Текст книги "Неокантианство. Первый том. Вторая часть"

Стр. 669: " идеи заданы нам природой нашего разума, и это высшее судилище всех прав и притязаний нашей спекуляции само никак не может быть источником первоначальных заблуждений и фикций».

Согласно стр. 727: " задача философии именно в том и состоит, чтобы определять свои границы».

Страница 11 Кант заметил: " Такая пропедевтика должна называться не доктриной, а только критикой чистого разума, и польза ее по отношению к спекумции в самом деле может быть только негативной: она может служить не для расширения, а только для очищения нашего разума и освобождения его от заблуждений, что уже представляет собой значительный выигрыш».

Чаще всего он указывает на свою доктрину пространства и времени, с помощью которой устраняются все возникающие трудности.

Стр. 39: " они придерживаются первого взгляда (к нему обычно склоняются представители математического естествознания), то они должны признать наличие двух вечных и бесконечных, обладающих самостоятельным бытием невещественностей, пространства и времени, которые наличествуют (не будучи, однако, чем-то действительным) для того только, чтобы охватывать собой все действительное».

Страница 46: «тогда математические понятия не являются аподиктическими [логически убедительными, доказуемыми – wp] определенными, только созданиями воображения, источник которых следует искать в опыте».

Сегодня этот пугающий образ не беспокоит математиков, которые оставляют евклидову геометрию как идеализацию опыта и наряду с ней устанавливают и выполняют неевклидовы геометрии. Они будут видеть в словах Канта только силу, говорящую:

Стр. 439: " Как будто возможно вообразить себе какой-либо иной способ созерцания, кроме того, какой дается в первоначальном созерцании пространства, и как будто определения α priori относительно пространства не касаются также всего того, что возможно лишь благодаря наполнению им пространства.»

Согласно КАНТУ стр. 165, а именно

«Эмпирическое созерцание возможно только посредством чистого созерцания (пространства и времени); поэтому все, что геометрия говорит о чистом созерцании, без всяких возражений приложимо также и к эмпирическому созерцанию, и все увертки, будто предметы чувств могут не сообразоваться с правилами построения в пространстве (например, с бесконечной делимостью линий или углов), должны отпасть).»

Именно в восприятии, согласно которому эта строгая геометрия, о которой говорит Кант и которая должна быть построена согласно ему, не существует, а существует лишь приближение к ней, которое может привести именно к идее неевклидовой геометрии.

Поскольку ЮМ привел к тому, что КАНТ перешел от «догматической дремоты» к критическому размышлению, уместны замечания по поводу обеих точек зрения. По ЮМУ, впечатления и идеи; последние – копии впечатлений, то, что не может быть ими обосновано, не имеет научной ценности (фантазия). У КАНТА впечатления – единственная гарантия реальности; идеи выходят за пределы впечатлений, но имеют реальную ценность только в связи с ними. Субстанция = постоянное в восприятии, причина = постоянное предшествующее в восприятии (в целом схематизм чистых понятий понимания), субстанция и причина априорны, но пусты сами по себе; априорное, как не исходящее из восприятия, как раз поэтому (по-человечески) субъективно. Также пространство и время (согласно его утверждению, каждое из них априори целостно и бесконечно). Поскольку субстанция и причинность априори пусты, следовательно, ощущение реально (дано, его нельзя представить), но его трансцендентальный объект остается неизвестным. Древний скептицизм считал, что ощущения – это патетика, аффекты, но причины ощущений непостижимы; у Канта ощущение дано, качество и количество его субъективны (первое эмпирически-субъективно, второе априорно-субъективно). Объект трансцендентен (его «что» следует предполагать, от» чего?» следует отказаться). Априорность пространства и времени обеспечивает математику и механику Ньютона, но субъективно; трансцендентальный объект делает возможным умопостигаемый мир в человеке. Здесь, по словам самого Канта, вмешался Руссо, который «оправдал Провидение». Древний скептицизм спасало сиюминутное ощущение и практика; из него следует привычка, благочестие – жизненное благо, несмотря на свидетельства против догматического утверждения богов.

