Текст книги "Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

О содержании и обоснованности закона причинно-следственной связи

I. Предварительное замечание

Мы научились рассматривать реальность, которую мы пытаемся постичь научным путем в общезначимых суждениях, как единое целое, непрерывно взаимосвязанное во времени, пространстве и причинности, а значит, непрерывно развивающееся.

Непрерывность этих связей имеет следствием то, что любая попытка классифицировать совокупность наук в соответствии с разнообразием их предметов приводит лишь к репрезентативным типам, то есть к подразделениям, связанным друг с другом плавными переходами. Мы не находим никаких разрезов, через которые можно было бы строго разделить, например, физику и химию, ботанику и зоологию, политическую, художественную, экономическую и религиозную историю или филологию, историю и доисторию.

Как и предметы, методы научной мысли могут быть отделены друг от друга только делением по репрезентативным типам. Ведь разнообразие этих методов зависит, прежде всего, от разнообразия предметов, к которым применяется наше знание. И в то же время оно определяется различиями между многообразными формальными элементами нашего мышления, которое само является частью реального, элементы которого, таким образом, также плавно переходят друг в друга (1).

Нити, связывающие общую методологию научной мысли с соседними областями знания, идут в двух основных направлениях. В одном случае они образуют как бы замкнутый пучок корневых волокон, в другом – согласованное течение вскоре уступит место рассеянию по всем измерениям научной мысли. Ибо учение о методах коренится, во-первых, в логике в узком смысле слова, то есть в науке о формальных элементах нашего мышления, из которых сотканы все научные методы. Во-вторых, она черпает свою пищу из самих методов, которые фактически развиваются, т.е. технически, в различных областях нашего знания из свойственных им вопросов.

Задача общей методологии научной мысли должна быть, таким образом, очерчена с такой определенностью, какую только что показанные текучие связи допускают.

Задача научного мышления – определить общезначимым образом предметы, которые предстают перед нами в ощущении и самоощущении, а также те, которые могут быть выведены из этих двух источников. Это определение мы осуществляем посредством суждений и контекстов суждений самых разных видов. Понятия, в которых старая логика видела действительные формальные элементы нашего мышления, являются лишь определенными, выделенными видами суждений, суждениями дефиниционного и классификационного характера, так сказать, застывшими суждениями, которые кажутся независимыми и фундаментальными, поскольку их репрезентативное содержание, содержание или определение объема, присущее им, связано с определенными словами посредством именования. Поэтому научные методы являются способами и средствами нашего мышления для осуществления и представления общезначимого определения суждения.

Таким образом, перед общей теорией методов стоит множество задач, которые мы можем кратко разделить на три группы, отделяемые друг от друга только абстрактно. Во-первых, она должна разложить методы, технически разработанные в различных областях знания, на формальные элементы нашего мышления, из которых они состоят. Эта аналитическая задача сопровождается второй, которую мы можем назвать нормативной. Ибо далее необходимо продемонстрировать существование, возможную связь, а также валидную ценность этих совершенно различных элементов суждения и систематически вывести их из источников, вытекающих из основания нашего мышления. К этим двум задачам, наконец, относится третья, которую мы можем назвать, опять же a potiori [в соответствии с основным моментом – wp], синтетической. Ибо в конечном счете необходимо реконструировать из полученных таким образом основных компонентов нашего мышления методы, свойственные различным областям знания, а также определить их различный объем и ценность обоснования.

Подходы к иной задаче учения о методах можно найти в размышлениях, ставших значимыми, в частности, благодаря фрагментам и черновикам Лейбница об исчислении ratiocinator [идеальной логики – wp] или spécieuse générale [универсального языка – wp]. То, благодаря чему задача конструирования множественности возможных способов нашего мышления a priori, т.е. до и, следовательно, независимо от всякого опыта, представляется допустимой в этих подходах и их современных дальнейших разработках, исключается в вышесказанном. В нашей пропедевтической версии задач общей теории методов, с другой стороны, остается совершенно неопределенной другая идея, которая содержится в этих старых и современных планах, а именно вопрос о том, можно ли в конечном счете показать, что все методы нашего научного мышления являются ветвями одного и того же всеобщего метода. Этот вопрос, который новейший эмпиризм, насыщенный естествознанием, склонен утверждать даже более определенно и догматично, чем любой вид старого рационализма, может быть решен только в ходе методологических исследований.

