Текст книги "Неокантианство. Первый том. Вторая часть"

Нам кажется важным добавить замечание, что количество эмпирических элементов, необходимых для дедукции, увеличивается пропорционально степени конкретизации выводимых законов. Ведь чем конкретнее они становятся, тем больше становится число специфических деталей, к которым они относятся и чьи особые отношения друг с другом они выражают. Таким образом, исследования, которые глубже проникают в подробности физики, рассматривают свой конкретный объект по очереди в его отношении к другим, особым явлениям. Поскольку здесь речь идет о том, какие изменения он претерпевает под влиянием этих или какие изменения он вызывает в них, а эти изменения зависят от сил действующих явлений, с одной стороны, и от силы реакции страдающих – с другой, то очевидно, что прежде чем обосновать рассматриваемый эффект, необходимо сначала распознать сами взаимные силы, определяющие данный результат, т.е. не что иное, как особую природу различных взаимодействующих и взаимно действующих объектов.

Итак, мы видим, что дедуктивная процедура, как в отношении открытия высших фундаментальных законов, так и в отношении нахождения промежуточных звеньев, обусловливающих выведение дальнейших теорем, действительно зависит от опыта; она основывается на индукциях, и они ей мешают.

Поэтому, даже если, как было показано выше, все науки имеют естественную тенденцию к дедукции, они ни в коем случае не стремятся к полному устранению индукций; они лишь стремятся свести их к возможно меньшему числу, пытаясь свести эмпирически открытые законы к более простым и всеобъемлющим. Поэтому их конечная цель состоит в том, чтобы из комбинации как можно меньшего числа простых индукций создать всю совокупность законов, относящихся к их конкретной области исследования. Математика тоже действует в соответствии с этим принципом, и ей удается выполнить его надежно и последовательно только потому, что простая природа ее объекта делает необходимые индукции настолько очевидными и возводит их в ранг столь явных доказательств, что настоящая трудность заключается лишь в их правильной увязке, тогда как науки, обращенные к материальной стороне природы, вынуждены извлекать свое из неисчерпаемого изобилия явлений лишь с большими усилиями и затратами времени и поэтому еще очень далеки от цели их систематической увязки (16).

Это представление дедуктивного процесса и его необходимых отношений к индукции позволяет нам теперь ухватить наш реальный объект в его корнях; ибо характерные особенности и предпосылки, на которых основан догматизм, будут теперь ясно и четко выделяться на его фоне.

В то время как, как мы видели, большинство наук могут подойти к цели своего систематического совершенствования только через очень постепенный, длительный процесс развития, догматик считает, что он может привести философию к той же цели гораздо быстрее; он считает, что он способен начать эту науку в своей собственной голове и также довести ее до конца. История философии, пока она протекает на догматической почве, показывает нам не что иное, как непрерывный ряд все новых и новых оригинальных попыток возвести одну философскую систему на развалинах другой, от фундамента до крыши. Эти все новые и новые попытки, однако, коренятся в методологическом воззрении, которое, если еще не составляет всей сущности догматизма, то, по крайней мере, представляет собой его характерную сторону. В случае наук, направленных на материальную сторону природы, как было показано, именно обнаружение эмпирических элементов, поддерживающих дедукцию, делает их систематический вывод таким трудным и длительным: но именно от этих трудоемких усилий догматик считает себя освобожденным, поскольку он полагает, что может осуществить дедукцию и систематизацию своих философских доктрин полностью без помощи индукции. Это описывает и очерчивает характерную сторону догматизма в целом: он состоит в особой методологической предпосылке возможности осуществления дедуктивной процедуры в философии независимо от всего опыта, из которой немедленно следуют практические попытки реализовать это на практике.

Эту характерную особенность догматизма, которая так специфически относится к методу, используемому в философии, мы должны будем теперь представить себе более подробно; вторая сторона его, относящаяся к объекту философского знания, предстанет перед нами позже.

