Текст книги "Мисс Свити"

2

Понедельник, 3 сентября 2001 года

Теофиль Морийон решил умереть во Франции, но не знал, как сказать об этом своей домовладелице Агате Саммер. Квартиру напротив той, что занимала Саманта, он снимал уже тридцать один год. Жизнь была к нему благосклонна: на пороге восьмидесятилетия он еще скакал как молодой. Правда, на голове не осталось ни волоска, а крупное поджарое тело с годами как-то усохло, но на здоровье он не жаловался, а очки надевал, только когда собирался почитать “Таймс”. Каждое утро он смаковал рубрику некрологов, поздравляя себя с долголетием. Спокойная холостяцкая жизнь, умеренное потребление спирт ного – стаканчик джин-тоника по вечерам, и несколько увлечений, в число которых входили опера и филателия, позволили ему протянуть почти целый век, оставшись свеженьким как огурчик.

Первые двадцать лет своей жизни он провел в Париже. Когда началась Вторая мировая, его призвали в армию, но на фронт он не попал и кантовался в тылу. Благодаря дипломам и отцовским связям ему удалось устроиться бухгалтером в сухопутные войска. И там, в кабинете с серыми стенами, он познакомился с Симоной Вальер – секретарем его шефа. У нее был задорный носик, пышный бюст и сильный характер. Как только Шарль де Голль бросил свой клич, она тут же уехала в Лондон. Он потащился за ней – не потому что был патриотом, а потому что влюбился.

Объявление о перемирии оставило его равнодушным. Дело в том, что Симона за это время погибла. Январским утром 1941 года он оставил ее в меблированной комнатке, которую они снимали неподалеку от работы, – последние полгода оба трудились в Генштабе, в Сент-Стивен-Хаусе. Симона заболела гриппом, и он настоял, чтобы в тот день она не вставала с постели. Когда ему сказали, что их квартал бомбили, он бегом бросился домой. На месте здания дымились развалины. Взрыв был страшной силы. Тело Симоны так и не нашли.

Теофиль, который овдовел, даже не успев жениться, поклялся хранить верность памяти Симоны. Он поселился в Лондоне. Город представлялся ему огромной могилой, от которой ему не хотелось далеко отходить. Дом восстановили, а между ним и улицей разбили скверик. Каждый год в январе Теофиль относил туда скромный букет роз.

По окончании войны его взяли кассиром к “Ллойду”. Он не рвался делать карьеру, отказывался от повышений и отвергал предложения других страховых агентств. Рабочий график его устраивал, и он высоко ценил постоянных клиентов, в число которых входила и Агата Саммер.

* * *

Работа дома требует самодисциплины. Эти слова Саманта повторяла себе каждый день, ровно в 13.00 устраиваясь за столом, чтобы отвечать на читательские письма. Она взяла за правило начинать работать над обзорной статьей за четыре дня до срока отправки в редакцию “You and I”. Выбирая тему, она ориентировалась на календарь – День святого Валентина в феврале, летние романы – или еще раз изучала полученную почту. Благодаря скрупулезности у нее никогда не возникало трудностей с поиском нужного письма – все они хранились в папках на своих местах.

Сейчас она извлекла одно из них из ярко-розовой папки, озаглавленной “Брак и прочие неприятности”. Автор, молодая женщина из Ливерпуля, спрашивала, как ей пережить измену жениха в самый день свадьбы и кто должен платить поставщику угощения. Саманта решила воспользоваться этим письмом, чтобы объяснить читательницам, как излечиться от болезненных ран, нанесенных женскому самолюбию.

Первые послеобеденные часы в старом викторианском особняке обычно располагали к размышлениям. В это время Теофиль Морийон выходил на прогулку, тетушка ложилась вздремнуть, а бабушка заполняла клеточки кроссвордов. Тишину нарушало только изредка раздававшееся поскрипывание столетнего паркета.

И вдруг на втором этаже хлопнула дверь. Саманта аж подпрыгнула. Затем послышались крики. Перепуганная, она бросилась наверх. Дверь в теткину квартиру была широко распахнута. Рыдания доносились до лестничной площадки.

