Текст книги "Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

34) Гердер, Lebensbild, т. 1 3, 1. с. 310, 319.

35) Гердер, Lebensbild, т. 1—3, 2. стр. 186 = Werke IV, стр. 175

36) Материал согласно Гайм, op. cit. pp. 32, 39, 44, а также согласно информации, предоставленной мне в письме чувствительным биографом Хердера по моей просьбе.

37) В ответ на мой вопрос, содержалось ли в эссе Гердера какое-либо упоминание о Юме, я должен пояснить HAYM: «Согласно моим выдержкам и насколько я смог расшифровать рукопись – нет! Я могу добавить, что если бы я где-нибудь встретил имя Юма, я бы обязательно записал его».

38) Вейманн, ср. Размышления Канта II, стр. XVIII.

39) Гердер, Верке XVIII, стр. 324f.

40) Гайм приводит в качестве параллельного отрывка к полемике Гердера критический маленький лес II, стр. 67 прим. Еще более разительно этот контраст проявляется в казни II, стр. 101 и размышлениях Канта II, № XXII.

41) Согласно письму.

42) В своей работе «Versuch über das Sein» Гердер уже ссылается на «Sokratische Denkwürdigkeiten» Хаманна, как сообщил мне Хайм. Не ранее весны 1764 года Хердер стал учеником Хаманна по английскому языку (Haym, Herder I, p. 56); очень скоро после этого их связала тесная дружба. Предположение Хайма о том, что выдержки и сравнения Хердера «возможно, записаны в связи с трактатом о бытии» (loc. cit. стр. 37), не имеет под собой никаких оснований.

43) Haym op. cit. page 44

44) Haym пишет мне в ответ на мой вопрос: «Если бы в листе Зюльцера – Юма были ссылки на то, что Кант упоминает Юма в своих рассуждениях, я бы, конечно, сделал об этом заметку и утверждал это. Я не нахожу такой ссылки». Замечание Гайма (указ. соч. стр.45 прим.): «… полное знакомство Канта с Юмом… уже несомненно засвидетельствовано бумагами Гердера» не имеет в своей основе никакого другого материала, кроме прямо указанного им. В ответ на мои вопросы о возможном дополнительном материале Гаймa безапелляционно заявил, что вывод, который мог казаться определенным на основе традиционного предположения, теперь кажется ему неадекватным.

45) Гердер, Lebensbild, т. 1—3, 1. стр. 322f. Эссе датируется 1767 годом, Haym loc. cit. т. 1, стр. 172

46) Fragmente, dritte Sammlung 1767, I u. II, Werke I, page 419

47) Гердер, Lebensbild, т. 1 3, 1. стр. 316

48) «Werke XXIII» Гердера (издание DÜNTZER), стр. 243, 245, 246.

49) Конечно, ничего не следует из примечания 1799 года: «Все основано на системе Баумгартена-Крузиуса с примесями сомнений Юма» (Werke XXII, стр. 340).

50) Ср. «Размышления Канта» II, №289f и более поздние дополнения.

51) HERDER (1799) Werke XXII, pp. 302, 307, 308, 304, 315.

52) HERDER Werke XXII, стр. 339

53) Werke XVIII, стр. 325, 327f. Даже в нелицеприятном рассказе о своих прежних отношениях с Кантом в предисловии к «Каллигоне», Гердер не упоминает Юма.

54) Согласно сообщению HAYM, loc. cit. стр. 30f. Ср. Lebensbild I 3, 1. стр. 367; в «Provinzialblätter» Werke VII, стр. 282, 286, 288, 304; в Вульгате (Werke VII, Seit XVII) см. примечания в издании 1830 г., стр. XV, 181, 185, 200, 255; SUPHAN в Zeitschrift für deutsche Philosophie, стр. 232.

55) Правильнее было бы не придавать значения высказыванию Яхманна (loc. cit., стр. 12) о догматизме докритических сочинений Канта, которое должно быть истолковано в том же смысле. – Для данного вопроса совершенно ничего не следует из высказывания Рункена в письме к Канту от 1771 года (RINK, Ansichten aus Kants Leben, стр. 268), с которым ознакомился Куно Фишер: «Audio Te multum tribuere philosopho Anglorum populo. eique placere malle quam ceteris gentibus ad humanitatem exultis».

