиозные начала общественного сознания от его правовой составляющей. На практике это всегда означает отступление от правового начала, выраженного в правах отдельного человека, в сторону коллективного (общегосударственного, общенародного, общеконфессионального и т. п.) интереса, стоящего над индивидом и подавдяющего индивидуальную свободу.

Ссылки же на содержащиеся в международно-правовых документах положения о подчинении индивидуальной свободы требованиям общего блага в данном случае некорректны, поскольку они не учитывают то обстоятельство, что в рамках западноевропейской философско-правовой традиции общее благо трактуется не как нечто стоящее над благом отдельного человека, а как общее условие возможности блага каждого отдельного человека. Общее благо, пишет В.С. Нерсесянц, – это «признание и результат естественно-правового равенства индивидуальных благ»[92]92
  Нерсесянц В. С. Проблема общего блага в постсоциалистической России // Российское правосудие. 2006. № 4. С. 5.


[Закрыть]. Таким образом, понятие «общее благо» предстает как правовая категория, выражающая наличие условий для равносправедливой реализации блага каждого. В этом смысле «по своей естественно-правовой сути, общее благо всех и благо каждого – это одно и то же» [93]93
  Там же.


[Закрыть]. Носителями общего блага «являются сами члены данного сообщества (каждый в отдельности и все вместе), а не те или иные институты (общество, государство, союзы и т. д.) в качестве неких автономных и независимых субъектов, отчужденных от членов этого сообщества и господствующих над ними»[94]94
  Там же. С. 7.


[Закрыть].

Такое понимание общего блага никогда не было свойственно России, где в силу целого ряда причин соотношение личного и общего интереса всегда представало как подавление частного, личного начала интересами власти. В рамках российской конструкции государства соотношение власти, населения и территории выстраивалось по формуле: «население как бесправное средство в руках бесконтрольной власти для укрепления своего могущества, расширения и удержания территории своего государства»[95]95
  Там же.


[Закрыть]. При социализме эта историческая традиция получила новое развитие, в результате чего интересы личности были полностью подчинены так называемому «общественному интересу», монополия на определение и выражение которого принадлежала коммунистической партии.

Конституция РФ 1993 г. провозгласила либерально-правовой принцип приоритета прав личности перед другими социальными ценностями. Но Конституция не стала реальной основой общественного согласия. Показательно, что уже в 1994 г. по инициативе президентской администрации были предприняты попытки заключения так называемого Договора об общественном согласии. Этот документ интересен, в частности, своими формулировками, касающимися проблемы общего интереса, которые сформулированы «не в духе концепции общего блага, а по существу в виде господства исходно заданного (неопределенного и отчужденного от частных интересов) “общего интереса” как некоего абстрактного и самодовлеющего целого – общества, государства, страны в целом»[96]96
  Там же. С. 11.


[Закрыть]. Такое понимание проблемы общего блага в целом остается доминирующим в нашей политической и правовой практике.

Традиционные для России представления о самобытности нашего политико-правового развития и непригодности для нас западноевропейских ценностей в последние годы получили идеологическое подкрепление со стороны западных сторонников популярного в настоящее время постмодернистского мировоззрения с его отрицанием поступательного характера цивилизационного движения и признанием равноправия различных альтернатив исторического развития. Применительно к правовому развитию логика постмодернистов состоит в следующем: поскольку закон и суд, говорят они, в той или иной форме существуют в разных странах и в разные исторические эпохи, то существует и разное право, и разное правосудие. И если эти нормативные системы и эти институты разрешения правовых споров эффективно справляются со своими функциями, то нет никакого смысла сравнивать их с европейским правом и правосудием, потому что они представляют собой равноценную альтернативу западноевропейской правовой системе. Очевидно, что такой подход ограничен рамками позитивистской парадигмы правового мышления. Он рассматривает право с позиций юридического позитивизма в его легистской либо социологической, антропологической или психологической версиях, трактующих право как закон или как фактически сложившиеся социальные нормы, отношения, формы сознания и т. п.