Она уже почти поднялась, когда на пороге квартиры появилась бабушка. В руках она держала пачку бумажных носовых платков и флакон с нюхательной солью.

– Хорошо, что пришла, Саманта, – сказала Агата. – У Маргарет истерика. И соли не помогают. Иди посиди с ней, а я принесу из аптечки успокоительное.

Саманта повиновалась, в душе сокрушаясь о судьбе своей рубрики.

Истерика Маргарет была не новостью. Время от времени на нее накатывало. Она относила эти нервные срывы на счет своей тонкой артистической натуры и считала долгом вовлечь в них близких. Правда, заметила Саманта, приступы никогда не случались с ней, если Теофиль Морийон был дома.

Маргарет в королевской позе возлежала на антикварной кровати под балдахином, имевшей единственный недостаток – она занимала три четверти пространства спальни. В комнате, погруженной в полумрак, витали ароматы травяного настоя. Меблировку завершали массивный шкаф и такой же комод. Саманта присела на кресло в стиле ампир – обманчиво хрупкое и на протяжении нескольких десятилетий стойко выдерживавшее внушительный вес своей владелицы.

Она склонилась к тетке, на лбу которой красовался носовой платок, смоченный в лавандовой эссенции, знаменитой своими успокаивающими свойствами.

– Что случилось-то? – мягко спросила она.

Ей пришлось подавить в себе тяжкий вздох. За последний месяц она уже в пятый раз сидела у изголовья страдающей Маргарет. Обычно та судорожно всхлипывала, после чего разражалась многочисленными жалобами: на старость, лишающую ее творческих способностей, на несносный характер сестры, никогда ее не понимавшей, на ступеньки лестницы, взбираться по которым с каждым днем становится все труднее… Саманта доброжелательно кивала головой, дожидаясь, пока иссякнет словесный поток. Вскоре Маргарет приподнималась на кружевных подушках, приносила свои извинения – опять она оторвала Саманту от работы – и требовала бокал хереса.

Но на сей раз вопрос Саманты остался без ответа. Она повторила его, но Маргарет по-прежнему молчала. Из ее больших навыкате глаз ручьями струились слезы. Обильно оросив щеки, они собирались в небольшую канавку, теряющуюся за воротником ночной сорочки. Маргарет безотрывно смотрела на плотно задернутые шторы в цветочек.

– Ну ладно. На, прими таблетку, и через несколько минут тебе полегчает.

Это вернулась Агата. Она протянула сестре розовую таблетку и стакан воды. Маргарет от нее отвернулась. Агата повысила голос:

– Или ты немедленно принимаешь лекарство, или я сдаю тебя в дом престарелых.

Маргарет испуганно посмотрела на сестру и послушно проглотила таблетку. Минуты через две черты ее лица расслабились. Она задышала ровнее, хотя еще сидела, прикрыв заплаканные глаза и открыв рот, и хлюпала носом.

– Я так ничего и не поняла, – шепнула Саманта.

– Пошли на кухню. Для хереса еще рано, но чашка чаю не повредит.

И они вдвоем устремились на безупречно чистую Агатину кухню. Бабушка наливала в чайник воду, внучка доставала с полки чашки.

Агата заварила чай, добавила Саманте в чашку капельку молока, опустила в свою три кусочка сахару – в ее возрасте, полагала она, глупо беспокоиться из-за гликемии.

Она закрыла глаза, смакуя первый глоток, а затем сообщила:

– Это все из-за Теофиля. Он от нас съезжает.

Саманта в недоумении поставила чашку на стол:

– Он что, нашел себе квартиру просторнее?

– Нет. Он едет во Францию умирать.

– Я и не знала, что он болен. До такой степени? – удивилась Саманта.

– Он показал мне свои последние анализы. Со здоровьем у него все в порядке. Но ты же его знаешь. Он человек предусмотрительный. Его ввергает в ужас идея плыть через Ла-Манш в гробу.