Можно сказать, что идея методологии научной мысли почти так же стара, как и сама научная мысль. Она содержится уже в сократовском требовании знания как существенная, хотя и не вполне развитая идея. Но история учения о методах показывает нам, как и история любой другой науки, тот путь, который Кант описал классическими словами:

«Никто не пытается создать науку, не имея в ее основе идеи. Но при ее разработке схема, даже определение, которое он дает своей науке в самом начале, очень редко соответствует его идее; ибо она лежит как зародыш в разуме, в котором все части еще очень сильно завернуты и едва ли познаваемы для крошечного наблюдения.» (2)

В понимании дедуктивных методов математического мышления мы обязаны ценным вкладом греческой, особенно платоновско-аристотелевской философии. Однако именно это направление философствования, которое по большей части служило основой методологической мысли вплоть до XVII века, не дало возможности правильно оценить своеобразие методов, имеющих решающее значение для познания фактов. То, что Сократ, возможно, впервые назвал индукцией, по своему исходному пункту, выведению и цели существенно отличается от индуктивных методов, которые характеризуют наши исследования в естественных и гуманитарных науках. Ибо на эти две области мы должны разделить воплощение наук о фактах, материальные науки, как мы хотим их назвать в отличие от формальных, математических наук, если мы хотим соблюсти справедливость в отношении различия между чувственным и самовосприятием, между «внешними» и «внутренними» фактами.

Два тесно связанных момента, в частности, часто сбивали с пути методологические рассмотрения материальных наук вплоть до конца XVIII, а в некоторых случаях даже до начала XIX века. Во-первых, то направление мысли, которое дает нам право называть платоновско-аристотелевскую философию" понятийной философией»: то самое обстоятельство, которое в аристотелевской «логике» заставило «понятие» предшествовать «суждению»; короче говоря, направление мысли, в котором внимание направлено не на константы событий, закономерные связи процессов, а на кажущиеся константы вещей, на их «существенные» свойства или сущности. Ибо в этих абстрактных общих понятиях вещей, идеях, понятийная философия, в результате очевидного гипостазирования [приписывания мысли объективной реальности – wp], видит неизменную, истинно существующую вещь, которая лежит в основе вещей и содержится в них наряду с несущественными, изменчивыми характеристиками. (3) Отсюда вытекает и второй момент, вдохновляющий античное учение о методах: эти идеи, как и само сущее, являются единственным, что в конечном счете действует во всех приходах в бытие и уходах изменчивых вещей. В аристотелевской теории причинности эта мысль приобретает фундаментальное значение. Мы лишь формулируем то, что в ней содержится, когда говорим, что, согласно ей, активные и одновременно целерациональные причины могут быть выведены простым анализом из существенного содержания следствий, и что точно так же возможные следствия каждой причины могут быть выведены из ее дефинитивно определенного содержания. Таким образом, мысленное определение причинно-следственных связей становится, а вместе с ним в принципе и воплощением методов материальных наук, рациональным, аналитическим, дедуктивным методом. (4) Таким образом, эти науки остаются совершенно независимыми от особого содержания прогрессивного опыта, равно как и в принципе интерпретированных таким образом методов.