МОНТЕЙН дополняет не-знание (христианским) откровением, не используя его всерьез, КАНТ постулирует Бога и бессмертие, чтобы оживить мораль как действие по общим правилам, обусловленным предполагаемым равенством людей. Ищется не счастье, а обретение достоинства стать счастливым, ожидается соответствующая пропорция добродетели и счастья в соответствии с землей. О том, насколько Кант был стремящейся натурой, свидетельствует его моральный прогресс в бесконечность без достижения конечного совершенства, который казался ФРАНЦУ ФОН БААДЕРУ сизифовым мучением. О его предпочтении регресса in infinitum [порочный круг – wp] свидетельствует причудливое размышление о Боге на странице 613:

«Нельзя не подумать, но нельзя и вынести, что существо, которое мы представляем себе высшим среди всех возможных, говорит себе как бы так: «Я от вечности до вечности, кроме меня нет ничего, кроме того, что есть нечто лишь по моей воле, но откуда я?».

Призыв Канта таков: в математике и физике человеческий разум скован (ньютоновский), но и то и другое субъективно, о подоплеках явлений разум тем более может свободно умалчивать, что идет на пользу морали. В моральной сфере Кант придерживается убеждений того времени: Равенство людей и свобода воли (Руссо, также Вольтер; от последнего: désire toujours que Dieu soit, et tu n’en douteras jamais; [Тот, кто постоянно желает, чтобы Бог существовал, никогда не усомнится в этом. – wp] от второго: si Dieu n’existait pas, il faudrait l’inventer [Если бы Бога не было, пришлось бы его изобрести. – wp]. Нет идеи, что посредством физиолого-психологических законов эффективно достигается то, чего тщетно требовала умопостигаемая свобода. Кантианская доктрина очень сложна в соответствии с ее историческими предположениями; возможно, именно по этой причине КАНТ не заметил, что он очень легко может уйти от самого себя. Он настаивает на том, что в нас существуют априорные познания, распознаваемые по тому, что они строго общие и необходимые, тогда как опыт как апостериорное познание дает лишь сравнительную всеобщность (по индукции) и реальность. ЮМ только подвел его к тому, чтобы объявить априорные познания (по-человечески) субъективными. Из-за априорности он Предисловие IX не желает никаких мнений в философии, никаких гипотез. Согласно странице 752, «человеческий разум не признает никакого другого судьи, кроме самого себя, опять-таки всеобщего человеческого разума». Но откуда мы знаем, что этот человеческий разум одинаков у всех людей? Мы не вводим себя непосредственно во внутренний мир других людей, но по внешним впечатлениям, к которым относится и язык, мы предполагаем такой внутренний мир, который в ходе длительной исторической проверки все более и более доказывает, что он один и тот же во всех вещах, как в своих основных чертах, так и в своем расположении.

От человека к человеку мы не выходим за пределы гипотезы, но эта гипотеза проверяется снова и снова, так что даже в этом мы полностью уверены. Но то же самое может быть и с внешними вещами: не только то, что они есть, но и то, что они из себя представляют. По мнению Гельмгольца, который исходил из этого, можно «в отношениях времени, пространства, равенства и вытекающих из него отношений, числа, величины, законности, в математике внешнего и внутреннего мира, действительно, можно стремиться к полному согласию идей с изображаемыми вещами, и математика также приобретается опытным путем».

Критика всегда будет иметь большое значение, но в специальном, а не в кантовском общем смысле. ЭЛИ де КИОН в своем некрологе ПФЛЮГЕРУ процитировала высказывание BÄRs от 1835 года:

«Что же тогда можно считать безусловно приобретенным, если приобретенное может быть вновь потеряно? Мы обезопасим себя от тоскливого предчувствия, что весь объем наших знаний – лишь заблуждение, и что человек никогда не сможет продвинуться дальше, чем к смене заблуждений? Критика – единственное общее благо всех научных изысканий». Он приводит слова ПФЛЮГЕРА: «Критика – важнейшее средство всякого прогресса; вот почему я ее практикую». Благодаря исследованиям с детальной критикой оба физиолога установили некоторые вещи, имеющие непреходящую ценность.