– Что-то мне не верится, что это единственная причина…

Агата улыбнулась. Сообразительность внучки ее восхищала. Наверняка унаследовала ее мозги.

– Ты права. Отъезд не связан с его здоровьем. Это из-за паркинга. На месте дома, где погибла его жена, собираются устроить парковку.

– Это тот самый, со сквериком, куда он каждый год носит цветы?

– После войны его восстановили, но недавно дом перекупила какая-то компания. Они и решили, что на его месте лучше соорудить парковку. Четыре подземных уровня, а сверху – торговый центр.

– А я и не знала.

– Ничего удивительного. Ты же никуда не ходишь, – ехидно ответила Агата.

Саманта повесила голову, и Агате стало ее жалко. В конце концов, она же не виновата, что не может, как все нормальные люди, передвигаться по лондонским улицам. Слишком много страшных воспоминаний. Слава богу, профессия позволяет ей работать дома.

– Я понимаю Теофиля, – смягчившись, продолжила бабушка. – Ну не хочет человек чтить память жены, раскладывая цветы между машинами.

– По-твоему, он уже не передумает?

– Ни малейших шансов. Попросил извинить его, что съезжает без предупреждения. Он не только въедливый, он еще и упрямый. Золото, а не жилец! Жаль его терять.

– А Маргарет теряет свою платоническую любовь, – вздохнула Саманта, предчувствуя новые истерические выходки тетушки.

Агата пожала плечами и встала к раковине, чтобы вымыть чашки. Маргарет уже несколько десятилетий изводила ее своими возвышенными влюбленностями. Что до самой Агаты, то, даже овдовев, она никогда и никому не навязывалась со своими переживаниями.

* * *

В июне 1944 года, когда Майкл Гривз уже достиг почетного звания капитана британской армии, его, участвовавшего в высадке в Нормандии, скосило немецким пулеметом. По воле случая он попал в госпиталь, где работала Агата.

Первая встреча Майкла и Агаты прошла бурно. Он наотрез отказался от ее помощи для совершения туалета. Она с ироничной улыбкой на губах дождалась, пока он, голый как червяк, не застрянет под чуть теплым душем – о том, чтобы воспользоваться костылями на скользком от мыла полу, нечего было и думать. Агата протянула ему полотенце, которым он тут же обвязался, после чего нехотя позволил ей дотащить его до кресла. На следующий день он извинился за свою вчерашнюю резкость. Она ответила, что ничего страшного – она даже получила определенное удовольствие. Успела за войну насмотреться на безруких и безногих. Вид мужчины, у которого все на месте, заметно поднял ей моральный дух.

Через полгода он пригласил ее в ресторан – отпраздновать выписку из госпиталя. Агата согласилась без малейших колебаний. Капитан Гривз был красивым мужчиной, и военная форма очень ему шла, несмотря на легкую хромоту. За столом Агата не ела, а клевала – хорошо воспитанная девушка не набрасывается на пищу, часто повторяла ей мать.

В марте 1945 года Агата стала миссис Гривз. Стремительность этого брака никого не удивила – ужасы войны, ставшие причиной стольких трагедий, подталкивали уцелевших пользоваться тем, что они живы. Но Агата приняла предложение Майкла не только из-за его внешней привлекательности и офицерского чина. Ей исполнилось двадцать пять лет, и она панически боялась остаться старой девой, как многие из ее коллег. С женихами было негусто, даже инвалидов на всех не хватало. А у Майкла, кроме всего прочего, была стабильная работа в Генштабе и симпатичная служебная квартира, предоставленная армией. Он не возражал, когда в качестве приданого она привела мать с сестрой, поселив их в гостевой комнате.

Супружеские упражнения в постели Майкл и Агата выполняли еженощно, но никогда – подолгу. Стремительный секс с мужем обладал для Агаты одним неоспоримым преимуществом – измученная долгими дежурствами в госпитале, она могла моментально погрузиться в сон без сновидений. Дело в том, что, несмотря на жалованье Майкла и ее собственную сестринскую зарплату, сводить концы с концами им, как и всем лондонцам, было трудновато. К счастью, вскоре Маргарет подвернулось место учительницы рисования в частной школе, хоть и на полставки. Что до матери, то она занималась в основном тем, что горько оплакивала мужа, а из дому если и выбиралась, то исключительно до ближайшей церкви, где истово молилась.