Таким образом, по сути, упраздняется всякое существенное различие между математическим и каузальным мышлением в пользу рационалистической интерпретации методов материальной науки. Соответственно, в XVII веке не индуктивное мышление основывает новую эпоху нашей науки, а дедуктивный математический инструментарий научного исследования становится образцом всех научных методов. Фанфары, которыми Франциск Бэкон сопровождает натиск индуктивных методов в естественных науках своего времени, остаются неэффективными, поскольку не несут в себе никакой перестройки традиционной аристотелевско-схоластической идеи причинности, и, соответственно, не свидетельствуют ни о понимании проблемы индукции, ни о понимании значения индуктивных методов своего времени (5). Декарт, Гоббс, Спиноза и их интеллектуальные родственники развивают свой mathesis universalis в манере геометрического мышления; Лейбниц стремится приспособить свой spécieuse générale к мышлению математического анализа. Старое методологическое убеждение обретает свою самую резкую форму в учении Спинозы: «aliquid efficitur ab aliqua re» [Нечто превращается в вещь. – wp] означает: «aliquid sequitur ex ejus definitione» [Нечто следует из определения. – wp].

Фактически самые простые способы мышления редко бывают исторически самыми близкими. Новые проблемы и решения изначально эффективны благодаря их очевидному содержанию и последствиям, а не традиционным предположениям, на которых они основаны. Когда примерно в середине XVII века понимание специфического различия между ментальными и физическими процессами вышло на первый план в самой резкой формулировке, невидимая предпосылка аналитической связи между причиной и следствием не стала сомнительной, а была на время ясно осознана. Потребовалось отвлечение через окказионализм [учение о причинах возможности – wp] и предварительно стабилизированная гармония с обращением к всемогуществу Бога, чтобы стало возможным спросить, является ли предположение о том, что связь между причиной и следствием аналитически рациональна, на самом деле истинным.

Избранные среди призванных того времени почти одновременно осознали этот вопрос как кардинальный вопрос современной философии. И еще одним симптомом того, насколько основательно он был обоснован в более глубоко осознанной проблемной ситуации середины XVIII века, является то, что Юм и Кант, по-видимому, независимо друг от друга и, конечно, из совершенно разных предпосылок и совершенно разными путями пришли к одному и тому же вопросу. Историческое развитие того, что всегда было наукой в философии, по существу не отличается от исторического развития во всех других областях знания. Точно так же в последней трети XVII века Ньютон и Лейбниц пришли к основным понятиям исчисления бесконечно малых, а в сороковых годах XIX века Роберт Майер, Гельмгольц и Жюль, например, пришли к закону сохранения энергии.

В одном существенном пункте ответа на новый, неслыханный и потому неправильно понятый современниками вопрос, Кант и Юм сходятся: оба признали, что связь между отдельными определенными причинами и следствиями является не рационально-аналитической, а эмпирически-синтетической. Но контраст как предпосылок, так и пути позволяет этому общему для обоих результату предстать в совершенно различном положении и освещении. В эмпиризме Юма связь между причиной и следствием также предстает как чисто эмпирическая, ассоциативная. В рационализме Канта, напротив, общая связь между причиной и следствием становится основным условием всего возможного опыта, которое, следовательно, не зависит от всего опыта и, как способ связи идей, основывается на врожденной закономерности нашего мышления.

Это открывает путь для принципиального разделения материально-научных индуктивных и дедуктивных математических методов. Для Юма математика, в отличие от наук о фактах, становится наукой о связях идей. Согласно Канту, философское знание есть знание разума из понятий, математическое же – из построения понятий; первое, следовательно, рассматривает конкретное только в целом, второе – общее в частности, даже в деталях.

Два решения новой проблемы, которая в XVIII веке занимает место старой, казалось бы, самоочевидной предпосылки, оказываются, таким образом, встроенными в противостояние между рационалистической и эмпирической трактовкой происхождения и достоверности нашего знания, которое с незапамятных времен проходит через историческое развитие философии, претерпевая все новые и новые изменения.

Между этими противоположными направлениями эпистемологического исследования и сегодня стоит вопрос о значении и обоснованности причинной связи. Более резко, чем когда-либо прежде, расходятся пути к его ответу. Поэтому более актуально, чем в прежние времена, найти фундамент, на котором можно строить эпистемологическое, а значит, и методологическое исследование. Задача этих строк – поиск такого фундамента для специфической природы методов в науках о фактах.