С этой точки зрения, еще нельзя довольствоваться той степенью субъективной или моральной уверенности в определении философской системы, которую последовательное согласие ее доктрин с явлениями реальности дает, например, натуралисту. В случае последнего, именно сила фактов делает скептицизм, по крайней мере, практически невозможным, а также теоретически опускает так называемые рациональные доводы сомневающегося в царство фантазий, подобно сверчкам; Но философ, который всегда оперировал прежде всего доказательствами разума и который часто оказывается лишенным возможности ссылаться на факты в силу самой умопостигаемой природы своего предмета, естественно, должен чувствовать необходимость опровергнуть теоретические опасения скептика также теоретически, чтобы сделать их невозможными с помощью доводов разума. Но такая уверенность и доказательность, доказательство против всякого скептицизма, может быть дана его утверждениям только путем их объяснения из причин, делающих невозможным иное: ведь сущность скептицизма состоит именно в утверждении, что-то или иное доказательство не исключает возможности, что может быть и иное; поэтому его можно также устранить, только заставив разум признать утверждаемое с необходимостью, исключающей всякое иное как невозможное.

Таким образом, необходимость и невозможность обратного становятся эквивалентными понятиями: to d’anangkaion ouk endechetai allos echein [Необходимость предполагает, что нечто другое невозможно – wp], говорит Аристотель, а для Лейбница характерной чертой необходимых истин является то, что leur opposé est impossible [их противоположность невозможна – wp] (17). Именно в этом контексте понятие общей истинности, которое мы ввели выше как коррелят понятия необходимости, приобретает свой строгий смысл: согласно ему, истинность необходимой пропозиции обладает всеобщностью, одинаково обязательной для всех существ, находящихся с нами в мыслительной общности, так что даже ни один скептик не может ее обойти.

Но как достичь этой строгой необходимости и всеобщности?

Если считать, что научная деятельность в целом направлена на концептуальную обработку определенного образного материала, который варьируется в зависимости от природы объекта, и который поступает в мышление частично через наблюдение и расчленение внешних процессов, частично через размышление над явлениями психической жизни, то мы обнаружим, что она состоит, по сути, из трех различных основных видов деятельности. Первый состоит именно в приеме самого материала в нашу способность воображения, и, конечно, этот материал включает не только понятия, которые мы выводим из внешнего или внутреннего опыта, но и законы, которые мы получили непосредственно из частого наблюдения определенных связей психических или физических процессов, т.е. непосредственно эмпирические законы. Этот материал, который постоянно пополняется благодаря постоянным наблюдениям и опыту, теперь должен быть объединен в единое целое, которое постепенно становится все более и более однородным.

Но так как такая связь состоит в том, что отдельные правила восходят к более общим законам, выражающим общие для всех них единообразия, а также в получении дальнейших индивидуальных законов из комбинации более высоких общих, то прежде всего необходимо сравнение собранного материала, чтобы найти среди его деталей определенные сходства, которые в совокупности образуют общие законы: это вторая сторона научной деятельности. Что такое сравнение целиком зависит от своеобразия самого материала, что оно вообще возможно лишь при условии, что этот материал действительно единообразно структурирован непрерывными однородностями, очевидно: без такой гармонии явлений, соответствующей нашему понятийному аппарату и в этом смысле целесообразной, мыслительная обработка их была бы вообще невозможна: таков закон спецификации, гипотеза понятности природы, которая стоит как первый постулат всякого научного знания. (18)

На основе двух предыдущих действий начинает действовать собственно синтетическая сила мысли, которая с помощью обнаруженных единообразий объединяет полученный материал в концептуальную систему, тем самым не только единообразно структурируя существующий перечень идей и положений, но и обогащая его a priori, выводя ряд новых из комбинации уже известных положений. Эта связующая деятельность уже не зависит от природы своего конкретного объекта, а происходит просто в соответствии с логической природой самой мысли: и здесь природа демонстрирует соответствие мысли настолько полно, что, как только ее явления вообще были восприняты образным мышлением и переведены в понятийные правила, они теперь принимаются в этой понятийной форме мыслью, просто своей собственной, т.е. в соответствии с логическими законами. То есть в соответствии с логическими законами, с уверенностью в том, что концептуальный продукт – если он только возникнет посредством правильной логики – всегда будет представлять собой реальный результат природы.

