Текст книги "Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

5) Сравните эссе Кристофа Зигварта о ФРАНЦИСКЕ БАКОНЕ в «Preußische Jahrbücher», том 12, 1863 и том 13, 1864.

6) Кант, Критика чистого разума, первое издание, страница 100f.

7) Психологические предпосылки, на которых основан этот трактат, вытекают из теории воспроизведения, которую я разработал в связи с психологией языка в работе «Психологические основы отношений между речью и мыслью (Archiv für systematische Philosophie, Vol. 2, 3 und 7).

8) Сравните мой «Umrisse zur Psychologie des Denkens», Tübingen 1900 (из «Philosophische Abhandlungen», посвященных Кристофу Зигварту.

LITERATUR – Benno Erdmann, Über Inhalt und Geltung des Kausalgesetzes, Halle/Saale 1905.

Кант и Юм в 1762 году

I

Существует определенный спор о зависимости Канта от Юма. Наиболее очевидная гипотеза усматривает первые следы влияния импульса, благодаря которому, по словам самого Канта (1783 г.), «много лет назад впервые прервалась догматическая дремота», в его сочинении об отрицательных величинах 1763 г. Ее с растущей уверенностью отстаивали Мирбт, Куно Фишер, Кохен, Риель, Вайхингер, Л. Дюкрус и другие. Паульсен, с другой стороны, переносит это влияние на 1769 год, который был значимым для развития Канта, предположение, которое также, кажется, лежит в основе неясных аллюзий Розенкранца. Я сам попытался обосновать предположение, что это произошло только после 1772 года. (1)

Первые предполагают, что импульс исходил от осознания Юмом того, что следствие не может быть выведено из причины; вторые – от метафизического скептицизма Юма, который в принципе затрагивал также математику и естественные науки; третьи – от ограничения Юмом валидности понятия причинности областью возможного опыта. Согласно последнему, импульс побуждает Канта бороться с проблемой причинности, согласно первому – с убеждением в априорной обоснованности тех трех наук, которым угрожал Юме, согласно второму – с попытками решить проблему того, как чистые понятия рассудка могут соотноситься со своими предметами. Там Кант, поддавшись влиянию, устремляется к эмпиризму и скептицизму периода 1762—1769 годов; здесь он реагирует на угрожающую опасность рационалистической попыткой спасти эти науки в диссертации 1770 года; в третьем случае толчок дает критическое осознание того, что все чистые понятия рассудка могут относиться к предметам, поскольку они действительны только в пределах возможного опыта. Согласно последней точке зрения, последствия этого импульса для проблемы «Критики чистого разума» имеют лишь второстепенное значение: согласно первой, главная работа Канта является расширением и углублением рационалистической реакции против Юма 1770 года; согласно второй, это критика рационалистических учений о чистом разуме на основе определения его границ, полученного благодаря импульсу Юма.

Аргументы, которые до сих пор использовались для решения вопроса о самой ранней датировке влияния, оставались скудными. Однако можно подвести более богатую основу. Их разработка покажет, что эта датировка не оправдана.

Традиционное предположение, которое нигде не проверялось, что Кант, вероятно, не знал английского языка, можно сначала обосновать.

Сочинения Канта обнаруживают немалое знание английской литературы уже в 1755 году. (2) Однако, кроме работ, написанных на латыни, он цитирует только те работы, которые были доступны в переводе, (3) причем последние – прямо, где он прямо указывает свой источник. (4) Подтверждением служит тот факт, что Гаманн дает свой перевод диалогов Юма Канту (и Гиппелю) «для ознакомления», но другому (проф. Крейцфельду) «в последнюю очередь», «чтобы сравнить его с английским». (5) Не менее красноречиво, наконец, молчание Яхманна в примечании: «Из новых языков Кант понимал французский». (6)