В неорганической природе дело обстоит не иначе. КАНТ пишет на странице 483:

«явления, происходящие в телах, не получат у вас ни на йоту лучшего или хотя бы иного объяснения, все равно, допустите ли вы, что они состоят из простых или всегда сплошь из сложных частей; ибо вы никогда не встречаетесь ни с простыми явлениями, ни с бесконечным сложением». При реалистическом допущении (по примеру допущения других людей) объективный вид всегда может привести к предположениям, которые, тем не менее, дают решение. Из того факта, что вещества, состоящие из одних и тех же компонентов, проявляют различные химические свойства, был сделан вывод, что одни и те же компоненты должны находиться в разных порядках (изометрия). Теперь мы находимся на пути преобразования (химических) элементов. – В случае электронов (= электрических элементарных квантов) массы зависят от скорости электронов, т.е. масса движущегося электрона увеличивается с ростом скорости. Все здесь находится в таком состоянии переосмысления, что понятно, почему ВИЛЬГЕЛЬМ ОСТВАЛЬД иногда предлагал считать все результаты предварительными. Даже НЬЮТОН, которого КАНТ переместил в априори из эмпиризма, за что только он себя и высек, испытывает на практике модификации, правда, не на основе кантовской концепции, а такие, которые продолжили его актуальное развитие.

LITERATUR – Julius Baumann, Kant ein Skeptiker?, Annalen der Naturphilosophie, Bd. 10, Leipzig 1911

ПАУЛЬ КАННЕНГИССЕР

Догматизм и скептицизм [Трактат о методологической проблеме докантианской философии].

Введение

Хотя этот трактат представляет собой единое целое, он в то же время призван служить в качестве основы для более крупной работы, которая должна появиться примерно через год под названием «Методологическая проблема кантовской критики». Поэтому она также заимствует свою руководящую точку зрения из цели последней, и поэтому представляется важным представить ее здесь вкратце.

Конечно, это больше, чем простой парадокс – видеть прогресс для философии в том, что в нашей философской литературе в настоящее время почти повсеместно господствует течение, обращенное назад, к Канту, и уже выявило ряд весьма солидных достижений (1). Ибо в этом историческом шествии действительно выражено признание единственно верного средства, с помощью которого философия может быть вновь поднята до своего прежнего могущества и в то же время до ранга науки, того средства, которым воспользовался уже АДОЛЬФ ТРЕНДЕЛЕНБУРГ, когда, свернув с «первоначальных и исходных боковых путей», он стремился вернуть философию на путь неуклонного развития, благодаря которому происходит органическое формирование ныне существующего (2). Это действительно шаг вперед, что научное сознание пришло к пониманию того, что философия не должна начинать заново всякий раз с чистого листа и опять повторять все сначала, но что она должна прежде всего решить задачу извлечения прочного «запаса» из достижений прошлого и обретения прочной, отрешенной от раздоров партий основы для построения философской науки. И можно, конечно, считать дальнейшим прогрессом то, что постепенно пришли к согласию связать это историческое переосмысление с рассмотрением той системы, которая была признана (3) исходным пунктом всех важнейших философских направлений современности и которая сама явилась с обещанием предложить основание философской науки, которое сохранится на все времена и станет посредником вечного мира между мыслителями.