Этот понятийный продукт, однако, производится мышлением посредством свойственной ему деятельности рассуждения, которая, поскольку она вырастает солидарно с природой мышления, тождественна с ней, также с такой же необходимостью имеет место для каждого отдельного мышления, то есть для всех отдельных мыслящих существ: Следствия правильного силлогизма необходимы в том смысле, что само мышление не может мыслить их иначе, не приходя в противоречие с самим собой; они универсально достоверны и потому убедительны даже для скептика. В этой области чисто логической деятельности для скептицизма вообще нет места. Но даже между параллелизмом мышления и бытия, о котором мы только что говорили как о научном постулате, он не в состоянии пробиться: мысль о том, что последнее совершенно не связано со строго логическим ходом понятий и лишь случайно, пусть даже странным образом, всегда совпадает с ним, так что мы никогда не можем быть уверены, не покажет ли оно вдруг насмешливую мефистоновскую улыбку нашим умозаключениям, верным в мышлении, – эта мысль есть не сомнение, основанное на основаниях, а капризная [причудливая – wp] идея. (19) Здоровый скептицизм – а сюда мы хотим отнести и крайнюю точку зрения пиррониста – коренится скорее в совершенно иной проблеме. Ведь даже если следствия силлогизма с необходимостью вытекают из его предпосылок, их истинность всегда лишь гипотетична в той мере, в какой она зависит от истинности предпосылок: если истинность последних несомненна, то и истинность выводов не подлежит сомнению, но что гарантирует истинность этих предпосылок? Как бы силлогистически ни была построена научная система и как бы ни была она последовательно правильна по форме, ее истинность, т.е. соответствие действительности, будет обеспечена от всякого сомнения только в том случае, если высшие принципы и средние элементы, поддерживающие ее умозаключения, являются всеобщими и необходимыми. Поэтому они составляют действительный объект всякого истинного скептицизма; скептик ставит под сомнение именно непогрешимость первого звена научной деятельности, то есть усвоение обрабатываемого материала нашим понятийным аппаратом. Что же тогда гарантирует нам правильность законов и определений, выведенных из внешнего или внутреннего восприятия, на основе которых мы разрабатываем научную систему? Это фундаментальный вопрос всего скептицизма. Натуралист по праву довольствуется здесь указанием на истину a posteriori, через факты; догматический философ, однако, стремится получить непоколебимое основание общей обоснованности и необходимости даже для своих высших принципов и средних элементов, чтобы удержать всякий скептицизм подальше от своей системы как от невозможности мысли.

Поскольку опыт вовсе не способен дать такую всеобщность и необходимость (см. выше), возможность философской науки, бросающей вызов всякому скептицизму, связана с условием, что разум, согласно своей собственной природе, порождает из себя высшие принципы и средние элементы, необходимые для построения системы. Таким образом, в соответствии с этим условием его сущность включает в себя мышление, которое не только работает над представленным понятийным материалом по свойственным ему логическим законам, но и самостоятельно порождает такой материал из самого себя и, более того, по своей природе должно порождать его с необходимостью, так что этот материал навязывается всем субъектам мышления самим же мышлением с неопровержимой принудительностью. Но поскольку оно производит то же самое из самого себя в спонтанной деятельности и тем самым независимо от всякого опыта и лишь объединяет его по своим собственным законам в единое целое, то такое мышление следовало бы назвать чистым мышлением. Но созданный им материал, поскольку он не выводится сначала из какого-либо опыта, будет, в отличие от содержания знания, полученного таким образом a posteriori, полностью априорным: он будет состоять из пропозиций, которые, как высшие принципы рассуждения, сами уже не нуждаются в дедукции, т.е. из аксиом, и, во-вторых, из конечных понятий, которые сразу же постигаются разумом и, в силу своей первичной простоты, не могут быть определены в дальнейшем, из комбинаций которых составляются дальнейшие понятия, т.е. из аксиом. Во-первых, из аксиом, во-вторых, из конечных понятий, которые сразу понятны разуму и в силу своей примитивной простоты не могут быть определены далее, из комбинации которых составляются дальнейшие понятия, определения которых составляют средние члены, входящие в дедукцию: эти аксиомы, а также простые и составные понятия разума будут чистыми, поскольку к ним не примешаны ни элементы опыта, ни принципы и понятия a priori. (20)