56) После завершения этого эссе я получил вторую часть THIELE, Die Philosophie Kants, vol. 1. THIELE также объяснил себя (стр. 201f), следуя аргументам PAULSEN и моим предыдущим аргументам против зависимости Канта от Юма около 1762 года.

LITERATUR – Benno Erdmann, Kant und Hume um 1762, Archiv für Geschichte der Philosophie, Bd. 1, Berlin 1888.

Наброски по психологии мышления

Содержание понятий, с помощью которых мы пытаемся определить предметы нашего мышления общезначимым образом и тем самым возвести их в конституенты нашего мышления, зависит отнюдь не только от того многообразия, которое мы в них обобщаем. Это обусловлено и тем, с какой точки зрения происходит формирование понятия. Эти точки зрения не обязательно лежат в одной и той же плоскости, например, в восходящей линии. Напротив, чем сложнее содержание, которое мы объединяем концептуально, тем разнообразнее пути, ведущие к такому объединению, соответствующему непрерывной связи предметов нашего представления. И довольно часто различия в концептуальном определении, возникающие таким образом, основаны на причинах, которые не поддаются более точному разграничению, не говоря уже о формулировке, а должны быть лишь впоследствии выведены из более общих контекстов мышления. Нередко это приводит к тому, что создается впечатление, что развитие этих концепций – это не прогрессивное прояснение, а просто спор о словах.

Это прогрессивное прояснение особенно трудно там, где предметы не являются, как в математических или нормативных науках, созданными в результате их понятийного разграничения, а где мы обобщаем в них данные компоненты реального. Тогда основания для разграничения часто не исходят из импульсов общезначимого определения, а проистекают из мотивов практического мировоззрения, из которого развивается научное мышление, а вместе с ним и теоретическое мировоззрение. Лишь неясные и зыбко ограниченные содержания были затем взяты, большей частью незаметно, вместе с обозначающими их словами, из практически направленного воображения и были определены более точно с различных точек зрения лишь в той мере, в какой достигали фактические импульсы в данный момент. Это особенно касается общих предпосылок существования реального, которые рано навязывают себя и быстро становятся жертвой развития значения в практическом языковом сознании, прежде всего, следовательно, объектов философского исследования. Более того, в этой области знания, в частности, существует противоположная крайность: рационалистический порыв определить содержание таких понятий посредством определений, не закрепив их специальным анализом с различных возможных точек зрения для ограничения, так что их действительность фактически остается узко ограниченной. Постепенно западная философия, как и так называемые описательные естественные науки, пришла к признанию этого предрассудка как такового. Об этом свидетельствует тот факт, что в своем медленно подготавливаемом обновлении в семнадцатом веке она взяла в качестве методологического образца не другие науки о фактах, а математику и для тех своих областей, которые не имеют нормативного характера.

Типичным представителем такой концептуализации является смысловое содержание, которое мы обозначаем словом мышление.

Смысл мышления был также воспринят в греческой философии словом (noein) из практического мировоззрения и был сначала более точно ограничен соображениями, которые мы сейчас называем частично эпистемологическими и частично метафизическими.

Эпистемологическое разграничение мы находим уже в начале собственно философии нашего западного развития, у Гераклита и у элеатов. Однако ни Гераклит, ни Парменид не передали нам определения этого термина, да и вряд ли оно было им доступно. Если мы попытаемся воспроизвести, что они подразумевали под словом «мышление» в нашем русле, то сможем сказать, что мышление для них – это обозначение того познания, которое, в отличие от чувственного познания, обладает всеобщей обоснованностью. Таким образом, мышление – это, короче говоря, общезначимое познание. В отличие от просвещенной народной философии софистов, Платон, следуя учению Сократа, ограничивает ее более строго, вставляя колеблющуюся область понятийного смысла между мышлением, т.е. знанием (эпистемой), не доступным заблуждению, и чувственным познанием.

Метафизическое определение с самого начала тесно связано с эпистемологическим определением. В досократовской философии нет резкого генетического контраста между мышлением и восприятием. Но фактическое противопоставление между ними явно присутствует: не то, что нам представляют органы чувств, есть то, что действительно существует, а то, что мы должны мыслить как его основу в соответствии с существованием чувственно воспринимаемого. Соответственно, познавательное мышление общезначимо, поскольку только оно – это самоочевидное следствие для того времени – постигает бытие как таковое. Таким образом, мышление, как безошибочное познание, есть познание бытия как такового.