Отрицание наличия единого вектора правового развития связано в конечном итоге с отрицанием наличия того, что в философско-правовой традиции называется сущностью права и является критерием оценки исторического процесса с точки зрения присущей ему степени развитости правового начала. Между тем, если исходить из понимания сущности права как формального равенства (которое есть выражение свободы в общественной жизни) и если при этом смотреть на историю без западной политкорректности, призванной компенсировать известные издержки европоцентризма, то нельзя не признать, что человечество с разной последовательностью и разными темпами развивается в общем направлении – в сторону свободы и права, т. е. от меньшей свободы ко все большей свободе каждого отдельного человека, выраженной в форме прав отдельной личности. В этом смысле именно «свобода индивида (ее мера, характер, содержание и т. п.) выступает в качестве главного критерия и основного итога достижений человеческой цивилизации на соответствующей ступени ее развития»[97]97
  Нерсесянц В. С. Право – математика свободы. М., 1996. С. 3.


[Закрыть].

Нельзя не признать, что Запад дальше других продвинулся по этому пути. Однако данное обстоятельство вовсе не означает, что западное право является безусловным эталоном для всего общецивилизационного правового развития. Таким эталоном служит не само фактически складывающееся западное право (нередко допускающее на практике двойные стандарты), а лежащий в его основе принцип формального равенства, который в рамках естественно-правовой доктрины, доминирующей на западноевропейском правовом пространстве, предстает в виде тезиса о том, что люди рождаются равными в своем достоинстве и правах. Поэтому если мы хотим иметь позицию для критической оценки западноевропейской правовой практики, то это должна быть более высокая общечеловеческая правовая позиция, использующая в качестве критерия оценки принцип формального равенства, а не доправовые по своей сути доморощенные представления о некой российской правовой самобытности.

В ходе дискуссий о суверенной демократии В.Ю. Сурков высказал важную мысль о том, что Россия должна участвовать в том международном общественно-политическом дискурсе, в ходе которого формируются позиции международного сообщества по вопросам права и демократии, чтобы не оказаться в роли того, «кто только слушает, а потому и слушается»[98]98
  См выступление В. Суркова на «Круглом столе» «Российской газеты», посвященном обсуждению концепции суверенной демократии. Пришли к согласию // Российская газета. 2006. 31 авг.


[Закрыть]. Но для того чтобы «иметь свой голос» в этих дискуссиях, необходимо говорить с Западом именно о праве и говорить надо на правовом языке, показывая (хотя бы на уровне теории) более высокие образцы правопонимания, чем та архаичная естественно-правовая доктрина, на основе которой строится западноевропейская правовая практика. Тем более, что у нас есть такая теория – либертарная концепция правопонимания, выросшая из философско-правового осмысления того большого и поучительного опыта бесправия, который был и есть у России.

Особого внимания в этом контексте заслуживает концепция цивилизма, представляющая собой продолжение и развитие либертарного правопонимания. Развивая идею об исторически изменяющемся социальном содержании правового принципа формального равенства под углом зрения ключевой для всего постсоциалистического развития проблемы преобразования отношений собственности, В.С. Нерсесянц разработал концепцию постсоциалистического общественного строя, в котором формальное правовое равенство дополняется новым (экономическим) содержанием, включающим в себя формальное равенство в сфере отношений собственности[99]99
  См.: Нерсесянц В.С. Наш путь к праву: от социализма к цивилизму. М., 1992.; он же: Постсоциалистическая Россия. Цивилизм как национальная идея // Независимая газета. 1995.
  1 дек.; он же. Национальная идея России во всемирно-историческом прогрессе равенства, свободы и справедливости. Манифест о цивилизме. М., 2000.


[Закрыть].

Концепция цивилизма остается невостребованной нашей политико-правовой практикой. Между тем на Западе сейчас появляются идеи, созвучные данной концепции[100]100
  Например, в Германии широко обсуждаются обоснованные экономистами предложения о выплате каждому гражданину страны ежемесячной суммы в размере около 1,5 тыс. евро. Эти так называемые «цивильные деньги» или «деньги для всех» должны составить тот базовой доход, который обеспечит всем гражданам (независимо от их возраста и трудового вклада) материальные гарантии достойной жизни, избавит людей от страха перед будущим, а общество от социальных конфликтов. – Gotz Werner. Das manische Schauen macht uns alle Krank // Stern. 2006. № 17. S. 177–181.