Сама же система философии, которая строилась бы независимо от всякого опыта из таких принципов и понятий a priori единственной деятельностью чистой мысли, была бы чистой наукой разума, которая теперь, в соответствии со своим глубоко априорным характером, упраздняет всякий скептицизм в принципе: «Необходимость и строгая всеобщность» также «неразрывно» связаны у Канта с понятием априорности. Что касается метода, который будет применяться в этой науке, то он будет заключаться в той «строго догматической» процедуре, особенность которой мы видели выше у Канта в строгом выведении доктрин «из определенных априорных принципов». Правда, сначала нужно будет собрать посредством рефлексии над деятельностью разума произведенный им понятийный материал и тем самым сделать его объективным для дальнейшей обработки; но именно потому, что сам разум уже содержит этот материал a priori в себе, он также сможет легко и безопасно завладеть им и поставить его перед собой; Можно было бы сравнить понятия и принципы здесь, согласно прогрессу платоновского Теэтета, с теми птицами, которые уже сидят в клетке; нужно только протянуть руку, чтобы схватить их, тогда как исследователь, зависимый от опыта, способен поймать свои собственные только после долгой охоты в неизмеримом царстве природы. (21)

Таким образом, фактическая направленность научной деятельности будет полностью заключаться в систематическом связывании понятий. Речь будет идти о том, чтобы разложить понятия разума на их простые априорные компоненты с помощью очевидных определений, не требующих дальнейшего доказательства, чтобы затем вывести систему науки из комбинации полученных таким образом определений и аксиом: основной акцент здесь будет сделан на правильном обращении с силлогизмом, и логика, таким образом, станет действительным научным инструментом науки о разуме.

Фактически догматизм предполагает применимость такого строго догматического метода, а вместе с ним и возможность философии как чистой науки о разуме, и основывает это предположение на некритическом допущении о реальности тех условий, которые делают возможным применение этого метода, а именно: существование определенных высших принципов разума и ряда априорных понятий. Это последнее предположение, таким образом, образует фактический корень догматизма, в той мере, в какой мы до сих пор характеризовали его с точки зрения его общей сущности. В то же время только что изложенное объясняет ту особенность, которая скорее сопровождает, чем определяет его характер, что представители этой точки зрения посвятили так много труда разработке логики как научного органона, и особенно детальной обработке силлогизма, фактического рычага дедукции разума.

Из античных авторов мы вспоминаем только Аристотеля, а из более поздних – ХРИСТИАНА ВОЛЬФА (22). И именно отсюда можно объяснить то обстоятельство, что достаточно логически подкованная голова могла доверить себе выплеснуть из своего мозга всю систему философии и представить ее с убедительной достоверностью всем дилетантам, в той или иной степени сведущим в «искусстве разума», так что философия считалась умением, которому легко научиться, и на какое-то время обсуждение метафизических вопросов могло составить незаменимый, интеллектуально роскошный предмет «общества» при дворах и в салонах XVIII века. (23)