Однако уже через два месяца Агате пришлось распрощаться с безмятежным и заслуженным отдыхом. Майкла, тяжело переносившего сидячую работу в Генштабе, по ночам стали мучить кошмары. Он вскрикивал во сне, требуя, чтобы его бойцы прятались от вражеских пуль. Жертва посттравматической депрессии – хотя в те поры никто еще и знать не знал, что это за штука, – он попытался топить свои ночные ужасы в вине. Агата успокаивала его как могла и обшаривала квартиру в поисках припрятанных мужем бутылок: одну она как-то нашла за фотографией покойного Арчи Саммера, стоявшей на комоде в комнате матери.

Девять месяцев спустя после свадьбы Агата делила время между двумя больницами: в одной дежурила по ночам, во второй проводила дни у постели мужа, умирающего от цирроза печени.

Через две недели после похорон капитана Гривза, которого проводили в последний путь со всеми полагающимися воинскими почестями, его вдова получила из Министерства обороны любезное письмо с уведомлением о том, что ей назначена скромная пенсия и что самое позднее через месяц она должна освободить служебную квартиру. Она бросилась искать новое жилье. Дом в Хэмпстеде устоял под бомбежками, и Агата загорелась мыслью снять помещение, в котором прежде располагалась отцовская контора. Однако арендная плата оказалась столь высока, что от этой идеи пришлось отказаться.

А еще через три дня Маргарет сообщила, что уволилась из школы. По понедельникам, вторникам и четвергам ее уроки начинались в восемь часов утра. Но, объяснила она, приходить на работу в такую рань у нее не было никакой возможности – почтальон появлялся у них не раньше половины девятого, а она не хотела рисковать: вдруг придет письмо от Ральфа Маккаллена. Известий от него по-прежнему не поступало.

– По-моему, тетя Маргарет проснулась. Мне кажется, я слышу всхлипы, – сказала Саманта.

На всякий случай они оставили приоткрытыми двери обеих квартир.

– Вот думаю, что ей дать: еще таблетку или рюмку бренди, – задумчиво произнесла Агата, вслух размышляя о наилучшем курсе лечения сестры.

– Хорошая чашка чаю заменит и то и другое.

Саманта считала этот напиток панацеей от всех жизненных неприятностей. Благодаря ему она успешно преодолела стресс университетских экзаменов, страх остаться без работы и несколько любовных разочарований. Больше всего она любила императорский байховый – черный жасминовый чай – и выпивала его не меньше литра ежедневно, особенно когда боялась, что не успеет в срок сдать еженедельный обзор почты или психологический тест, который составляла дважды в месяц.

– От чаю ей сразу станет лучше, – уверенно проговорила она, поднимаясь. – Тем более с твоими вчерашними лепешками.

Агате, имевшей ответ на все случаи жизни, доставало ума признавать, что иногда кому-то еще удается предложить более удачное решение.

– Да уж, домашняя выпечка ей точно не повредит, – сквозь зубы процедила она и тоже поднялась.

– Особенно твоя, – дипломатично подчеркнула Саманта. – Лучше тебя никто во всем квартале не печет. Самые вкусные в своей жизни victoria sponges[3]3
  Бисквитные пирожные со сливочным кремом и вареньем.


[Закрыть] и custard tarts[4]4
  Торт с английским кремом.


[Закрыть] я отведала именно на этой кухне.

– Не преувеличивай, Сэм. В Лондоне есть две или три чайные, где подают очень недурные пирожные.

– Однако Гвен Берден мечтает стащить рецепт кексов не у них, – возразила Саманта.

Она намекала на соседку, которая обхаживала Агату, надеясь выведать ее кулинарные секреты.

Агата засмеялась и протянула руку за жестянкой с лепешками.