II. Анализ предпосылки всякой индукции

Исходным пунктом для наук о фактах является, как уже было указано, содержание нашего сознания, которое непосредственно дано нам в ощущениях и самовосприятии. Из этих отдельных фактов восприятия мы выводим суждения, с помощью которых мы предсказываем, направляем и нормируем будущие восприятия в ходе возможного опыта. Эти выводы происходят через репродуктивные процессы воображения, которые, если их логически осмыслить, представляют собой индуктивные умозаключения в широком смысле слова. Эти умозаключения бывают двух типов, которые в сущности являются лишь двумя сторонами одного и того же мыслительного процесса: это частично умозаключения по аналогии и частично умозаключения по индукции в более узком смысле. Выводы по аналогии ведут от конкретного данного восприятия, которое в более ранних восприятиях было единообразно связано с другими конкретными перцептивными содержаниями, к конкретному, сходному с этими другими перцептивными содержаниями. Короче говоря, это выводы от конкретного к конкретному. В порядке таких умозаключений мы логически формулируем, например, процессы воспроизведения, выводы которых таковы: этот человек, которого я вижу перед собой, бодрствует, чувствует боль, умрет; этот метеорит будет иметь химический состав, сходный с известными метеоритными камнями, и сходные изменения поверхности в результате его быстрого прохождения через нашу атмосферу. Индуктивные умозаключения в более узком смысле, с другой стороны, ведут от содержания восприятия ряда однородных явлений к общему, которое включает данные случаи, а также все возможные случаи, в которых те же составляющие конкретного содержания более ранних восприятий принимаются как данные. Короче говоря, это выводы от частного к общему, которое является более общим, чем сумма данных частных. Так, например, в случаях обобщенных умозаключений (кроме дополнительных, приведенных здесь): все люди умрут, они порабощены; все метеоритные камни будут иметь такой-то химический состав и такие-то изменения поверхности.

Нет спора о внутреннем сходстве этих двух способов умозаключения, об их внешнем логическом построении и внешнем противопоставлении дедуктивным умозаключениям, которые ведут не от частного к частному или общему, а от общего к частному.

Спорным, однако, является их внутреннее строение и их внутреннее отношение к дедуктивным заключениям. Оба вопроса зависят от решения вопроса о значении и действительности причинной связи. Спорящие стороны, по существу, рекрутированы из лагерей традиционного эмпиризма и рационализма и их современных дальнейших разработок.

На данный момент мы утверждаем следующее:

1. Условием всех индуктивных умозаключений, которые всегда следует понимать в их более общем смысле, является то, что перцептивные содержания даются нам единообразно в повторяющихся восприятиях, т.е. в тех же самых запасах и тех же самых отношениях.

2. Условием обоснованности индуктивных выводов является мысль о том, что в ненаблюдаемом реальном будут присутствовать те же причины, что и в наблюдаемом, и что эти же причины будут вызывать те же следствия.

3. Выводы всех индуктивных умозаключений имеют, с точки зрения логики, лишь проблематичную обоснованность, то есть их противоречивая противоположность остается столь же мыслимой. Точнее говоря, это всего лишь гипотезы, достоверность которых требует проверки прогрессивным опытом.

Первая предпосылка нашего индуктивного рассуждения не будет понята превратно. Парадокс о том, что в реальности ничего не повторяется, что природа существует только один раз, столь же обоснован или столь же необоснован, как и утверждение о том, что все существовало раньше. Это не отменяет того факта, что наше абстрагирующее постижение содержания восприятия представляет единообразие в их существовании и их отношениях, то есть что одни и те же элементы присутствуют в этих всегда новых комплексах. Этот факт является условием для того, чтобы разнообразные восприятия объединились в один и тот же опыт; и этот парадокс также предполагает, что различные содержания восприятия сопоставимы друг с другом, то есть что у них есть что-то общее. Это не только самоочевидно для эмпиризма, который приписывает весь запас нашего возможного познания привычным эффектам, то есть однородности бытия в одно и то же время и друг за другом, но также должно быть признано любой формой рационалистической интерпретации нашего запаса познания. Каждый знающий человек знает, что все фактическое уже является теорией. Суждение Канта в этом вопросе совпадает с суждениями Юма до него и Джона Стюарта Милля после него:

