Текст книги "На распутье"

– Это что-то мудреное, – вяло сказал Виталий Юрьевич. – Я понимаю, как понимаю. А в том, что ты говоришь, без поллитры не разберешься. Давай-ка лучше выпьем.

Виталий Юрьевич налил в рюмки водки.

Они выпили. Алексей Николаевич нюхнул ломтик черного хлеба и отправил в рот кружок колбасы. Прожевал и сказал:

– Знаешь, где-то я прочитал, что есть много форм зависимости и рабства в таких привлекательных вещах как любовь, дружба, творчество… И пьянство – одно из них.

– А жить в России и не пить почти невозможно. Только для большинства пьющих это становится проблемой, – тотчас отозвался Виталий Юрьевич.

– Это потому, что у нас пьют не для удовольствия, а для соответствия, – Алексей Николаевич поднял назидательно вилку с надкусанным огурцом.

– Соответствия чему?

– Теме наших разговоров, которые не о погоде и блюдах, а непременно о мировых проблемах, как говорит твоя Ольга Алексеевна. Мы, как альпинисты, знаем, что это опасно, и не можем толком объяснить, зачем нам это нужно.

– Это ты точно сказал, – согласился Виталий Юрьевич. – В связи с этим я опять упомяну Андрея Битова. Про водку. Битов рассказывает, как он однажды распил бутылку с работягой в полтора центнера весом, который перевозил его мебель. Выпив столь небольшое количество спиртного, он распался буквально на глазах. На следующий день Битову довелось выпивать с хрупкой поэтессой. Они выпили гораздо больше, а она оставалась трезвой, и ум ее был ясным – будто и не пила! Когда Битов рассказал ей о работяге, с которым недавно выпивал, она сказала томно: «Но ведь это не я, Андрюша. Это дух мой пьет».

Алексей Николаевич от души рассмеялся, вытер подушечками пальцев слезы на глазах и уже серьезно сказал:

– Да, дух – великая сила. В критических ситуациях на войне, в застенках, в ГУЛАГах именно интеллигентов не могли сломить. А вот тот же работяга, «гегемон», ломался моментально.

Они выпили еще по рюмке, закусили оставшейся колбасой и сидели, расслабленно откинувшись на мягкие спинки кресел, совсем не пьяные, но подобревшие, довольные и счастливые в своей многолетней дружбе.

Они познакомились в Университете, где Виталий учился на ин`язе, а Алексей на историческом факультете. Свел их преподаватель, молодой кандидат филологических наук Игорь Владимирович с необычной фамилией Зыцерь. И ростом и статью Игорь Владимирович походил на Маяковского, любил его стихи и замечательно их читал. Только лицом Игорь Владимирович не вышел. Мясистый нос, глаза-буравчики, оттопыренные уши и по-негритянски вывернутые губы. Но эта некрасивость пропадала, когда Зыцерь начинал говорить. Говорил он образно и интересно. Язык его украшали точные метафоры и меткие сравнения. Через минуту-другую общения с ним никто уже не замечал его оттопыренных ушей и мясистого носа. Студентки писали на столах «Люблю Зыцеря». А он на свою беду полюбил одну из тех, которой был безразличен. Эта безответная любовь, в конце концов, привела к тому, что он перевелся в Тбилисский университет, с которым вел переписку, и где была возможность вплотную заняться изучением культуры и письменности, предмета его увлечения – басков. Сначала Виталий Юрьевич изредка переписывался с Игорем Владимировичем, потом переписка как-то сама собой сошла на нет, и лишь через много лет ему на глаза попалась большая статья о докторе филологических наук Зыцере в одном журнале, где о нем писали как о крупнейшем специалисте в области баскской культуры. Больше Виталий Юрьевич об этом замечательном человеке ничего не слышал.

Зыцерь преподавал у них языкознание и латынь, знал языки, но его любовью был испанский. Он вел факультатив испанского языка, а еще организовал драмкружок, и сам играл в студенческих спектаклях. Виталий и Алексей ходили на факультатив испанского языка и в драмкружок.