Однако если слепое пристрастное рвение этих оригинальных позиций может привести к тому, что в господствующем ныне кантовском течении признается не что иное, как «патологическая черта времени», (4) то, с другой стороны, нельзя не признать, что это течение может принести действительно значительный выигрыш только в том случае, если оно стремится к определенной конечной цели, которая ясно и отчетливо стоит в сознании всех работников, а такая конечная цель еще не установлена. В нашей литературе о Канте нет высшей точки зрения, которой были бы подчинены все отдельные работы, направленные на изложение или критику кантовской философии, чтобы совместно работать над достижением одной и той же научной цели. Вряд ли нужно указывать на то, как мало еще ясно, что, собственно, искать в Канте и как к нему относиться. Конечно, не мало трактатов написано о Канте только потому, что в последнее время мода на него появилась; иначе было бы непонятно, как вообще могла быть написана работа Эдуарда Рёдера «Das Wort a priori». Но даже те работы, которые проникают в глубь кантовской системы из более глубоких идей и отчасти также дают весьма поучительные представления об отдельных ее частях, как, например, особенно известная работа КОГЕНА «Теория опыта Канта», тем не менее, не подчинены господствующей точке зрения, через которую одновременно передавалась бы внутренняя связь с другими достижениями. Или же конечной целью изучения Канта действительно должно быть «сделать этого героя немецкого духа доступным сознанию современников в его величии как мыслителя и в его достоинстве как характера»?

Тогда, однако, филологическая трактовка вполне может считаться единственно верным способом обращения к его философии. Но эта цель так же мало является конечной целью, как и философская трактовка может составлять действительную сущность изучения Канта. Речь идет скорее о чисто объективном решении задачи извлечения из кантовской системы того действительно прочного ядра, на котором может начаться дальнейшее развитие философской науки: эта задача, однако, может быть решена только решительной критикой, и филологическое наблюдение должно поставить себя на службу последней, поскольку на нем лежит задача сбора и просеивания необходимого для этого материала. Если в этом смысле филология Канта будет поставлена в связь с критикой, а та, в свою очередь, будет продолжена в прямом направлении с определенной точки зрения, то вновь пробудившееся изучение философии Канта действительно составит единую, подлинно научную работу, из которой рано или поздно должен будет возникнуть прочный, долговечный общий результат.

То, что от филологии необходимо перейти к критике, – это, однако, мнение, которое, похоже, получает все большее распространение среди исследователей Канта (5), поскольку филологическое разъяснение никогда не было исключительно господствующим. Но эта критика, как она фактически практикуется сегодня, раздроблена на ряд исследований, которые, исходя из совершенно разных принципов и целей, лишены каких-либо общих связей. Не только детальные работы, такие как ректификация таблицы категорий Кнауэра и критика вещи-в-себе Гартманна (6), стоят рядом друг с другом в такой несвязанной манере, но даже те работы, которые глубоко проникают в суть кантовской философии, чтобы дать ее наиболее разностороннюю и всестороннюю оценку, разбегаются в такие разные стороны, что тщетно ищешь точки, где они пересекаются и под которыми можно было бы подвести их итоги в общее заключение.

Устранение описанного недостатка, лишающего литературу Канта того, что можно назвать внутренним единством, путем установления высшей точки зрения – это план, который серьезно занимал автора данного трактата в течение некоторого времени и который он надеется осуществить в вышеупомянутой работе, посвященной методологической проблеме кантовской критики. Она исходит из того, что единая критика философии Канта должна сосредоточиться на основной идее, которая управляет всей этой философией и ради которой она хочет рассматриваться как Критика, как реформаторское и фундаментальное произведение. Поиск этой основной идеи, демонстрация того, как структура двух основных работ, Критики чистого разума и Критики практического разума, определяется ею, по крайней мере, изначально, и, наконец, объяснение причин, которые в дальнейшем ходе изложения оттолкнули Канта от этой основной идеи и выдвинули на передний план совсем другие точки зрения – вот задача, которую я намерен решить в этой работе.

Однако эта собственно фундаментальная идея Критики, как она изначально сформировалась в сознании Канта при столкновении с противоположными позициями философского догматизма и эмпиризма, т.е. так называемого скептицизма ДАВИДА ЮМА – см. об этом в начале второй главы – по мысли Канта, является окончательным решением своеобразного спора, который ведется между этими двумя противоположными точками зрения: Этот спор, однако, не вращается вокруг утверждения того или иного мировоззрения, а носит чисто пропедевтический [дошкольный – wp] характер, поскольку касается лишь вопроса о том, какой метод должна применять философия как наука – априорную дедукцию разума или эмпирический метод наблюдения и индукции. Таким образом, различие между двумя точками зрения носит чисто методологический характер; но критицизм Канта, направленный на окончательное урегулирование между двумя точками зрения, изначально носит совершенно такой же характер: проблема, на которой он основывается, является методологической.