«Если бы киноварь была то красной, то черной, то легкой, то тяжелой, если бы человек часто превращался то в ту, то в другую форму животного, если бы в течение самого длинного дня земля была покрыта то фруктами, то льдом и снегом, то мое эмпирическое воображение не могло бы даже получить возможность впустить в свои мысли тяжелую киноварь, представляя себе красный цвет». (6)

Предположение, что при повторных восприятиях нам даются единые запасы перцептивных содержаний в более узком смысле, а также их отношения, является, таким образом, необходимым условием для возможности самого опыта, а значит, и для всех операций мышления, которые ведут за пределы запасов данного восприятия и к запасам возможных восприятий по модели предыдущих восприятий.

Традиция, установившаяся со времен Юма, приучила нас связывать отношения причины и следствия не с единообразием одновременности или сосуществования, а скорее с единообразием последовательности.

Мы следуем этой традиции до поры до времени. Из этого следует, что пока мы должны искать связь причины и следствия в последовательных связях процессов, изменений, событий или явлений. Таким образом, причина становится равномерно предшествующим процессом, регулярным предшественником [precedens – wp], следствие – равномерно последующим, регулярным последователем [following – wp] в ходе изменений, которые предстают перед нашим сознанием в соответствии с предполагаемым изменением стимульной ситуации.

Поэтому равномерность последовательности процессов является, согласно этой традиционной отправной точке нашего наблюдения, необходимой предпосылкой возможности связи между причиной и следствием. Эта равномерность дана нам как компонент нашего опыта. Мы действительно находим равномерные последовательности в ходе изменения содержания восприятия. Поскольку все наши восприятия в конечном счете берут свое начало от чувственных, очевидно назвать их чувственной предпосылкой возможности причинной связи.

Эта предпосылка, однако, содержит гораздо больше, чем показывает только что рассмотренное обозначение.

Ведь единообразие последовательности, как мы видели, не лежит в перцептивных содержаниях как таковых, которые даны нам непосредственно. Скорее, она возникает лишь благодаря тому, что в ходе повторных восприятий мы постигаем единообразие их временных отношений посредством абстракции. А в повторных восприятиях кроется не только единообразие последовательности, но и единообразие качественной непрерывности самих последовательных процессов, которые, в свою очередь, должны быть постигнуты посредством абстракции. Таким образом, однородные перцептивные содержания представляют собой ряды вида:

a1 -> b1

a2 -> b2

..

..

..

an -> bn

Таким образом, предпосылка возможности причинных отношений содержит больше, чем просто запасы восприятия; она включает в себя отношение различных, если на этом настаивать, самих по себе уникальных перцептивных содержаний, в силу которых мы распознаем a2 -> b2 … an -> bn как процессы, которые похожи друг на друга и на процесс a1 -> b1 как качественно, так и в своей последовательности. Таким образом, наша пресуппозиция содержит репродуктивные элементы, отсылающие к эффектам памяти. Ведь для того, чтобы я, в случае восприятия a3 -> b3, смог уловить единообразие этого перцептивного содержания, представленного мне a2 -> b2 и a1 -> b1, эти более ранние восприятия должны каким-то образом ожить по случаю настоящего, например, в памяти – как это происходит на самом деле, нас здесь не касается (7).