Как-то Виталий показал учителю свои литературные опыты. Один рассказ Игорю Владимировичу особенно понравился, и он долго носился с ним, делал правки, что-то с разрешения Виталия переделывал. В конце концов, Виталий свой рассказ сам едва узнал. И расстроился, потому что это был уже не его рассказ. Ему вспомнилась история с Бабелем, которого он любил. Конечно, меньше, чем Гоголя, но все же ставил его несоизмеримо выше Катаева или Федина… Однажды к Бабелю пришел безвестный автор и принес рассказ. Рассказ был плох, но он был о лошадях. А известно, что лошади – давняя, всепоглощающая страсть Бабеля. И Бабель буквально с помощью нескольких мазков сделал из посредственного рассказа шедевр. Рассказ расцвел и заиграл всеми красками радуги. А в этом и есть талант мастера, увидеть и высветить то, что недоступно взгляду посредственности. Вот такой посредственностью вдруг почувствовал себя Виталий. Тем не менее, Зыцерь настоятельно советовал Виталию серьезно заняться литературой: «В вас есть та индивидуальность, которая позволяет надеяться, что из вас может получиться писатель самобытный, ни на кого не похожий». Он тогда добавил: «Вам нужно жить в большом городе»…

Виталий незаметно подружился и сошелся близко с Алексеем, их часто видели вместе и уже удивлялись, когда встречали порознь. А Зыцерь с ностальгической тоской рассказывал о Питере, о своих необыкновенных друзьях в ЛГУ, где он учился, об институте Герцена, куда они ходили в знаменитый клуб, где директором работал легендарный армянин Охаян, который был знаком еще с Маяковским и со всей литературной богемной элитой тех времен и про которого студенты говорили без злобы: «Всегда небрит и вечно пьян директор клуба Охаян». И Виталий, снабженный письмами Зыцеря, которыми он, к слову сказать, так и не воспользовался, к друзьям, сел в поезд и укатил в далекий и манящий город Питер…

Питер дал ему много. Виталий обогатился духовно, познакомился с интересными людьми, посещал музеи, ходил в оперу, но в творческом плане его ждала неудача. Хотя это было закономерно. То, что он писал, было посредственно. Да, его хвалили, но он сам видел, что его рассказы, – это только опыты, в них нет той силы, изящества и мастерства, которые отличают настоящую литературу от графоманства. Это потом, значительно позже, он почувствует, что у него стала выходить та проза, которой можно не стыдиться. Вот тогда он поймет, как ему не хватает этого котла большого города, где «варится» большая литература. В конце концов, ему просто не хватало поддержки и совета учителя, мастера… он писал в стол, веря, что его час еще придет. А то, что он не печатается сейчас, сию минуту, его особенно не тяготило: он никогда не относился к литературе, как к средству заработка, он писал, потому что не писать не мог, и знал: то, что он пишет, это уже литература.

Разочарованный, он вернулся в свой родной город. С Алексеем они на какое-то время разошлись. Его друг после университета поступил в аспирантуру в Москве, защитился, некоторое время преподавал в Московском областном пединституте, женился на иногородней студентке, но с жильем в Москве у него не сложилось, и он тоже вернулся в их родной город и стал преподавать в университете, который сам окончил. К сорока годам Алексей защитил докторскую и стал профессором.

Они опять стали встречаться, изредка перезванивались, и было снова разошлись, но судьба еще раз свела их, поселив на одну улицу и в один дом. Теперь они стали видеться часто, а жены их бегали друг к другу за рецептами и доверяли друг другу свои женские тайны…

– Алеш, послушай, – оживился вдруг Виталий Юрьевич, распрямляясь в кресле. – Вчера по телевизору шел концерт. Пел Борис Моисеев. Я как-то все время думал, что он танцует, а он вдруг запел. Но это ладно, сейчас все поют. А вот пел он не что-нибудь, а «Гоп-стоп». И это бы еще ничего. Но пел он с ансамблем Александрова. А они в военной форме и в фуражках. Представляешь, армия, как грянет вслед за мужиком сомнительной ориентации: «Гоп-стоп, ты отказала в ласке мне…»

– Маразм! – фыркнул Алексей Николаевич.

– Скорее пошлость, причем, откровенная, – подтвердил Виталий Юрьевич. – Если бы Шопенгауэр услышал это, он бы никогда не сказал, что высшим из искусств является музыка… Мы становимся бездуховными. Интернет заменил книгу, а телевидение пропагандирует жестокость и насилие. Молодежь боится реальности и ищет спасения в наркотиках, водке, сексе. Женщины не хотят рожать, а мужики не хотят брать ответственность за семью. Матери бросают своих новорожденных детей, что всегда считалось верхом безнравственности и грехом… Общество деградирует.