[Закрыть]. Правда, там эти идеи в случае их реализации не приведут к смене общественного устройства, а станут лишь очередным шагом на пути к социальному государству в рамках буржуазной модели частной собственности. Ведь на Западе, в отличие от России, осуществившей путем колоссальных усилий и жертв социализацию частной собственности, не созданы предпосылки для цивилитарного преобразования частной собственности некоторых отдельных лиц в индивидуальную собственность каждого гражданина (как это предполагает концепция цивилизма). И судя по всему, Россия, проделав тяжелую черновую работу Истории, после которой и открылась возможность цивилизма как нового более справедливого общественного строя, в очередной раз не сумеет воспользоваться плодами своих больших усилий.

Конституционные гарантии защиты политических прав и свобод (к разработке правовой доктрины)[101]101
  Выступление на международной конференции «Российские выборы в контексте международных избирательных стандартов», организованной Независимым институтом выборов и Ассоциацией в защиту прав избирателей «Голос» при поддержке Национального демократического института международных отношений США 12–13 октября 2005 г. – См.: Российские выборы в контексте международных избирательных стандартов / Материалы междунар. конф. М., 2006. С. 193–210.


[Закрыть]

В последние время при обсуждении проблем избирательного законодательства и связанного с ним законодательства о политических партиях представители той части экспертного сообщества, которая не занята интеллектуальным обслуживанием властных структур, с энтузиазмом, заслуживающим лучшего применения, перечисляют друг другу недостатки действующих законов и практики их применения, надеясь, очевидно, что их услышат федеральный законодатель и Президент страны. Думаю, нам пора оставить эти надежды и направить основные усилия на работу с судебной ветвью власти, потому что только на этом направлении возможно сейчас какое-то движение в сторону права. Надо максимально использовать то обстоятельство, что судебная система, осуществляющая, согласно действующему законодательству, контроль за конституционностью и законностью нормативных актов, имеет возможность исправлять опасные перекосы законодательной системы, обусловленные экспансией в эту сферу исполнительной власти. Реализуя эту возможность, суды уже внесли важный вклад в формирование правовых основ политической системы страны, существенно укрепив правовые границы политического процесса. Разумеется, что есть много факторов, препятствующих этому. Одним из них (не главным, но весьма существенным) является отсутствие на данный момент надлежащей доктрины защиты прав и свобод человека и гражданина, которая в силу своей общепризнанности и авторитетности обладала бы для судов регулятивным потенциалом.

Полагаю, что на создании этой доктрины и следует сосредоточить сейчас усилия экспертного сообщества. В контексте такой постановки проблемы я остановлюсь на одном, наиболее важном, на мой взгляд, моменте, без уяснения которого мы не продвинемся вперед в деле защиты политических прав граждан. Речь идет о норме ч. 3 ст. 55 Конституции РФ, которая, как показывает анализ практики конституционного правосудия, является той болевой точкой, в которой пульсирует главный нерв ситуации, связанной с защитой прав человека и гражданина в нашей стране. От того, как будет интерпретировать эту норму Конституционный Суд РФ (а в этом вопросе у него пока нет последовательной позиции), насколько глубоко осознает эту проблему научное сообщество, с которым считается Конституционный Суд, и насколько активную позицию займут связанные с экспертным сообществом общественно-политические силы, во многом будут зависеть перспективы защиты основных прав и свобод, а значит, и перспективы демократии в России.

Проблема заключается в том, что эта конституционная норма ч. 3 ст. 55 сформулирована некорректно. Согласно этой норме, «права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства». Таким образом, получается, что неотчуждаемые права человека и общепризнанные права гражданина, которые не только закреплены в Конституции РФ, но и провозглашены в ней высшей ценностью (ст. 2), которые «определяют смысл, содержание и применение законов и всю деятельность органов власти (ст. 18) и т. д., могут быть ограничены федеральным законом по такому широкому кругу оснований, куда входит и безопасность государства, и нравственность, и здоровье, и т. п. Очевидно, что по таким основаниям можно ограничить федеральным законом любое конституционное право практически в любых пределах.