Саманта быстрым шагом направилась к теткиной квартире. Если чуть повезет, она успеет написать статью об оскорбленном самолюбии до чая. Чего она не выносила, так это нарушений рабочего графика.

Как и у Агаты, из кухни Маргарет открывался великолепный вид на сад, но само помещение производило такое впечатление, как будто здесь только что пировала шайка малолетних сорванцов. В раковине громоздилось с полдюжины чашек, разумеется, немытых. Коробка с чаем стояла незакрытая. Саманта поспешила вернуть крышку от коробки на место. Тонкий аромат душистых цветков – Маргарет предпочитала сорт “мин” с орхидеей – плохо сочетался с затхлостью замусоренной кухни. Саманта обвела взглядом царивший вокруг беспорядок. На столе теснились открытые банки с домашним вареньем, и из каждой выглядывала ложка. Здесь же приткнулись тарелки с огрызками недоеденных тостов. Кусок масла, знававший лучшие дни, мечтал о холодильнике в надежде обрести подобие былой твердости.

Из-под груды пакетов с острыми чипсами Саманта извлекла древний чайник и корзинку для фруктов, заполненную клубками шерсти. Поставив чайник на плиту, она принялась за уборку. Но, даже обретя чистоту, кухня не стала выглядеть привлекательнее. Покрытая слоем сала плита, холодильник в пятнах ржавчины… Несмываемые желтые потеки на стенках раковины, разномастная мебель…

Выходившая на улицу гостиная в веселеньких обоях с полевыми цветами и с обитыми желтой тканью креслами смотрелась куда симпатичнее. Стены украшала внушительная коллекция изысканных французских тарелок с изображением галантных сцен XVIII века. В витрине красовался сервиз английского фарфора “Flowers of the month”[5]5
  “Цветы месяца” (англ.).


[Закрыть] производства фирмы “Royal Albert” – его чашки и блюдца соседствовали с чайником, расписанным рукой Маргарет. На камине стояли две лампы с цветочным узором, накрытые абажурами с бахромой. Больше всего не повезло камину – над ним нависал огромный портрет маслом Ральфа Маккаллена в парадной форме. Награды, щедро увесившие его грудь, вызывали некоторые сомнения – так, историк без труда распознал бы среди них несколько орденов наполеоновской армии. Но автор этого шедевра Маргарет никогда не обращала внимания на подобную ерунду.

Минут через десять в квартире сестры появилась и Агата, прошествовавшая прямо в гостиную. Она поставила на низкий столик вишневого дерева поднос, на котором гордо высилась полная тарелка лепешек. Оставшееся пространство занимали три чашки, три серебряные ложечки, сахарница, маленький молочник и заварной чайник с ее любимым чаем. Агата терпеть не могла “мин” с цветками орхидеи, считая его слишком слабым, зато обожала индийский чай “дарджилинг стейнталь” с привкусом зеленых яблок, убежденная, что он наполняет ее новой энергией. Она похлопала рукой по вышитым подушкам, разложенным на широком диване, обитом канареечно-желтым велюром. Поставленный в стратегически выверенном месте – прямо напротив эркера, – диван занимал бо́льшую часть гостиной. В углу возле окна притулился столик на рахитичных ножках, непонятно как выдерживавший вес здоровенного телевизора. Устроившись на диване, Маргарет могла следить за всеми передвижениями соседей, одним глазом поглядывая на экран телевизора, настроенного на канал Би-би-си, передающий документальные фильмы из жизни животных.

Саманта вошла в гостиную с еще одним чайником в руках – в нем заваривался любимый тетушкин чай.

– Идет, – шепнула она Агате. – Я уговорила ее встать. Честно говоря, она согласилась только после того, как я сказала, что ты принесла целую тарелку лепешек.

И вот наконец в комнату вплыла Маргарет – в необъятных размеров розовом халате, обшитом кружевами. Опираясь на плечо Саманты, она добралась до дивана, на который не села, а рухнула. Агата, приткнувшаяся было на самом краешке, резко вскочила, опасаясь, как бы сестрицыны ноги не приземлились у нее на коленках. Саманта устроилась напротив обеих бабок, сев по-турецки прямо на мохнатый ковер.