– Конечно, деградирует, – согласился Алексей Николаевич. – Только, позволь заметить, что деградировать оно начало ровно двенадцать тысяч лет назад, когда были изобретены копье и лук со стрелами. Эти, еще примитивные, орудия убийства закрепили тенденцию убывания милосердия.

– Ну, это голая философия, – запротестовал Виталий Юрьевич

– Почему философия, да еще и голая?

– Потому что и сегодня, несмотря на негатив, еще достаточно милосердных людей, которые склонны сострадать и помогать слабым. Более того, в библейских заповедях именно такой тип человека дан как идеальный.

– А я и не говорю о том, что милосердия нет. Мы же говорим о деградации… Это только кажется, что мы стремительно развиваемся. А если смотреть на историю человечества как на историю войн, со временем все более жестоких, – налицо деградация. Раньше от всех негативных тенденций, происходящих в мире, нас прикрывал «железный занавес». Занавес подняли, и на нас обрушилось все негативное, что было в капиталистическом мире. Мы сейчас похожи на человека, который спал, проснулся через двести лет и не может понять, что происходит. В связи с этим, наше поколение, может быть, лучше видит ту опасность, которая грозит миру. Технический прогресс одновременно с духовным регрессом превращает нас в цивилизацию психороботов, которые, в конце концов, уничтожат друг друга.

– Ну, мы с тобой уже говорили об этом, – напомнил Виталий Юрьевич.

– Да, говорили, – согласился Алексей Николаевич. – А ты знаешь, существует любопытная теория эволюции, по которой выходит, что со времен кроманьонца вместе с полукилограммами мозга мы потеряли сердоболие, сострадание, милосердие… Я тебе дам почитать одну интересную книжицу. Ты же интересуешься всякого рода параявлениями?

– То есть, выходит, что «усыхание» человеческого мозга свидетельствует об этической деградации «homo sapiens»? – пропустил последние слова друга мимо ушей Виталий Юрьевич. – И с чем же чем это связано?

– С мутациями. Представь себе, что в сообществе палеоантропов, отличавшихся массовыми телепатическими способностями, рождались отдельные особи с атрофированной системой телепатии. Они не могли свободно обмениваться мыслями с сородичами, как все другие. Мутантам, лишенным телепатических способностей, приходилось развивать особое свойство гортани для извлечения членораздельных звуков и особый аппарат мышления, который мы называем логическим.

– Выходит, что развитие человеческой речи, – не достижение наших предков, а своего рода уродство?

– Так ведь бессловесный обмен гораздо продуктивнее речи. Ты же сам выражал сожаление по поводу утери способности к телепатии… В этом случае, невозможна ложь, все, волей-неволей, правдивы, исключено насилие, потому что эмоциональный отклик на состояние другого человека не допускает убийство равного себе, ведь тогда пришлось бы тот час убить самого себя. Говорящие мутанты с развитым логическим сознанием оказались лишены этих человеческих слабостей. Поэтому научились убивать.

– Значит, предки человека, не умевшие разговаривать, но свободно читавшие мысли друг друга, не воевали за территории и даже не охотились?

– Насчет охоты не знаю, но то, что мы эволюционно не хищники, видно из того, что у нас, как и у человекоподобных обезьян, на пальцах ногти, а не когти.

– Это же вступает в противоречие с теорией Дарвина.

– Совершенно верно. Дарвин рассматривал современного человека, как результат эволюции, и считал его «венцом творения». Автор же новой теории пришел к выводу, что палеоантроп духовно гораздо развитее современного человека, и последнее время идет вовсе не эволюция, а деградация человека.

– Но в теории этой есть что-то несерьезно-легкомысленное. Это похоже на то, как Задорнов выводит этимологию слов, и от этого веет дилетантством и полным пренебрежением к законам исторического развития языка, то есть языкознания.

– Да это все только гипотеза, одна из многих, – заключил Алексей Николаевич.

– Такая же, впрочем, как и теория Дарвина, – сказал Виталий Юрьевич.