У Платона, кроме того, есть подход ко второму метафизическому определению, которое незримо сливается с только что охарактеризованным. Оно вытекает из соображений, направленных на более строгое отделение духовного от физического. Подход к этому определению заключается в мысли, что душа, версия которой как принципа жизни была передана в древности, является «самодействующей» причиной, на языке времени «самодвижущейся вещью». Отсюда мышление как высший представитель души и тем самым как конкретный представитель духовного, присущего только человеку, становится спонтанностью, по позднейшему выражению, противопоставляемой чувственному познанию как восприимчивости.

Подход к обособлению также присутствует уже у Платона, к разделению двух типов мышления. Разделение «воспоминания» идей, которое, согласно Платону, является нашим собственным и связано с восприятием предметов чувств, и исконного, нечувственного представления о том, что бытует, содержит зерно, которое расщепляется под влиянием аристотелевских определений о так называемом активном «разуме» и неоплатонического учения о высшем, вне нас самих, или экстатическом познании. Мышление, которое мы переживаем в себе, таким образом, становится делимым на дискурсивное и интуитивное, то есть на низшее и высшее; согласно более позднему именованию, оно распадается на «рассудок», в большей или меньшей степени связанный с чувственностью, и на лишенный чувств «разум». Это создает разделение, в котором смешиваются эпистемологические и метафизические соображения.

Со времени кодификации логики Аристотелем ко всему этому добавился логический мотив. Однако «аналитика» Аристотеля – это всего лишь теория доказывающего мышления. Как и в других логических сочинениях Стагирита [= Аристотеля – wp], обобщенно называемых «Органоном», в ней отсутствует какая-либо постановка вопроса, которая была бы направлена на основные операции мышления, даже только на доказательство, т.е. на суждение. Высказывания философа о суждении остаются скудными, даже если мы примем сомнительное небольшое сочинение, предшествующее аналитике. Тем не менее, суждение, сформулированное как утверждение, как утверждение или отрицание, не только фактически является основой аристотелевского учения о доказательстве, но и признается таковым Аристотелем, несмотря на неадекватную приставку «понятие», что в конечном итоге обусловлено учением об идеях. Отсюда мысль становится суждением, даже если не уже в самом Аристотеле, поскольку неясная доктрина нуса последнего больше сопротивляется такому отождествлению, чем благоприятствует ему.

Однако вышесказанным не исчерпывается ряд исходных мотивов ограничения мысли. Скорее, отсутствует элемент, который пронизывает всю философию классической античности и более позднюю религиозно ориентированную философию с самых ранних проявлений человеческого разума: космолого-религиозная детерминация божественной мысли. Со времен Анаксагора она появляется только в более устойчивой форме; у Аристотеля она составляет один из камней фундамента «первой философии», в неоплатонизме и его предшественниках, так же как позднее у Спинозы, а затем снова у Фихте, Шеллинга и Гегеля – отправную точку для построения метафизических методов. Философские основания для этого определения божественного мышления, более позднего так называемого intellectus archetypus [творческий, божественный разум – wp], который не наделен реальностью, которая в конечном счете может быть распознана через чувственное восприятие, как наш intellectus ectypus [разум, нуждающийся в образах – wp], но который моделирует или даже создает все, что в конечном счете существует, содержатся, однако, уже в тех версиях мышления, которые обсуждались вначале. Космологические и теологические производные, в качестве членов которых они появляются в этих контекстах, могут поэтому оставаться вне рассмотрения для нашей психологической цели.

Обзор философии классической античности, таким образом, сталкивает нас с четырьмя различными определениями и двумя разделениями мысли. В первом отношении это общезначимое познание, знание того, что действительно существует, спонтанность и, наконец, суждение; во втором отношении оно делится частично на дискурсивное и интуитивное, частично на божественное и человеческое. Таким образом, закладываются философские основы для всех последующих разработок идеи мышления. Эти основания, однако, колеблются. Ни одно из этих ограничений и этих делений не является результатом исследования, специально направленного на сущность мышления, которое могло бы удовлетворить более строгие требования. Каждое из них содержит группу неопределенностей. Они не только сделали возможным то, что эти разграничения вскоре столкнулись друг с другом, но также имели следствием то, что развитие дисциплин, в чьих точках зрения они появились, продолжало модифицировать их различными способами. Из этих модификаций здесь следует упомянуть только одну: предположение, присущее представлению о мысли как спонтанности, что в согласии с утверждаемым суждением присутствует элемент воли. Зародышем этого предположения является координация человеческой мысли и воли, которая ясно видна уже у Платона и Аристотеля.