– Мне кажется, я скоро умру, – пробормотала Маргарет, бросая заинтересованный взгляд в сторону тарелки со сдобой.

– Последние восемьдесят лет ты каждый день только и делаешь, что собираешься умирать, – оборвала ее Агата. – И прекрати пересчитывать лепешки! Хватит на всех.

Адресованного ей предостерегающего жеста Саманты она предпочла не замечать.

– Одним словом, Маргарет, возьми себя в руки! – воскликнула она. – Конечно, Теофиль стал для нас почти членом семьи, но, в конце концов, он просто жилец.

– Да, но я его любила, – прохныкала Маргарет.

– Значит, тебе следовало открыть ему свои чувства немного раньше. Позволь тебе напомнить, что вы с ним прожили под одной крышей больше тридцати лет.

– Ну, знаешь ли, я – не ты. У меня еще сохранилась кое-какая гордость. Я бы никогда не смогла, едва овдовев, броситься на шею первому встречному мужчине, лишь бы он на мне женился, – ехидно проговорила Маргарет, запуская руку в тарелку с лепешками и захватывая пальцами сразу две штуки.

Агата оставила этот выпад без ответа. Лишь сделала глоток индийского чаю, полагая, что любимый напиток поможет легче переварить обиду. Для Агаты 1946 год начался под знаком траура. Облаченная в респектабельное черное платье, она с привычной отвагой напускала на себя огорченный вид, стоило кому-нибудь заговорить при ней о трагической кончине мужа. По натуре боец, она решительно не желала зацикливаться на собственных чувствах, впрочем довольно противоречивых. Если уж говорить откровенно, она прожила с капитаном Гривзом всего какой-то год, да и то бо́льшую часть времени в качестве сиделки, а не жены.

Гораздо больше ее заботили вопросы материального порядка. Не сразу, но ей удалось снять небольшую меблированную квартиру. Квартира состояла из крошечной кухоньки, спальни, которую заняли Маргарет с матерью, и гостиной с узким окном, выходившим в колодец двора. Агата спала на диване в этой гостиной.

Единственным преимуществом нового жилья было то, что дом располагался неподалеку от больницы, где она теперь не только работала днем, но и брала ночные дежурства, выкраивая для сна всего несколько часов. Коллеги, обеспокоенные ее нездоровой бледностью, советовали ей больше отдыхать, но она их не слушала. Она же не просто так соглашалась на сверхурочные – ей надо было кормить семью. На вдовью пенсию не разгуляешься, а Маргарет как уволилась из школы, так больше никуда и не устроилась. Между тем квартира, даже такая убогая, обходилась недешево. Но она предпочитала проводить время в больнице не только поэтому. Ей не терпелось вырваться из тягостной домашней атмосферы. Мать любой разговор упорно начинала с пугающих намеков на мнение покойного мужа, словно буквально только что с ним разговаривала. Маргарет целыми днями трудилась над портретами Ральфа Маккаллена – она задумала расписать ими чайный сервиз от чайника до пирожковых тарелок включительно.

Доктор Эндрю Йелланд работал в той же больнице, что и Агата. Он пользовался репутацией превосходного врача и славился уважительным отношением к медсестрам, что нисколько не мешало последним подсмеиваться над ним у него за спиной. Невысокий, скорее субтильного телосложения, к своим тридцати пяти годам он успел обзавестись внушительной лысиной. Лицо у него было костлявое, а нос такой тонкий, что даже очки на нем не держались, и ему приходилось постоянно их поддергивать. Раздавая медсестрам указания, он никогда не смотрел им в глаза и беспрестанно потирал руки.