Дверь в зал открылась и вошла Ольга Алексеевна. Фартук ее был перепачкан мукой, лицо разрумянилось от жаркой духовки.

– Мужчины, вы собираетесь сегодня расходиться? Леш, только что звонила Вера. Она тебе задаст. Сказал на часок, а прошло три. Вас не разгони, вы и до утра просидите.

– Всё, всё, расходимся. – Алексей Николаевич поднял руки, показывая, что сдается. – Ухожу. А то Верка домой не пустит, – пошутил Алексей Николаевич. Он встал и пошел к выходу. На столе осталась недопитая бутылка водки.

– Кстати, – уже у порога сказал Алексей Николаевич, обращаясь к Виталию Юрьевичу. – Ни в одной стране интеллигенты не натворили так много бед, как в России. Они раскачали лодку в XIX веке.

– Зато лучшие представители интеллигенции сделали для России много, – не остался в долгу Виталий Юрьевич.

– Леш! – Ольга Алексеевна укоризненно посмотрела на Алексея Николаевича.

– Всё, всё, – Алексей Николаев прижал руки к груди. – Оль, надумаете, ждем. Тогда, если что, позвоните, – напомнил Алексей Николаевич.

– Да я уж Вере сказала. Сегодня никуда не пойдем. Давайте в следующий раз.

На том и расстались.

Глава 9

Автобус был переполнен и те полчаса, которые они ехали на дачу, им приходилось стоять, тесно прижавшись друг к другу. Рюкзак и сумка на колесах лежали в ногах и мешали менять позу. Время от времени Виталий Юрьевич перемещал тяжесть тела с одной ноги на другую, менял руки, держась за ручку кресла, у которого они стояли, и считал минуты, которые медленно текли, наглядно подтверждая теорию относительности. В летний сезон они с Ольгой Алексеевной старались уехать ближе к вечеру, когда дачный народ уже возвращался в город, и автобусы в сторону дач шли полупустыми. Но сегодня им нужно было зайти к своим деревенским знакомым с утра, чтобы застать их трезвыми, пока похмелка не переросла в новый запой.

Автобус, наконец, вкатился в деревню и остановился у сельмага. Народ вывалил наружу и, растянувшись цепочкой, потопал по лужам, скользя по грязи. Виталий Юрьевич с Ольгой Алексеевной пошли назад по шоссе к жилью своих знакомых.

Два дома стояли рядом на отшибе. Небольшой домик Николая со стенами, обитыми фанерой, и с крышей в заплатах толи, стоял почти вплотную к изгороди, составленной из спинок железных кроватей, листов ржавого железа, металлических пластинок, выброшенных в металлолом после отштампованных из них форм, и каких-то еще железяк, попавших под руку.

Они открыли калитку, подняв ее и отведя в сторону, потому что калитка не висела на петлях, а стояла на земле, прикрученная к столбу проволокой, и столкнулись лицом к лицу с Татьяной, сожительницей Николая.

– Юрьич! – обрадовалась Татьяна. – Ольга Алексеевна!

И зашептала, испуганно оглядываясь на двери:

– Колька совсем рехнулся. Неделю пьет без продыху. Хоть бы вы ему, Юрьич, сказали. Вас он послушается. Буянит, дерется. Вон, в стекло кастрюлей запустил.

Действительно, одно окно было заткнуто подушкой, и она пузом торчала из створки. Они зашли в дом.

– Здорово, Юрьич! – осклабился в улыбке Николай, показывая щербатый рот. – А я думаю, зайдет или нет. А ты зашел, значит. Молодец.

– Николай уже успел похмелиться и находился в добром расположении духа. Подбородок его был стесан, нос разбит, а нижняя губа припухла.

– Где это тебя угораздило? – сочувственно спросил Виталий Юрьевич.

– Да ерунда, землю пахал! – хохотнул Николай.

– Ночью в уборную пьяный вставал. Так от кровати до дверей летел, – выдала Татьяна.

– Цыц! Поговори у меня! Ну-ка, сгинь с глаз! – прикрикнул Николай, и Татьяна, что-то ворча невнятно, скрылась в комнате. – Садись, Юрьич. Ольга Алексеевна.