Теперь, прежде чем доказать, что эта методологическая проблема является ведущей основной идеей кантовского критицизма – чему и посвящена первая часть вышеупомянутой работы – необходимо, очевидно, сначала решить задачу подробного объяснения методологической природы тех двух точек зрения, на которые он ссылается. Не в том смысле, что речь идет об обосновании совершенно нового утверждения – ведь даже Паульсен во введении к своей ценной работе «Versuches einer Entwicklungsgeschichte der kantischen Erkenntnistheorie» (Попытка истории развития кантовской эпистемологии) подчеркнул, что существенное различие между двумя позициями носит методологический характер; скорее речь идет о раскрытии предпосылок и оснований, на которых догматизм, с одной стороны, и эмпиризм, с другой, основывают свои взгляды относительно методов, которым следует следовать в философии. Ведь именно из этих предпосылок и оснований исходил КАНТ, чтобы атаковать саму проблему в ее корне. Поэтому в нижеследующем трактате особое внимание уделяется их изложению. Именно эта особая цель ставит ее в тесную связь с этой более крупной работой и придает ей характер фундаментального введения к ней. Отсюда, однако, следует, что изложение двух противоположных точек зрения должно быть ограничено в основном теми их представителями, на которых непосредственно ссылался сам Кант, а именно школой ЛЕЙБНИЦА-ВОЛЬФФА, с одной стороны, и ДАВИДОМ ЮУМОМ – с другой. Если, тем не менее, объяснение догматической точки зрения иногда выходит за пределы этого круга и включает в себя ПЛАТОНА и АРИСТОТЕЛЯ, то это представляется оправданным по сути дела. Однако сразу же следует избегать недоразумений: речь идет не об историческом развитии, а лишь о характеристике обеих точек зрения, проникающих в корни жизни. Каждой из них будет посвящена отдельная глава.

Глава первая

Характерные черты догматизма

В качестве отправной точки возьмем отрывок из предисловия ко второму изданию «Критики чистого разума», в котором четко подчеркивается особый характер догматизма. Кант объясняет там (7) следующее:

«Свою критику мы противопоставляем не догматическому методу разума в его чистом познании как науке (ибо наука во всякое время должна бьпъ догматической, т.е. должна давать строгие оказательства из надежных принципов α priori), а догматизму как таковому, т. е. притязанию продвигаться вперед при помощи одного только чистого познания из понятий (философских) согласно принципам, давно уже употребляемых разумом, и [притязанию] при этом оставлять без выяснения вопрос о методе и праве, с помощью которых принципы были обретены».

Сразу видно, что точка зрения, с которой здесь рассматривается догматизм, является методологической: понятие, на котором основано определение, – это понятие догматической процедуры, то есть догматического метода, суть которого мы хотим увидеть, пока что у Канта, в строгом выведении научных доктрин из определенных априорных методов. Но характерной особенностью догматизма является то, что он претендует на этот метод для философии как таковой, не исследуя предварительно, может ли он вообще применяться в философии и в каких пределах. Поэтому мы вполне можем сказать: догматизм – это некритическое применение догматического метода в философии. – С помощью этого определения мы попытаемся теперь глубже проникнуть в сам предмет исследования, чтобы выявить предпосылки, на которых он основан. Ибо уже с самого начала ясно, что речь здесь может идти только о предпосылках и допущениях, а не об обосновании, полученном в результате точного исследования нашей способности познания; догматизм – это именно применение метода дедукции из принципов разума «без исследования способа и закона, с помощью которого он к этому пришел». Но такой дедуктивный метод всегда будет возможен лишь при совершенно особых условиях, которые догматизм предполагает одновременно с возможностью самого этого метода и в предпосылках которых он коренится. Для того чтобы разработать эти условия, необходимо сначала вникнуть в сущность дедуктивного метода вообще. Каждая наука имеет в виду, более или менее определенно, идеал взаимосвязи своих доктрин таким образом, чтобы все они получали свое объяснение и определенность от высшего, наиболее общего фундаментального закона и, благодаря своей общей связи с ним, образовывали единое замкнутое, систематическое целое.