Более того, в этом репродуктивном отношении есть еще один момент, который, однако, можно отделить от только что подчеркнутого in abstracto. То, что воспроизводится в настоящее время, даже если оно дано в памяти как самостоятельное содержание сознания, существенно отличается от того, что воспринималось ранее, во всех модификациях, например, в которых мы можем отличить воспоминания о молнии и громе от последовательности восприятий этих событий, или воспоминания о боли и вызванных ею нарушениях внимания от соответствующих переживаний. Тем не менее, то, что воспроизводится, где оно оживает как память, предстает как образ того, что было воспринято ранее, особенно когда оно также отражает индивидуализирующие пространственно-временные или временные отношения в манере воспоминания. Если мы дадим логическое выражение этому идентифицирующему моменту воспроизведения памяти, то мы должны сказать, что память вообще и воспоминание в частности всегда осознает тот факт, что то, что мы воспроизводим в данный момент, воспроизводит в точности то же самое, что было дано нам ранее в восприятии. Теперь следует отметить, что воспроизведение прежних перцептивных содержаний не обязательно вызывает воспоминания, тем более воспоминания: то, что воспроизводится быстро, мимолетно и привычно, что вызывается на основе ассоциативных связей, может также оставаться бессознательным, т.е. не обязательно восприниматься как понятие. То есть, ему не нужно выступать как образное содержание, как компонент сознания: оно возбуждается, но остается бессознательным до тех пор, пока мы используем слово сознание для обозначения рода наших идей, чувств и, соответственно, воли. Тем не менее, следует утверждать, что сознание фактической идентичности того, что воспроизводится в настоящее время, с тем, что воспринималось ранее, может возникнуть в каждом случае такого воспроизведения. Как это происходит на самом деле, здесь опять-таки не имеет значения. Мы можем назвать эту вторую сторону репродуктивного отношения, которая присуща предпосылке возможности каузальных отношений, «узнаванием», используя кантовский термин. Придадим, однако, слову «признание» здесь только тот смысл, который заключается в только что высказанном определении; рационалистические предпосылки и следствия, которые накладывают печать на «синтез признания» Канта, совершенно далеки от настоящего хода мысли. Поэтому мы можем вкратце заявить:

В предположении о равномерной последовательности процессов, которое традиция со времен Юма восприняла как необходимое условие для возможности причинных связей, лежит идея о том, что перцептивные содержания, которые даются повторяющимися слоями стимулов, связаны друг с другом репродуктивным распознаванием.

Предположение о таком репродуктивном распознавании проявляет себя не только в тех моментах, которые мы только что рассмотрели. Оно уже необходимо для хода отдельных восприятий a и b, т.е. для общей концепции процесса. Она делает возможной последовательность, в которой а и b связаны друг с другом. Ведь для того, чтобы считать b следующим за a, если он не сохраняется в своем первоначальном перцептивном запасе при появлении b, он должен быть узнаваемо воспроизведен при этом появлении в той степени, в какой он уже исчез из восприятия. Без этого условия вместо последовательности, связывающей b с a, было бы возможно только безотносительное чередование a и b. И это относится в целом, а не только к тем случаям, когда восприятие a, как при громе и молнии, полностью прекращается при появлении b или, как в случае с бросанием камня, частично гаснет. Ведь мы предполагали a как процесс или изменение и исходили из того, что только равномерная последовательность процессов является предпосылкой причинно-следственной связи. Однако каждый процесс протекает во времени и поэтому делится на множество, в конечном счете на бесконечное число частичных процессов. Если, следовательно, b происходит даже на бесконечно малый интервал позже, чем a – а в соответствии с предпосылкой оно должно произойти несколько позже, чем a – то соответствующая часть a уже погашена, когда происходит b. Теперь бесконечно малое так же недоступно для восприятия, как и бесконечно большое. Но из этого следует только то, что для анализа запаса восприятия это понятийное расчленение непрерывной временной последовательности должно быть заменено интервалами конечного размера. Это, однако, ничего не меняет в данном рассмотрении. Ведь если b следует за a через воспринимаемый, конечный интервал, то появление a, соответствующее этому интервалу, должно было уже произойти при появлении b; и это остается в силе, даже если часть появления a, имевшая место до появления b, все еще сохраняется при этом появлении: настоящее появление является другим, чем то, которое уже прошло, даже если теперь оно происходит точно так же, как и прошлое. И это, а не это, дает требуемую здесь точку отношения; это, следовательно, должно быть воспроизведено узнаваемо. Таким образом, и эта мысль лежит в приведенном выше резюме того, что показывает себя включенным в предпосылку единой последовательности в критическом анализе.