Некорректность данной формулировки особенно заметна в контексте ч. 1 ст. 56 Конституции РФ, где сказано, что «в условиях чрезвычайного положения для обеспечения безопасности граждан и защиты конституционного строя в соответствии с федеральным конституционным законом могут устанавливаться отдельные ограничения прав и свобод с указанием пределов и срока их действия». Таким образом, в ч. 3 ст. 55 говорится о том, что в условиях нормального режима правовой регуляции, не связанного с введением чрезвычайного положения, федеральный закон может ограничивать любые права и свободы без указания временных пределов таких ограничений, а в ч. 1 ст. 56 ограничения ряда (т. е. далеко не всех!) прав и свобод допускаются лишь в условиях чрезвычайного положении, введенного в соответствии с федеральным конституционным законом, лишь в заданных пределах и только на определенный срок. Очевидно, что в данном случае мы имеем дело с дефектом конституционного текста, в котором одно и то же понятие – «ограничение прав и свобод» – используется в разных смыслах.

Истоки этого дефекта связаны, на мой взгляд, с не вполне адекватным воспроизведением в тексте Конституции РФ правового смысла соответствующих положений международно-правовых документов. Содержащиеся в ряде международно-правовых актов положения, созвучные с нормой ч. 3 ст. 55 Конституции РФ, восходят к п. 2 ст. 29 Всеобщей декларации прав человека, где говорится, что «при осуществлении своих прав и свобод каждый человек должен подвергаться только таким ограничениям, какие установлены законом исключительно с целью обеспечения должного признания и уважения прав и свобод других и удовлетворения справедливых требований морали, общественного порядка и общего благосостояния в демократическом обществе». Таким образом, использование в ч. 3 ст. 55 Конституции РФ термина «ограничение прав» в целом находится в русле терминологии, принятой в международно-правовых актах. Иное дело – норма ч. 1 ст. 56 Конституции РФ, которая была сформулирована под влиянием положения и. 1 ст. 4 Международного пакта о гражданских и политических правах и ст. 15 Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод, где сказано, что во время чрезвычайного положения государства могут при определенных условиях «принимать меры в отступление от своих обязательств» по данным международным соглашениям». В соответствии с такой формулировкой автор российской Конституции должен был бы в ст. 56 сказать, что в условиях чрезвычайного положения (когда правовыми средствами невозможно справиться с возникшими чрезвычайными обстоятельствами) государство может на время отступить от некоторых своих обязательств, которые вытекают из конституционных норм, гарантирующих права и свободы граждан, вплоть до изъятия некоторых (не указанных в ч. 3 ст. 56) прав и свобод из конституционного статуса человека и гражданина. По сути дела, речь идет о возможности временной отмены целого ряда прав и свобод в условиях действия чрезвычайного положения. Использовав здесь более мягкий термин «ограничение прав», наш конституционный законодатель отступил от терминологии международно-правовых актов, где применение данного термина связывается с обозначением границ действия права в нормальном (не чрезвычайном) режиме правовой регуляции. Такое нежелание назвать вещи своими именами и прямо сказать о возможности отмены некоторых прав и свобод в условиях чрезвычайного положения привело к тому, что в ч. 1 ст. 56 нашей Конституции термин «ограничение прав и свобод» используется в смысле, отличном от ч. 3 ст. 55.

Однако с точки зрения защиты прав человека и гражданина в Российской Федерации проблему создает не столько двусмысленность данного термина в тексте Конституции РФ (эта проблема решается путем системного толкования конституционного текста), сколько формулировка ч. 3 ст. 55, допускающей возможность ограничения основных прав и свобод федеральным законом по широкому кругу оснований без четкого указания на конституционные пределы таких ограничений. Приведу в этой связи высказывание одного из судей Конституционного Суда РФ Г.А. Гаджиева применительно к праву на свободу экономической деятельности, представляющее интерес в силу широкой распространенности изложенной в нем позиции в правовой теории и практике. «Основные экономические права, даже если они не содержат оговорки о возможности ограничений, – пишет он, – могут быть ограничены путем принятия федерального закона (ст. 55, ч. 3 Конституции РФ). Но поскольку основные права не содержат указаний о возможных пределах ограничений, а лишь отсылают к закону, возникает вопрос относительно интенсивности такого рода вторжений в сферу экономических прав и свобод. Ведь формально законодатель может ограничить то или иное основное право в любом объеме и в результате – выхолостить его содержание (курсив мой. – В.Л.). Предупреждая такую угрозу, Конституционный Суд РФ в ряде своих решений старался выстроить конституционно-правовую защиту, используя принцип пропорциональности и обеспечения баланса публичных и частных интересов. В этих целях суд использует понятие основного содержания субъективного конституционного права, которое означает, что законодательное ограничение сферы экономической свободы не должно быть чрезмерным, тем самым вырабатывая от решения к решению систему критериев о пределах защиты»[102]102
  Гаджиев Г.А. Конституционные принципы рыночной экономики. М., 2004. С. 71.