Примечания

1) Подборка последней литературы по Канту приведена в F. A. LANGE, Geschichte des Materialismus, 2. книга, 1. раздел, примечание 1. – Из работ, опубликованных позднее, следует особо отметить: E. MONTGOMERY, Die Kant’sche Erkenntnisslehre widerlegt vom Standpunkt der Empirie, Munich 1871; – WITTE, Beiträge zum Verständnis Kant’s, Berlin 1874; PAULSEN, Versuch einer Entwicklungsgeschichte der Kantischen Erkenntnisstheorie, Leipzig 1875. – STADLER, Die Grundsätze der reinen Erkenntnisstheorie in der Kantischen Philosophie, Leipzig 1876. – RIEHL, Der philosophische Kritizismus und seine Bedeutung für die positive Wissenschaft, vol. 1, Leipzig 1876. – LAAS, Kant’s Analogien der Erfahrung. Критическое исследование оснований теоретической философии. Берлин 1876 – Ср. том XII «Philosophische Monatshefte» 1876, выпуск 10: VAIHINGER, Zur modernen Kantphilologie. – Во втором номере «Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie» под редакцией АВЕНАРИУСА опубликован трактат ВИНДЕЛЬБАНДА «О различных фазах кантовской философии» (Über die verschiedenen Phasen der kantischen Lehre vom Ding-ansich). – NOIRÉ также, под девизом «от Канта к Канту», связал свою «Grundlegeung einer zeitgemäßen Philosophie» (Лейпциг 1875) с критическим изложением кантовской доктрины познания. Некоторые другие работы будут упомянуты ниже (Примечание 6).

2) См. TRENDELENBURG, Logische Untersuchungen, третье издание, Лейпциг 1870 г. Предисловие ко второму изданию стр. VIIIf.

3) Ср. KUNO FISCHER, Die beiden kantischen Schulen (1862) и его Geschichte der neueren Philosophie, vol. V, Heidelberg 1869, pp. 25—30; также CARL GOERING, System der kritischen Philosophie, first part, Leipzig 1874, p. 288; JÜRGEN BONA-MEYER, Kants Psychologie, Berlin 1870, introduction p. 2, и WITTE, op. cit.

4) Verhandlungen der philosophischen Gesellschaft zu Berlin, 2. Heft, Leipzig 1876, стр. 32 (LASSON), см. стр. 2 и 39 (MICHELET); против этого, ibid. стр. 18f, меткое замечание ФРЕДЕРИХА.

5) Так, Геринг в своей «Системе критической философии» заявляет, что и философы должны теперь, со своей стороны, заниматься критикой «Критики чистого разума», чтобы завершить реформу философии, указанную в этой работе («Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik», vol. 65, page 99. – «Мое намерение, – говорит Риель в предисловии к своей работе, упомянутой в другом месте, – направлено поэтому на критику и дальнейшее развитие философии Канта». А в LAAS. op. cit., стр. 2, говорится: «Заслугой новой филологии Канта, которая уже представлена во многих томах, является» – «здесь филология может быть так же мало, как и в других случаях, конечной научной целью.» «Чем более знакомым становится для нас Кант, тем больше требуется критической осторожности, независимого изучения и, где это кажется необходимым, дальнейшего развития или реформирования». (указ. соч. стр. 3)

6) KNAUER, Konträr und kontradiktorisch, nebst konvergierenden Lehrstücken festgestellt und KANTs Kategorientafel berichtigt, Halle 1868 – EDUARD von HARTMANN, Das Ding-ansich und seine Beschaffenheit. Kantische Studien zur Erkenntnistheorie und Metaphysik, Berlin 1871.

IMMANUEL KANTs sämtliche Werke in chronologischer Reihenfolge, ed. by HARTENSTEIN, Leipzig 1867 and 1868, Vol. III, page 27.

8) ср. SIGWART, Logik, Vol. I, Tübingen 1863.

9) ср. JOHN STUART MILL, System der deduktiven und induktiven Logik, перевод GOMPERZ, Gesammelte Werke, vol. II, page 1f; ср. также LEIBNIZ, Opera Philosophica, ed. ERDMANN, Berlin 1840, page 195; 465a. KANT III, стр. 64f

10) ср. MILL, op. cit., vol. II, pp. 102f. Достигнутая таким образом уверенность не может, однако, отвергнуть возражения упрямого пирронианца математически убедительными доводами разума, но и не поколеблена ими. Это та «моральная уверенность», основанная на «определенных, верных основаниях», которую ДАВИД ХЬЮМ (см. главу 2 ниже) также относит к эмпирическому знанию и которую ЛЕЙБНИЦ (стр. 378b) называет une connoissance de la vérité, avec laquelle on n’en peut point douter par rapport á la pratique sans folie [знание истины, по сравнению с которым любая другая практика была бы чистым безумием – wp].