Однажды, совершая вместе с ним обход, Агата решила симулировать обморок. Если бессонные ночи и изматывали ее физически, то взамен оставляли массу времени для размышлений. Как она ни билась, материальное положение семьи не улучшалось. Мать тратила кучу денег на цветы, взяв за правило каждый день навещать могилу мужа с очередным букетом. Маргарет вбила себе в голову, что должна стать знаменитой художницей по фарфору, и носилась по специализированным магазинам в поисках красок, трафаретов и кистей. Поскольку техникой ремесла она овладела не вполне, то запасы тарелок и чашек заканчивались у нее довольно быстро, а она признавала только китайский фарфор. Пока что ни одна лавчонка, торгующая посудой, не заказала ей ровным счетом ничего, но это ни в малейшей степени не поколебало решимости Маргарет. В конце концов, частенько повторяла она, многие гениальные художники удостоились лишь посмертной славы.

Что касается Агаты, то она в свои двадцать шесть лет мечтала жить нормальной жизнью – то есть подальше от назойливых родственниц и без денежных забот. Эндрю Йелланд один занимал квартиру в первом этаже хорошего дома. Он никогда не был женат. Родители его умерли, а единственная сестра жила в Манчестере. Он неплохо зарабатывал, бо́льшую часть времени проводил в больнице, а по выходным иногда уезжал из Лондона за город, на какую-нибудь речку, где водилась рыба. Агата не имела ничего против рыбной ловли на муху.

Все произошло точно так, как она запланировала. Агата осела на холодный кафельный пол. Доктор Йелланд бросил одноногого ветерана, которого в тот момент осматривал, и кликнул санитаров – отнести ее на руках ему не позволяла комплекция. Он сидел возле нее, пока ей не стало лучше.

На следующий день, когда она подошла, чтобы поблагодарить его за заботу, он осмелился пригласить ее на чашку чаю. Она отказалась, объяснив, что не может появляться на людях из-за траура. Тогда он предложил выпить чаю у него дома – предложил без всяких задних мыслей, потому что, как он тут же уточнил, компанию им составит его соседка, достойная семидесятилетняя леди.

В гостях Агата, жалуясь на жару, расстегнула пару-тройку пуговок на платье. Эндрю Йелланд уставился на полоску молочно-белой кожи, резко контрастировавшей с черной тканью платья, как загипнотизированный, и опустил чашку мимо стола. Чашка упала на ковер.

В последующие две недели произошло сразу несколько совершенно случайных событий, окончательно смутивших покой доктора Йелланда. Как-то утром, зайдя в аптеку, он обнаружил Агату стоящей на стремянке. Ему понадобилась не одна минута, чтобы оторвать взгляд от ее затянутых в чулки ног и снова обрести дар речи. В другой раз он чуть не выронил температурный лист, который внимательно изучал, когда из-под халата находившейся рядом Агаты выскользнула бретелька шелковой комбинации. Наконец однажды ночью, разыскивая дежурную сестру, он зашел в комнату отдыха и увидел Агату лежащей в самой томной из всех возможных поз – она притворялась, что спит.

Со дня приглашения на чай не минуло и трех недель, а он уже сделал ей предложение.

Девять месяцев протекли в безмятежности супружеского счастья. Превратившись в миссис Йелланд, Агата отнеслась к своим обязанностям со всей серьезностью. Легко и непринужденно она прошлась по всей обстановке мрачноватой квартиры Эндрю, придав ей немного женственной прелести. Она достигла невероятных высот в выпечке сдобы, а по ночам безропотно терпела домогательства нового мужа, наверстывающего двенадцать лет полового воздержания.

По его просьбе она отказалась от ночных дежурств и, доработав до конца смены, уходила из больницы тем охотнее, что ее до неприличия скорый второй брак – да еще с врачом! – дал обильную пищу весьма едким комментариям со стороны коллег.

Зарплаты Эндрю им вполне хватало на безбедное существование. Свой собственный заработок она тратила на сестру и мать, которые по-прежнему обитали в скромной меблирашке. Она лично относила арендную плату владельцу квартиры, оплачивала счета и раз в неделю совершала обход окрестных магазинов, внося необходимые суммы, чтобы мать с сестрой имели здесь кредит. Все, что оставалось, она отдавала им на карманные расходы: Мэри продолжала засыпать цветами могилу Арчи и время от времени позволяла себе приобрести красивый траурный венок. Маргарет стала любимой клиенткой оптовика, занимавшегося импортом посуды из Пекина.