Ведь все стремятся подняться на ступень выше случайного и вероятного, пытаясь представить свои доктрины как незыблемые, неопровержимые истины. Но это можно сделать, только доказав их необходимость и всеобщую обоснованность (8). Теперь этот характер необходимости и всеобщей достоверности нельзя придать утверждению путем простого наблюдения фактов, выделения и обобщения их воспринимаемого единообразия, т.е. индуктивным путем. Ведь наблюдаемые факты сами по себе никогда не показывают нам вместе с тем необходимость их возникновения, а часто воспринимаемое единообразие их совместного бытия или их последовательности никогда не дает нам уверенности в том, является ли это совместное бытие или последовательность чем-то большим, чем часто замечаемое и только часто встречающееся отношение, является ли оно устойчивым, постоянным отношением фактов, которое может быть выражено в определенном законе. Скорее, мы можем установить такую необходимость и постоянство только в том случае, если нам удастся доказать, что воспринимаемые явления являются частными случаями других, уже известных законов: тогда они будут уже включены в эти более общие законы и могут быть выведены из них путем логического процесса умозаключения, т.е. доказаны априори. (9) Благодаря этому заключению они получают ту же степень необходимости и уверенности, которой обладают их предпосылки. Именно это умозаключение составляет суть дедуктивного процесса. Теперь очевидно, что доказываемые таким образом априорные доктрины получают желаемую необходимость лишь в той степени, какую несут с собой предпосылки, и что, пока они сами являются лишь простыми обобщениями из наблюдения фактов, то есть простыми эмпирическими законами лишь сравнительной общности, все выводимые из них заключения также будут иметь лишь сравнительную общность и относительную определенность. Поэтому, чтобы достигнуть здесь возможно более высокой степени необходимости и общности, необходимо, в свою очередь, искать объяснительный принцип и для предпосылок, который, в свою очередь, требует для своего установления еще более общего закона, и так далее. Эта необходимость постоянно искать более высокие и более общие объяснительные принципы для уже установленных, побуждала бы исследователя идти in infinitum [без конца – wp] и делала бы приковывание его научной системы к окончательным, фиксированным фундаментальным принципам недостижимо далеким, если бы в конце концов жажда познания не заставила его в какой-то момент остановиться. Такой же уверенности, однако, достигают отдельные доктрины, как только они могут быть прослежены до этого высшего фундаментального закона; как только эта цель достигнута, они образуют систему, которая полностью удовлетворяет жажду человека к знанию (10). Поскольку каждая наука стремится придать своим предложениям такую степень определенности, естественно, что все науки не только имеют тенденцию стать дедуктивными, но и стремятся связать дедукцию с окончательным фундаментальным законом, который охватывает все элементы исследования. (11) В астрономии, например, то же самое уже было обнаружено в законе тяготения, который в равной степени охватывает все движения небесных тел (ср. MILL, Logik II, p. 183).

Однако такое систематическое применение дедуктивного метода – это идеал, к которому, хотя и стремятся все науки, для большинства из них он еще далек и может быть достигнут лишь очень постепенно и неуклонно. Причина этого кроется в том, что вся дедуктивная процедура опирается на фундамент индуктивной и, таким образом,

«хотя все науки стремятся стать все более и более дедуктивными, тем не менее, они остаются не менее индуктивными, поскольку каждый шаг в дедукции все еще является индукцией». (12)

Мы также должны прояснить эту связь дедуктивной процедуры с индукцией.

Здесь необходимо подчеркнуть два основных момента.