Начиная со стоических дискуссий о согласии и далее, оно проходит через всю историю западной философии в многочисленных вариациях.

Однако в задачу данной статьи не входит более подробное описание этих смесей и прослеживание развития, вызванного ими. Следует упомянуть лишь о некоторых крайностях, между которыми колеблется развитие. Скептицизм отрицал возможность какого-либо общезначимого знания. Эмпиризм сводил эту всеобщность лишь к индуктивной; дедуктивный рационализм утверждал абсолютную всеобщность для всей области нашего рационального знания. Сенсуализм, держась за восприимчивость чувственности, растворил спонтанность мышления в страдательном воображении чувственности (Юм): спекулятивный рационализм идеалистической интенсификации (Фихте) заменил восприимчивость на своего рода произвольную спонтанность. Многие до сих пор трактуют мышление как вид познания; другие (Кант) принципиально отделяют его от познания. Суждение одни брали так широко, что оно сливалось с представлением вообще; другие брали его так узко, что оно включало только определенные виды утверждений. Одни допускают, что суждение сливается с сочетанием слов (Гоббс); многие другие считают, что языковые обозначения – это просто случайная одежда мысли. Там это интерпретировалось как исключительная функция нашего воображения; здесь, по сей день, воображение рассматривается как простой материал для волевого решения об утверждении или отрицании. Для большей ясности я приведу основные традиционные определения мышления в следующей таблице:

Психологические детерминации оказали лишь незначительное и запоздалое влияние на только что описанное развитие. Первая причина этого недостатка кроется в метафизической школе мысли, которая доминировала в нашем западном развитии до конца семнадцатого века. Зародыши психологических определений мысли, которые можно почерпнуть из платоновских диалогов и найти в аристотелевых учениях, особенно о страдательном разуме, были подавлены в своем развитии метафизически направленными спекуляциями. Вторым препятствием является тот факт, что на протяжении веков психология в своих скудных рассуждениях о мышлении руководствовалась почти исключительно логическими соображениями. Только попытки понять процессы мышления с психологической точки зрения как простые ассоциации или, как правильнее сказать, как простые процессы воспроизводства, сделали возможным более сильное влияние психологических подходов. Но эти попытки, как и вызванные ими критические контрдискуссии, остались без решающего значения. Более глубокий психологический анализ мысли мог возникнуть только после того, как с помощью более острых методов исследования был найден более богатый материал относящихся сюда фактов. Так случилось, что импульсы для такого анализа были получены в отдаленных областях: через психофизиологические определения нарушений речи, через психологические исследования функций различных мозговых центров, через экспериментальные исследования мышления во время чтения. Что объединяло эти различные подходы и делало упомянутые выше психофизиологические и патологические результаты психологически плодотворными, так это необходимость получить основу для их логической стандартизации в реальных психических процессах, которые мы целесообразно обобщаем как мышление. Недавно начатые экспериментальные исследования суждений и мышления оказали мало влияния на этот анализ. Насколько мне известно, они страдают от недостатка, для которого здесь требуется исправление: точное определение процессов, которые должны быть подвергнуты экспериментальной проверке как суждение или мышление. Немного найдется областей, для которых поговорка о том, что все практическое уже является теорией, оказывается столь же верной, как для психологии.

Задача следующей дискуссии – определить психологические детерминации мышления. То, что такие определения возможны, не подлежит сомнению при условии, что психологии будет предоставлено научное гражданство, то есть при условии, что будет признано, что процессы психической жизни не следует рассматривать просто как особые виды движений и что эти процессы, какими бы то ни было средствами, могут быть сформулированы в общезначимой форме. Ибо все мотивы, которые привели к появлению версий мышления, включают предположение, что определенные психические процессы, реальность которых может быть доказана, подпадают под этот общий термин. Именно эти предположения, кроме того, делают необходимым психологическое исследование мышления. Они включали бы в себя задачу такого исследования, даже если бы предположение о реально происходящих мыслительных процессах не оставалось в основном незамеченным под преобладающим влиянием метафизических, эпистемологических и логических побуждений к определению мысли, и если бы это упущение не имело зачастую катастрофических последствий для этих ограничений.