MILL, op. cit., vol. I, p. 232; vol. II, pp. 1—10; pp. 166f, 180f, 193f.

12) MILL, op. cit., vol. I, p. 233, вторая книга, гл. III, §3—7 и гл. IV, §1f.

13) MILL, op. cit., вторая книга, гл. V, §4, гл. VI, §1.

14) MILL, vol. I, pp. 234ff; vol. II, p. 179; vol. I, p. 235, см. 233, 236 и др.

15) ср. MILL, op. cit., третья книга, гл. XIf и гл. XVI, особенно §2.

16) MILL, ibid, гл. IV, §1; вторая книга, гл. IV, §4.

17) LEIBNIZ, Opera, стр. 707b, см. 558a и др. Ср. WOLFF, Vernünftige Gedanken von Gott, der Welt und der Seele des Menschen etc., пятое издание §36: «Если то, что противоположно вещи, невозможно, то та же самая вещь необходима».

18) КАНТ, Критика способности суждения, Сочинения V, стр. 187—192. См. также ХЕЛЬМХОЛЬЦ, О сохранении силы, Берлин 1847, стр. 3.

19) «Абсолютно невозможно, – говорит ЛААС, «Analogien etc. a. a. O.», Стр. 48, «возникновение такого случая не является; но до сих пор все, что было пережито и засвидетельствовано людьми, было с очевидностью такого рода, что подозрение, что здравый ум может однажды удивиться, столкнувшись с абсолютной бессмыслицей, относится к самым ветреным и пустым мечтам о возможности, которые тем более должны волновать мыслителя, так как при осознании такой возможности реальное немедленно станет безразличным к мысли или убьет ее». LAAS, правда, вкладывает эти слова в уста «некантианца»; но даже с позиций критики чистого разума трудно дать иной ответ, поскольку даже доказательство конституирующего характера априорных правил понимания не исключает «абсолютно» возможности того, что вдруг оборвется закономерная нить природных явлений и вместо нее мимо нас пронесется хаос спутанных многообразий. – Кстати, ЛААС, основываясь на своем критическом обсуждении «аналогий», также возвращается к эмпирической позиции некантианца (см. в итоге, особенно стр. 207f.

20) Ср. TRENDELENBURG, Elementa logices Aristoteleae, §50f и LEIBNIZ, Meditationes de cognitione etc.. Стр. 78b и «Новые эссе» Стр. 306a. Об обозначении «чистого» и «априорного» см. KANT, III, стр. 33f.

21) PLATO, Theaetet, 197C-198A и KANT III, стр. 11.

22) Все об отношении логики и особенно аподейктики к метафизике в ARISTOTELES. PRANTL, Geschichte der Logik im Abendland, Vol. I, особенно p. 104. – WOLFF, в своем «Vernünftigen Gedanken von den Kräften des menschlichen Verstandes» (Предварительный доклад §10), называет логику искусством разума после прогресса Лейбница и рассматривает ее в этом смысле. Кстати, то, какое значение придает Лейбниц и логике как важнейшему средству расширения знаний, лучше всего видно из его письма к Габриэлю Вагнеру о пользе искусства рассуждения или логики (Опера, с. 418—426). «Под логикой или искусством мышления» он понимает здесь, согласно стр. 419b, «искусство использования интеллекта, то есть не только судить о том, что представлено, но и изобретать то, что скрыто». См. особенно 421b и 424, а также 415b, где он называет логику la science de raisonner, de juger, d’inventer [наукой разума, суждения, изобретения – wp], а также 138b.

23) «Было время, – пишет Эйлер в 25-м из своих писем к одной немецкой принцессе, – когда споры о монадах были настолько оживленными и всеобщими, что распространились из школ в дамские общества. При дворе не было почти ни одной дамы, которая не высказалась бы за или против монад». Любой, кто осмеливался сомневаться в системе предварительно стабилизированной гармонии, считался невеждой (Письмо 83). Ср. также JUSTI, Leben Winkelmanns, Vol. I, pp. 70f.