Все свободные от дежурств выходные Эндрю посвящал рыбной ловле на муху. Благодаря ему Агата открыла для себя самые рыбные места Англии. Нацепив резиновые сапоги и воздев над головой большой зонт, она стоически переносила долгие часы ожидания и глотала один за другим романы Джейн Остин и Эдит Уортон, героини которых вели куда более романтическую, чем у нее, жизнь.

* * *

22 октября 1946 года жители квартала, где обитали Мэри и Маргарет Саммер, проснулись среди ночи от воя пожарных сирен. Огонь вспыхнул в спальне. Поскольку квартира располагалась на четвертом этаже, женщин пришлось эвакуировать из горящего дома по пожарной лестнице.

Расследование установило, что причиной возгорания стали две непотушенных свечи. На сильно обуглившемся ночном столике обнаружились следы воска и совершенно почерневшая фотография Арчи Саммера, от которого на карточке остались только лихо закрученные кверху усы. Немного оправившись от потрясения, Мэри объяснила, что на протяжении всех последних лет устраивала в годовщину гибели мужа вечер его памяти, для чего сооружала небольшой алтарь, озаряемый двумя свечами. Проблема заключалась в том, что они с Маргарет, поминая покойного, слегка перестарались с хересом. И заснули, забыв задуть свечи.

Владелец не только выставил их вон из квартиры, но и пригрозил Агате судом, если она не оплатит ремонт из собственного кармана. Эндрю недовольно поджал губы, но все же согласился приютить Мэри и Маргарет в гостевой комнате – временно, как он специально подчеркнул. Он и в самом деле высоко ценил врожденную тактичность Агаты, сумевшей с улыбкой принять все его холостяцкие причуды, но необходимость делить свой кров с двумя непрошеными гостьями раздражала его неимоверно. Мэри водрузила портрет покойного супруга на буфет в столовой. Маргарет превратила стол в гостиной в рабочий верстак, вынудив всех остальных принимать пищу на кухне.

Доктор Йелланд с каждым днем все позже возвращался из больницы домой.

Через полтора месяца вынужденного сожительства он поставил Агату перед выбором: или ее невыносимая семейка, или он. Ценой неимоверных усилий ей удалось отыскать двушку мансардного типа, но мать наотрез отказалась туда переезжать: ноги моей, заявила она, больше не будет в квартире, расположенной выше первого этажа. Эндрю дошел до точки кипения и предложил Агате денег, чтобы она, пока не подвернется что-нибудь приемлемое, сняла матери с сестрой номер в гостинице. Но тут уж она проявила неуступчивость. И речи быть не может, сказала она, чтобы мать с сестрой праздновали Рождество в занюханном гостиничном номере.

Вечером 24 декабря 1946 года в квартире доктора Йелланда витала зловещая атмосфера. Все усилия Агаты, с утра возившейся у плиты, чтобы приготовить праздничный ужин, пропали втуне.

С мессы они вернулись в тягостном молчании. Мэри уселась в уголке гостиной и со вздохами ела глазами положенную на колени фотографию мужа. За стол ее пришлось тащить чуть ли не силком – Агата прислонила карточку усопшего к графину с водой, чтобы он в некотором роде тоже участвовал в трапезе. На Эндрю безжизненный взгляд покойного тестя произвел столь удручающее впечатление, что он встал из-за стола, не дождавшись даже главного блюда, и объявил, что у него пропал аппетит. Развернув кресло к эркеру, он налил себе щедрую порцию бренди.

Все три женщины некоторое время молча смотрели на него. Затем Агата ушла на кухню сварить кофе покрепче, а Маргарет, горя желанием хоть немного разрядить обстановку, сделала то, что считала наилучшим, – запела песенку собственного сочинения, прославляющую Ральфа Маккаллена. На втором куплете Эндрю опрокинул третью рюмку бренди, ни слова не говоря, встал с кресла, натянул пальто и покинул квартиру, хлопнув дверью.