Однако метод, с помощью которого мы ищем здесь эти факты психического возникновения, не может считаться чисто психологическим. Такая процедура была бы допустима только в том случае, если бы мы могли предположить или вывести здесь замкнутую систему психологических понятий. Целесообразнее выбрать в качестве предварительной характеристики мышления определение, которое не зависит от существующей в настоящее время путаницы психологических версий. Поскольку оно не должно быть произвольным, мы возьмем его из традиции, изложенной выше. Более того, поскольку оно должно быть по возможности беспредпосылочным, мы будем осторожны и не будем искать его в проверенных эпистемолого-метафизических определениях. Остается, таким образом, логическая функция суждения. И это тем более подходит, что все разнообразные определения мышления с момента введения логических соображений в философское познание приписывают суждение, в любом смысле, мышлению.

Однако, по-видимому, мы сталкиваемся только с вопросом о сущности суждения, т.е. опять-таки с множеством различных, отчасти пересекающихся или даже взаимоисключающих версий. Но это многообразие не обязательно должно учитываться для нашей отправной точки. Нам не нужно определение суждения в целом, мы ищем лишь такую связь объектов нашего воображения, которая общепризнана как вид суждения, а значит, согласно вышесказанному, как вид мышления, и, следовательно, такая, в реальном возникновении которой в нашем мышлении нет никаких сомнений. Более того, мы не ищем и определения для этого разграничения, но, в смысле часто цитируемого требования Канта, просто определения, которое мы можем закрепить как общее для таких суждений и свойственное только им. Наконец, мы ищем это определение с помощью процедуры, которая позволяет создать надежную отправную точку для анализа компонентов, из которых состоят вышеупомянутые суждения.

Мы можем найти такие суждения. Между предметами нашего воображения действительно существуют связи, которые мы можем определить как пропозициональные или предикативные в более узком смысле. Предикативная связь характеризуется тем, что ее точки соотнесения мыслятся как субъект и предикат: последний – как предмет, о котором говорится, а второй – как то, что говорится. Принято называть субъект и предикат предметом суждения, а само отношение или копулу – формой суждения. Учитывая неоднозначность слов «материя» и «форма» и метафизические и эпистемологические скрытые мотивы, придаваемые им в любом значении, целесообразнее представлять себе предикативное суждение в более узком смысле как эпитому (в математическом языке – многообразие), члены которой образуют только субъект и предикат, а связующее отношение, то есть отношение, которое в качестве предикативного маркирует связанные предметы как субъект и предикат, является копулой. Таким образом, предикативное суждение в более узком смысле является двухуровневым. Мы называем эти суждения предикативными эпитетами в более узком смысле по двум причинам: во-первых, по сравнению с суждениями, которые предполагают такое предикативное отношение, но, подобно гипотетическим высказываниям, построены более замысловато; во-вторых, в связи с тем, что высказывание в высказываниях не следует понимать буквально, поскольку все суждения такого рода могут также осуществляться в безмолвной мысли и осуществляются тысячу раз.

Установили ли мы в этих суждениях то, что вообще характерно для судейства в каком-либо отношении, конечно, еще не решено. Нет недостатка в мнениях, которые оспаривают это. Но пока что нам приходится прислушиваться к ним лишь постольку, поскольку мы с самого начала прямо подчеркиваем, что эти суждения выбраны здесь из круга суждений, которые признаются таковыми потому, что их еще можно показать как типичных элементарных представителей того или иного вида мышления.

В настоящее время остается также нерешенным вопрос о том, насколько широка область этих суждений, включают ли они, например, не только утверждения, но и обозначения, содержат ли они отрицательные утверждения в том же смысле, что и утвердительные, можно ли отнести к ним выражения желаний и повелений, а также вопросы решения проблем, следует ли и в каком смысле добавлять к ним так называемые impersonalia и так далее.

Мы предполагаем пока, что каждое такое утверждение, как мы хотим его выразить, выполняется полностью, т.е. таким образом, что объекты, которые мы понимаем как субъект и предикат суждения-импликатуры, и, следовательно, фактическое отношение, посредством которого мы связываем эти объекты предикативно, как можно более ясно и отчетливо присутствуют в сознании судящего во время выполнения суждения. Исходя из этого, можно также утверждать, что там, где происходит такое связывание понятийных содержаний, в нем действительно одновременно происходит «высказывание» в самом общем смысле, т.е. что это связывание необратимо связано с языковой формулировкой, причем такая формулировка принадлежит к полноте высказывания.