[Закрыть].

Из приведенного высказывания создается впечатление, будто текст Конституции РФ не содержит каких-либо указаний о возможных пределах ограничений основных прав федеральным законом, и, следовательно, законодатель может ограничить эти права в любом объеме и даже выхолостить их содержание. И лишь применение Конституционным Судом принципа соразмерности при решении дел, связанных с ограничением прав, а также использование им для оценки законодательных ограничений понятия основного содержания конституционного права, позволяет избежать чрезмерных ограничений этих прав федеральным законом. Таким образом, получается, что Конституционный Суд восполняет своими решениями пробелы в Конституции РФ без опоры на соответствующие конституционные нормы, осуществляя при этом функции конституционного законодателя. Между тем это не так. Конституционный Суд, оценивая вводимые федеральным законом ограничения основных прав с точки зрения соблюдения принципа соразмерности (пропорциональности) и сохранения основного содержания конституционных норм, лишь раскрывает смысл соответствующих положений Конституции РФ. Что касается принципа соразмерности, то он, как известно, закреплен в ч. 3 ст. 55. Не столь очевидным является то обстоятельство, что и требование сохранения основного содержания конституционных прав не привносится самим Конституционным Судом, а содержится в тексте толкуемой им Конституции. Далее я постараюсь показать, какие нормы Конституции РФ дают основании вводить в правовую позицию Конституционного Суда понятие «основное содержание конституционной нормы» и использовать его для оценки степени вторжения федерального закона в сферу конституционных прав и свобод.

Представление о том, что, согласно ч. 3 ст. 55, федеральный законодатель может ограничивать конституционные права практически в любом объеме (поскольку указанные здесь цели, которым эти ограничения должны быть соразмерны, сформулированы с большим размахом), на мой взгляд, это стало возможным в силу юридической некорректности формулировки ч. 3 ст. 55, причины которой кроются в неверном прочтении положения п. 2 ст. 29 Всеобщей декларации прав человека и иных основанных на нем норм международно-правовых актов. Ведь из содержащегося во Всеобщей декларации тезиса о том, что при осуществлении своих прав и свобод человек может подвергаться ограничениям, которые установлены законом, напрямую вовсе не следует, что закрепленные в Конституции основные права и свободы могут быть ограничены федеральным законом. Дело в том, что когда в 1948 г. Государства – члены Организации Объединенных Наций принимали Всеобщую декларацию прав человека, тенденция к конституционной позитивации основных прав и свобод человека и гражданина еще только зарождалась. Это уже после 1948 г. подавляющее большинство национальных конституций включили в себя перечень фундаментальных прав, воспроизводящих положения Декларации. А на тот момент формула Декларации, согласно которой «каждый человек должен подвергаться только таким ограничениям, какие установлены законом», вовсе не имела в виду ситуацию, при которой закрепленные конституционные права ограничивались бы нормами текущего законодательства. Слово «закон» использовалось здесь в его общем, родовом значении. При этом, разумеется, не предполагалось, что права, позитивированные на высшем законодательном уровне, могут быть ограничены в нормативных актах более низкого уровня. Если основные права получают закрепление в Конституции того или иного государства, то и ограничения этих прав должны быть заданы самой Конституцией. Только в этом смысле допустимо говорить о том, что конституционные права и свободы человека могут быть ограничены федеральным законом.