Со всем этим мы уже покинули поле простого восприятия, которое дало нам отправную точку для анализа равномерной последовательности. Только изменяющийся запас восприятий можно назвать, в более узком смысле, чувственной предпосылкой причинно-следственной связи. Для того чтобы эти меняющиеся перцептивные содержания были распознаны как похожие друг на друга, как следующие друг за другом и как следующие друг за другом равномерно, они должны быть связаны друг с другом посредством распознающего воспроизведения.

Однако наш критический анализ равномерной последовательности еще не закончен. Любое отношение двух понятийных содержаний друг к другу требует в то же время сравнения и различения, которое делает эти понятийные содержания членами этого отношения, и, таким образом, фундаментально предполагает – пусть даже фактически во всех возможных градациях – внимание как к каждому из двух членов отношения, так и к самому отношению, то есть к последовательности. Это подводит нас к другому моменту. Ибо мы должны назвать мышлением всякий образный процесс, который содержит в себе аттенциональное напряжение на запас сознания и побуждает его сравнивать члены этого запаса друг с другом или отличать их друг от друга (8). Отношения, благодаря которым два процесса распознаются как сходные, как следующие друг за другом и, более того, как следующие друг за другом единообразно, поэтому настолько далеки от того, чтобы быть чувственными в более узком смысле, что их следует утверждать как умственные. Поэтому единообразие последовательности a и b является ментальным отношением, поскольку оно возможно только благодаря тому, что мы одновременно сравниваем a как причину и b как следствие друг с другом и отличаем их друг от друга; одновременно, т.е. сравнение и различение – это чередующиеся термины, обозначающие один и тот же логически понятый процесс представления двумя различными, взаимно противоположными способами. Поэтому нет необходимости подчеркивать, что отношение, которое заставляет нас думать об a как о причине и b как о следствии, также является ментальным, поскольку оно предполагает для нас наименования, которые возводят его в компонент нашего сформулированного, дискурсивного мышления. Таким образом, мы мыслим a как причину, а b как следствие, представляя последнее как единое предшествующее, а второе – как единое последующее.

Примечания

1) Сравните B. Erdmann «Theorie der Typeneinteilungen» в томе XXX Philosophische Monatshefte, Берлин 1894.

2) Кант, Критика чистого разума, второе издание, стр. 862.

3) У Платона идеи действительно отделены от чувственных вещей – они должны мыслиться в понятийном месте, поскольку пространство чувственного восприятия мыслится как небытие, материя; но чувственные вещи, тем не менее, также представляют собой промежуточное звено между бытием и небытием, так что они участвуют в идеях. В этом смысле выбранное выражение применимо и к более старой версии концептуальной философии.

4) Как известно, Аристотель различает четыре вида причин: формирующие, целевые, движущие и материальные. Но форма, цель и движение как энергия или энтелехия того, что существует в возможности, являются для аристотелевской концептуальной философии чередующимися терминами, а субстанция – это – в принципе – плохо неопределенное, страдательное и неэффективное, субстрат становления, который сам не стал. Все, что возникло и что преходяще, есть – так же в принципе – сформированная материя. Соответственно, формирующая (целенаправленная или движущая) причина может быть вычитана из существования всего ставшего, т.е. каждой сформированной субстанции, простым анализом, т.е. рациональным способом, так же, как и материя. Таким образом, формирующая причина появляется в следствии как его содержательный компонент. И наоборот: из концептуального существования каждой формы цели вытекает возможный эффект, соответствующий ее содержанию. Аналитически рациональный или дедуктивный характер задуманной таким образом причинной связи не меняется от того, что Аристотель чувствует себя вынужденным, ввиду того, что произошло, приписать материалу собственную действенность в противовес его неэффективной пассивности. Даже в той мере, в какой материал должен мыслиться как причина, он все же остается заключенным в сформированном материале, и наоборот, из его существования следует то, что он способен произвести, в некотором смысле подавляя форму. Конечно, Аристотель так и не сформулировал аналитически рациональный смысл своей концепции причинности. Не для его точки зрения, а для нашей она является определяющим основанием всех его предположений о связи между причиной и следствием.