Во-первых, наиболее общие принципы, которые должны быть поставлены во главу системы, как уже указывалось выше, сами должны быть получены из опыта, индуктивным путем: Милль доказывает в своей «Логике» (13), что даже основные принципы математики, а именно определения и аксиомы, изначально являются «обобщениями из опыта», «истинами опыта». Даже если эти последние были легко и надежно усвоены благодаря их «обильно обоснованным и правдоподобным доказательствам», большинство наук, например, все те, которые обращены к материальной стороне природы, должны лишь очень постепенно дойти до своих высших принципов, в том смысле, что, начиная с первой, грубой стадии совершенно разрозненных наблюдений, они постепенно обнаруживают, сравнивая их между собой, некоторые единообразия между ними и формулируют их в (эмпирические) законы, а затем, продолжая сравнивать уже полученные законы индукции, стремятся разложить их на все меньшее и меньшее число более общих законов, и таким образом, как бы пирамидально, направить их вверх, пока, наконец, на вершине, в уме какого-нибудь гениального первооткрывателя, не вспыхнет фундаментальный закон, который охватит все утверждения, придаст им твердость и доказательную силу, и даст всей науке ее систематическое завершение. Такой окончательный процесс произошел в области астрономии, когда ИСААК НЬЮТОН выдвинул идею рассматривать движения всех тел Солнечной системы в целом как параметры движения вокруг общего центра, с центростремительной силой, чередуемой в четной пропорции с их массой и в обратной пропорции с квадратом их расстояния от этого центра. Однако для того, чтобы прийти к этой всеобъемлющей основной идее, необходимо было сначала достичь предварительной стадии, на которую КЕПЛЕР вывел науку, разрушив запутанный клубок ее предыдущих попыток объяснения в те несколько простых законов, которые известны под его именем. Но даже такие предварительные стадии могут быть достигнуты лишь очень постепенно, а для некоторых наук, таких как химия, до них еще очень далеко. (14) Во-вторых, что делает дедуктивную процедуру особенно трудной для большинства наук и делает ее систематический вывод столь отдаленным, так это то обстоятельство, что доктрины, подлежащие дедукции, разумеется, все включены в высший фундаментальный закон как его частные случаи, однако они не могут быть извлечены из него сами по себе. В нем содержится лишь высшее, наиболее общее установление, которым они все обладают, но не те особенности, которыми они отличаются друг от друга и которые составляют именно их индивидуальное, вновь обретаемое содержание. Эта особенность состоит в том, что они имеют дело с определенным классом явлений из той области исследования, к которой этот основной закон, без учета его деталей, относится лишь в самом общем виде. Однако сами эти явления, поскольку закон не говорит о них конкретно, должны быть сначала даны опытом, а определения, выражающие их специфическую природу, должны быть получены путем наблюдения и абстракции, короче говоря, индуктивным путем.

Только когда эти установленные апостериори определения подведены под общий фундаментальный закон, из этого самого подведения, путем силлогизма, могут быть выведены априорно дальнейшие законы, определяющие особенности соответствующего класса явлений. Например, астрономия с законом тяготения,

«что каждая частица Вселенной притягивает любую другую частицу с силой, пропорциональной массе как притягивающей, так и притягиваемой частицы, и изменяющейся в обратном отношении к квадрату расстояния между ними».

Теория тяготения не смогла бы продвинуться ни на шаг вперед, если бы не искала во Вселенной отдельные тела, состоящие из таких частиц, и не определяла их массы и взаимные расстояния путем наблюдений и измерений, чтобы затем применить закон тяготения к полученным определениям.

Однако с помощью этого можно затем вычислить орбиты определенных таким образом тел a posteriori; более того, отсюда можно даже определить существование других, еще неизвестных тел a priori, так как, если наблюдение покажет, что реальные орбиты этих тел не согласуются с теми, которые были приписаны им вычислением, можно прийти к заключению, что реальные орбиты изменены действием тела, которое еще не было известно и поэтому не было включено в вычисление. Но для такого вывода необходимо наблюдение, а именно за реальными орбитами уже известных тел, а также обнаружение того факта, что результаты наблюдения не совпадают с результатами расчета. Именно результаты таких наблюдений и открытий являются средними звеньями в цепи выводов, связывающих выводимые истины с более общими, а через них, наконец, с самим высшим законом.