Николай сидел на разбитом топчане, застеленном тряпьем. Это было подобие кухни, потому что напротив топчана стояла печь с двумя конфорками, а у самых дверей – колченогий стол, застеленный рваной клеенкой. С обшарпанных стен свисали клочья обоев. На полу валялись окурки. Кроме кухни со спальным местом была еще одна, сравнительно большая комната, где располагалась допотопная полутораспальная железная кровать, стоял засаленный диван, два стула и черно-белый ламповый телевизор «Рекорд», который, как ни странно, еще работал.

– Чего надо сделать, Юрьич? Ты говори. Для тебя сделаю… Только, если по земле. Ты знаешь. А если по железкам, то к Юрке, – с пьяным задором, стараясь быть внушительным, пообещал Николай.

– По земле, Коль! Надо поставить столбы для изгороди. А то лежат в сарае уже года три, ржавеют. Да как бы ни поворовали. И одну соточку вскопать нужно.

– Сделаем, Юрьич! Но не сегодня. Сегодня не могу. Сегодня я еще гуляю.

– А ты всю неделю гуляешь! – высунулась из комнаты Татьяна. – Я его уже боюсь, Юрьич. Он ночью просыпается и, если самогонки не осталось, кричит, скрипит зубами и бьется об пол. Лихует!

– Брысь, отсюдова! Смойся с глаз, сказал, – снова цыкнул на Татьяну Николай. – Сама жрешь не меньше моего.

– Во, дурак, – возмутилась Татьяна. – Я выпью, так знаю свою меру, а ночью, тебя, бесстыдника, караулю, чтоб не сдох.

Татьяна опять скрылась в комнате.

– Ты, Николай, все же как-нибудь с этим делом полегче, – счел необходимым заметить Виталий Юрьевич. – Ну, хоть перерыв делай, что-ли, если совсем без этого не можешь… Так ведь и помрешь, не заметишь.

– И помру, – серьезно сказал Николай. – У нас в деревне каждый год от водки помирают… А кому я нужен, Юрьич? Я же сирота горькая. Вот Танька только и жалеет, – на глазах Николая появилась пьяная слеза. Он немного помолчал, жалея себя, и вдруг весело заключил. – Да и Таньке я на хер не нужен.

Ольга Алексеевна смущенно опустила глаза.

– Здесь, Юрьич, скажу тебе, по пьяни чего только не бывает. В марте, шоссейка уже подсохла, Сенька, бабки Тони сын, на той стороне дороги живет, ты у нее в прошлом году молоко покупал. Так вот, Сенька и Толян, этого ты не знаешь, он из Грачевки, выпили и заспорили, кто первый свернет на мотоцикле. Ночью разъехались и навстречу друг другу на всей скорости.

– И что же? – нервно спросила Ольга Алексеевна и, предугадывая ответ, покрылась, как от озноба, мурашками.

– Никто не свернул, – довольно заключил Николай. – Лоб в лоб, и оба насмерть.

– Господи, что ж мы за дураки такие? – покачала головой Ольга Алексеевна.

– То-то, я смотрю, на столбе венок висит, – вспомнил Виталий Юрьевич. – Молодые ребята-то?

– Да и одному и другому в армию идти… А Ваську, Юрьич, помнишь? Мы с ним тебе помогали фундамент заливать.

– Помню, конечно, помню, – кивнул Виталий Юрьевич.

– Помер зимой. Не проснулся.

– Он же с тобой где-то одного возраста, – сказал Виталий Юрьевич.

– Моложе на год.

– Вот видишь, Николай. Сам понимаешь все. Останавливайся, выходи из этого. Давай-ка завтра приходи с утра. Мы сегодня с ночевкой. Ольга Алексеевна обед приготовит.

– Приду, о чем разговор? Завтра, как штык. Только, Юрьич, – Николай замялся. – Это. У тебя нет ничего с собой?

– С собой нет. На даче есть, – развел руками Виталий Юрьевич.

– Ну, тогда, Юрьич, дай две тыщи рублей. Завтра рассчитаемся.

– Коля, – попробовала направить мужика на путь истинный Ольга Алексеевна. – Ты сейчас опять заведешься, а завтра голова болеть будет, похмеляться начнешь.

– Похмелюсь я обязательно, – заверил Николай. – Без этого я работать не смогу. Но вы, Ольга Алексеевна, будьте спокойны. Я завтра все вам сделаю.