Обосновывать это психологическое утверждение здесь не место. Однако оно требует обоснования не потому, что спорно для той области суждений, которую мы условно разграничили, а лишь по той причине, что это лингвистическое посредничество в большинстве случаев недостаточно широко понято, недостаточно точно специализировано и не оценено в той мере, в какой этого требует существование воображения. Поэтому может быть позволено объяснить его только со ссылкой на такие обоснования, которые я давал в других исследованиях, частично совместно с Raymond Dodge (Logik I, Halle 1907, pp. 33—50 и pp. 259—426). Это языковое посредничество, как уже приходилось указывать, не обязательно состоит в действительном говорении или слушании, даже не неизбежно в беззвучной артикуляции, и даже не необратимо в каких-либо акустических или фонетико-двигательных словах, которые были бы даны в форме акустических или двигательно-сенсорных (кинестетических) репродуктивных слов-концептов: оптические символы этих фонетических концептов могут настолько преобладать в безмолвных предикативных суждениях, что становится возможной видимость, что они в данном случае совершенно не задействованы. Мы всегда находим только словесные представления того или иного рода (акустические, моторно-сенсорные, оптические слова-восприятия, слова-памяти, слова-воображения, абстрактные слова-воображения), которые – заметьте, в случае полной предикации – даются предложением или только одним предложением-словом.

Эти полные предикации или высказывания, в той мере, в какой они, несомненно, являются типами суждений, таким образом, безусловно, образуют тип мышления в смысле нашего исходного пункта.

Если мы стремимся психологически описать его содержание, то должны разделить две группы компонентов: фактическое содержание высказывания, которое представлено в значениях слов, используемых для предикативной формулировки, и сами слова, то есть помимо их значений, посредством которых это смысловое содержание формулируется. Это разделение фактического содержания предложения или пропозиционального слова и конкретных слов, как мы хотим сказать, суждения или мысли, то есть в логическом смысле и предложения в более широком смысле (помимо значений слов), является, конечно, искусственным, ретроспективным, которое может быть осуществлено только путем абстракции. Но она необходима для того, чтобы понять, каким образом объединяются компоненты осмысленного высказывания. Как конкретные слова и их значения, так и предикативные связи каждого из этих двух рядов предстают перед нашим воображением в соответствии с пресуппозицией, как только высказывание принимается за законченное.

Для пояснения возьмем пример в форме предложения: Пламя мерцает. Фактический объект, мерцающее пламя, может быть воспринят, запомнен, воображен или в виде абстрактного представления (о неоднократно виденном, в настоящее время не воспринимаемом одиночном пламени или об общем мерцающем пламени) присутствует в сознании человека, высказывающего суждение. Пропозициональные слова могут быть в настоящее время услышаны, произнесены и услышаны, произнесены беззвучно, увидены, написаны, запомнены во всех этих формах или – слова-образы здесь опускаются – быть даны на основе многократного проговаривания как абстрактные индивидуальные или общие представления о конкретных словах. То же самое относится и к законченным высказываниям в форме слов-предложений.

Мы хотим назвать мышление такого рода полным сформулированным мышлением, а суждения, посредством которых оно осуществляется, соответственно сформулированными.

Не подлежит сомнению, что это формулированное мышление есть специфическое свойство человека; что, кроме того, как и языковая жизнь вообще, оно составляет необходимое условие всей нашей интеллектуальной, особенно научной культуры; что, наконец, в нашей духовной жизни нет ничего столь высокого и столь глубокого, что было бы совершенно недоступно для такого формулирования.

Ясно также, что предикативное отношение, свойственное этим суждениям, не является ничем чувственно воспринимаемым даже тогда, когда два ряда идей, составляющих его, – фактические идеи объекта и языковые идеи его формулировки – выступают как перцептивные идеи, когда, например, при виде мерцающего пламени и только при виде его мы произносим перцептивное суждение: пламя мерцает. Ибо всякое отношение не содержится ни в оптическом восприятии мерцающего пламени, ни в моторно-сенсорном и акустическом восприятии последовательно произносимых слов. Скорее, оно возникает из того, что оба ряда идей объединены в предикативном эпитоме, который как таковой не является объектом возможного чувственного восприятия, но может быть сформирован нами только таким образом, чтобы быть описанным таким же образом. В этом случае мышление также является нелепым процессом связывания объектов нашего воображения.

LITERATUR – Benno Erdmann, Umrisse zur Psychologie des Denkens, Tübingen 1908.