Виталий Юрьевич вынул из кармана деньги и дал Николаю две тысячи рублей.

– Коля, ты помнишь, какой ты был, когда из армии вернулся? Мы тогда с тобой познакомились. Здоровый, красивый.

– Это после Чечни? – усмехнулся Николай. – Эх, Юрьич, нашел, что вспомнить. Это как в школе учили: «дела давно минувших дней»

Лицо Николая стало серьезным, и он посмотрел на Виталия Юрьевича неожиданно трезвым взглядом.

– А пошли они все на…

И он грязно выругался так, что Ольга Алексеевна от неожиданности вздрогнула и покраснела. И было в этом мате такое безнадежное отчаяние и правда, которой он заклеймил кого-то, кого считал виноватым во всей своей пропащей жизни, что ни Виталий Юрьевич, ни Ольга Алексеевна не осмелились сделать какое-либо замечание своему деревенскому приятелю, считая это бестактным со своей стороны.

За калитку их проводила Татьяна.

– Не знаешь, Юрка дома? – спросил Виталий Юрьевич.

– Был дома, сейчас не знаю, – пожала плечами Татьяна.

– А где ваша Тоня? – спросила про Татьянину дочку Ольга Алексеевна.

– А в городе, – беззаботно махнула рукой Татьяна. – К какому-то чечену прибилась. С ним живет.

– Так ей же еще пятнадцати нет, – удивилась Ольга Алексеевна.

– Пятнадцать уже есть, – возразила Татьяна. – А пусть живут. Хоть в городе, А здесь что?

Ольга Алексеевна недоуменно пожала плечами.

– Ладно, Тонь, сказала она, – приходи завтра с Николаем. Пообедаем вместе.

– Спасибочки, приду, – рот Татьяны растянулся в довольной улыбке. Она любила приходить к ним на дачу, когда для Николая была там работа, но ей всегда требовалось отдельное приглашение, и она стеснялась и ждала, когда они сами скажут, чтобы приходили вместе.

– Зачем ты дал Кольке денег? Это похоже на то, что ты спаиваешь человека, – стала упрекать мужа Ольга Алексеевна, когда они шли к дому соседа Николая Юрки.

– Брось, Оль. Мы их почти пять лет знаем. Ему нужно выпить, и он выпьет, дам я ему денег или нет. Отработает. А то будет по деревне лазить.

Юркин дом с крышей, покрытой шифером, выглядел солидно, стоял на высоком фундаменте, но больше походил на странную крепость, потому что стены возводились из заливного бетона, а, кроме того, хозяин каждый год что-то подстраивал то с одной стороны, то с другой; и выходов и входов у Юрки было несколько, как у крота, и вели они из жилой части дома во все сараи, в гараж, где стоял старенький мотоцикл, купленный как металлолом, восстановленный своими руками для сына, и в мастерскую с верстаком и разными инструментами вплоть до сварочного аппарата. Двор отгорожен был невысокой метровой анодированной сеткой, ворота и калитка сварены из толстого пятидесятимиллиметрового уголка. Во дворе стояла сварная же теплица без стекол, и торчали два высоченных столба с перекладиной для качелей. Ограда уходила вниз холма, на котором стоял дом, и от холма никакой пользы не было, просто хозяин пометил себе ту территорию, на которую лег глаз. С таким же успехом он мог бы отмерить и в десять раз больше, если бы хватило сетки. Земли вокруг лежало немерено, с лугами, речкой, посадками, рощами. Здесь каждый имел участок под огород не меньше гектара, а хочешь, бери два, да только, кому они нужны, если не обработаешь.

Вид с холма открывался невероятно красивый. В какую сторону ни глянь – картина, которая так и просится на холст. Внизу – заливной луг, по которому вьется проселочная дорога, и мосток через узенькую речушку. Дорога вела в соседнюю деревню, Грачевку, расположенную на небольшой возвышенности. Из Грачевки, особенно в ранние утренние часы, доносился собачий лай, мычание коров, позвякивание ведер и голоса сельчан, перекликающихся друг с другом. Справа синел в дымке лесок, где грибов и ягод было невидимо. Для горожанина – рай земной, но все это привычно и обыденно для сельского жителя. И он прозябает в этой красоте.

Юрка сидел в яме, которую выкопал рядом с домом под погреб. Яма уже была залита бетоном и вела, естественно, в дом, и это превращало погреб в катакомбы или обширное убежище на случай атомной войны. Рядом лежали бетонные плиты для перекрытия. Увидев Виталия Юрьевича, Юрка вылез из ямы. Тощее, но жилистое и гибкое тело Юрки украшали наколки, отчего голое до пояса тело отливало синевой. Здесь была и русалка с женскими грудями и рыбьим хвостом, и орел, несущий жертву в виде голой женщины, и могила с крестом, и… черт знает, что еще. Юрка когда-то сидел. За что, Виталий Юрьевич не спрашивал, а Юрка не любил об этом вспоминать. Раз только, когда зашел разговор о тюрьме, от которой у нас, как и от сумы, нельзя зарекаться, он поморщился и сказал, что сидел недолго и по глупости. Больше этой темы они не касались.

– Пойдем в дом, Виталий Юрьевич, – позвал Юрка.

Дома у Юрки с прошлого года ничего не изменилось. На кухне стоял тот же старый прямоугольный стол под вытертой клеенкой, две табуретки у стола, и два облезлых кресла с деревянными ручками. Стены были выложены самодельным кафелем с золотым тиснением по синему фону… Юрка за многое брался, многое умел, но все затеи его оканчивались ничем. Он быстро охладевал к очередной затее, уходил в запой, выходил из него с новой идеей и со страстью принимался за ее осуществление, пока опять не терпел крах. Так было с кафелем, который он задумал продавать в деревне, так получилось с кроликами, идеей разведения которых он увлек председателя, и тот под идею выделил ему деньги на сетку для клеток и на корм. Из крольчатины Юрка собирался делать тушёнку, для которой уже стал собирать пол-литровые стеклянные банки и купил тысячу металлических крышек за счет колхоза. Кролики через полгода отчего-то передохли, и Юрка бросил это дело, а председатель после этого не то, что здороваться, на порог сельсовета перестал его пускать.

– Подожди, Виталий Юрьевич, сейчас чифирчику сварю. Я ж неделю уже не пью, а без чифира, ты знаешь, не могу.

Юрка достал пачку чая, высыпал ее в литровую эмалированную кружку, залил водой и поставил на газ.

– У Кольки были? – спросил Юрка.

– Заходили, – ответил Виталий Юрьевич.

– Пьяный? – поинтересовался Юрка.

– Пьет, – неохотно пояснил Виталий Юрьевич. – Татьяна говорит, неделю.

– Да какая неделя? Кабы не месяц! – сообщил Юрка. – Точно дом пропьют.

– Какой дом? – удивилась Ольга Алексеевна.

– Так у Таньки дом в Грачевке. Они этот дом продают.

– А как же Тьянина дочь? Они же не имеют права. Ущемляется право ребенка.

– Какой ребенок! – засмеялся Юрка. – Ее здесь, в деревне уже все мужики, прошу прощения, Ольга Алексеевна, переимели. И в город уезжала, по несколько дней домой не показывалась. Теперь, говорят, с каким-то чучмеком снюхалась, с ним, вроде, живет. А он на базаре фруктами торгует.

– Ну, все равно. Мало что случится? Ей жить-то где-то надо, – пожалела девочку Ольга Алексеевна.

– Да Колька вроде все устроил, прописал Таньку с Тонькой и все что нужно оформил,… Пропьют дом, как пить дать. Это они еще деньги не получили. Дай только деньги в руки попадут, – уверенно сказал Юрка.

– А ты как? – поинтересовался Виталий Юрьевич. – Где домочадцы? Жена на работе?

– Ушла от меня Алка, подлюга. С дочкой к матери ушла. А мы с Пашкой вдвоем хозяйничаем. Я последний раз, когда запил, побил ее. Мне давно говорили, что она к мужику одному ходит. Да это, хрен с ней, пусть ходит. Только на посмешище зачем выставлять? Вся деревня знает… Я пошел к тому, знаю я его. Так, мол, и так, ты чего к моей бабе лезешь? А ты, говорит, пропил свою бабу. Я ему в рыло, а они с брательником меня и отму…, прошу прощения, отходили… Ну, это я пьяный был. Теперь трезвый пойду. Меня в деревне знают. Когда я трезвый, меня трое не осилят. Я как угорь, меня не зацепишь. А один на один еще никто не одолел.

– Брось, не связывайся, – посоветовал Виталий Юрьевич. – Ты тоже виноват… Этим жену не вернешь.

– Да я и возвращать не хочу. Мало что ли баб в деревне? Девки молодые сами лезут… А только не срами! – упрямо стоял на своем Юрка. – А мужика я уделаю. Он меня попомнит.

– Ну и сядешь! – попытался вразумить Юрку Виталий Юрьевич.

– Не сяду. Моя правда.

– Да какая ж правда, если ты пьешь? – возмутилась Ольга Алексеевна.

– Я пить пью, а дело знаю. Это Колька не просыхает. А я напился, утром встал, и мне похмеляться не надо. Только чифиру выпью и пошел… А насчет пьянки. Зимой мы поспорили с Кузьмичом, его дом стоит за Колькиным, у шоссе. Сам-то он малопьющий. А его жена и говорит: «Юр, ты пьешь, как лошадь, ты дня без водки не проживешь». Тут я взвился: «спорим, говорю, что раньше твой Кузьмич выпьет, чем я». Тут Кузьмич обиделся: я, мол, могу вообще не пить. И поспорили мы на пять тыщ на полгода. Кто первый выпьет, тот проиграл.

– Кто ж проиграл? – смеясь, спросила Ольга Алексеевна.

– А никто. Три месяца не пили. Ни я, ни Кузьмич. Мне что? Я чифирчику заварю и нормально. Выпить, конечно, тянуло, но не так уж, чтоб невмоготу. Потом Кузьмич говорит: «Юр, может, ну ее совсем с этим спором. Праздник скоро. Все пьют, а мы как дураки ходим». Ну, мы с ним, не дожидаясь праздника, и долбанули. В общем, нажрались – лучше некуда… Однако, Виталий Юрьич, хоть я и выпиваю, в работе никого не подвел. Если обещал – сделаю.

– Это ты, конечно, молодец, – похвалил Виталий Юрьевич. – Но, согласись, от трезвого тебя твоя Алка не ушла бы. А ведь у вас дочь – невеста.

– Ладно, Виталий Юрьевич, разберемся. – Юрка криво усмехнулся. – Ты скажи, что тебе надо сделать?

– Да заштукатурить бы стены внутри. Так все сделано, а стены голые.

– Если сказать честно, не люблю я это дело. Занудство, а не работа. Особенно окна и двери обходить. А у тебя их там полно. Вот сварить бы чего, или крышу покрыть – это мне в кайф. А штукатурка, копка – западло.

– Юра, на тебя только и надежда, – льстиво заговорила Ольга Алексеевна. – Ты скажи, сколько?

– Столько у вас не будет. В городе за квадратный метр по пять тыщ берут.

– Я буду помогать, – пообещал Виталий Юрьевич.

– Да чем ты, Виталий Юрьевич, поможешь, – скептически усмехнулся Юрка.

– Ну, раствор мешать, подавать.

– Ладно, – отмахнулся Юрка. – Не надо мне ничего мешать. Возьмусь, потому как люди хорошие. Бесплатно, конечно, не могу: с калыма и живу, но за сто тыщ сделаю. Только, чтоб пока работаю, был чай для чифира. Листовой, а не труха. Теперь, выпить, но не много, перед обедом. Ну, и, само собой, хавка, поесть, то есть.

Ударили по рукам, договорились о сроке и распрощались…

На другой день Колька заявился ни свет, ни заря. Они спали, когда с улицы раздался его пропитый, хриплый голос:

– Хозяин! Есть дома кто?

– Минуточку, сейчас выйду! – подал голос Виталий Юрьевич и стал торопливо одеваться.

– Что-то ты рано, – сказал он Кольке, открывая калитку, которую на ночь запирали на задвижку.

– Да я в пять часов проснулся. Не могу спать и все, – пожаловался Колька и, понизив голос, зашептал:

– Юрьич, ты говорил, у тебя на даче есть. Похмели. Трясет всего. Вчера после тебя чего-то расчувствовался, выпил сначала чуть, а потом не заметил, как нажрался.