Таким образом, Кант не знал первой работы Юма – «Трактата о человеческой природе», который был подробно переведен («искажен») Якобом только в 1790 году, примерно в 1762 году. Скорее всего, в то время она вообще была вне поля его зрения. (7) Суждение Юма о литературном успехе его книги: «Она вышла из печатного станка мертворожденной, не выполнив своего назначения, она не вызвала даже ропота среди обычных подражателей» (8), – в полной мере относится к Германии. Даже Гаманн, который уже тогда высоко ценил Юма, похоже, познакомился с трактатом не ранее 1781 года. (9) Кант и позднее не обращал на него внимания. (10) Хотя Краус, его ученик (с 1770 года), друг и коллега, который, по мнению Гаманна, знал Юма «почти наизусть», был подведен последним к изучению Трактата и оценил ценность этого исследования. (11)

Несомненно, однако, что Кант знал «Vermischte Schriften» Юма, под этим названием Зюльцер перевел сочинения шотландского философа (1748, 1751, 1754) в 1754 – 1756 годах (12), около 1762 года. В «Замечаниях о чувстве прекрасного и возвышенного» он цитирует заметку из «Морально-политических попыток о положении черных африканцев» (13). Более того, объявляя о своих лекциях по этике на зиму 1765/66 года, он упоминает эксперименты Юма наряду с экспериментами Шафтесбери и Хатчесона как те, «которые, хотя и незаконченные и неполноценные, все же продвинулись дальше всех в поисках первых причин всей морали». (14)

Наконец, Гердер, который в 1762 – 1764 годах ежедневно и неоднократно слушал Канта «по всем философским наукам» (15), в своих объяснениях авторов, чьи учения Кант обсуждал в своих лекциях, регулярно называет Юма наряду с Лейбницем, Вольфом, Баумгартеном, Крузиусом и Руссо. (16)

Даже весьма вероятно, что Кант познакомился с этими сочинениями раньше.

Гаманн уже начал читать их, особенно «Философские опыты о человеческом познании» в 1756 году. Он был, как позже признавался Якоби, «полон Юмом, когда писал „Сократические заметки“ (1759), вторая из которых, „К двоим“, предназначалась для И. К. Беренса и Канта. Сам Гаманн указал на явные следы влияния Юма в этом сочинении (17). Возможно, Гаманн познакомился с Кантом до 1759 года (18), в любом случае, он сблизился с ним с этого года. (19) Вряд ли Гаманн при личном общении не должен был в то время упоминать Юма в противовес философскому другу, который „торжественно посетил“ его вместе с Беренсом, чтобы" склонить его к авторству» (20). И вряд ли Кант, который в то время, по одному из слов Гердера, «был равнодушен ко всему, что стоит знать», оставил подобные предложения без внимания. Наконец, Гаманн подробно вспоминает «аттического философа Юма» в письме, которое он адресовал Канту в 1759 году. (21)

Воспоминания Боровского также говорят в пользу столь раннего знакомства с Юмом. Он пишет: «В те годы, когда я принадлежал к ученикам Канта, Хатчесон и Юм, первый в области морали, второй в своих глубоких философских изысканиях, были для него исключительно ценны. Он рекомендовал нам этих двух писателей для самого тщательного изучения» (22). Боровский был учеником Канта с первой лекции философа в июне 1755 года (23), и действительно учеником, которого ценил его учитель. (24) Это примечание, однако, не является бесспорным. Она относится не к первоначальному контексту лекции Боровского, пересмотренному Кантом, а к дополнениям 1804 г. Таким образом, ее написание отделено от содержащихся в ней воспоминаний о занятиях в университете почти пятью десятилетиями. Поэтому может оказаться, что детали доклада, распределение ролей между Хатчесоном и Юмом, были окрашены более поздним опытом. Эта возможность требует внимания, поскольку пропущенные выше слова гласят: «Благодаря Юму, в частности, его сила мысли получила совершенно новый импульс». Ибо это добавление явно напоминает о замечаниях Канта о Юме в Пролегоменах (25). Это вызывает тем большее беспокойство, что по внутренним причинам практически невозможно, чтобы этот «новый импульс» был дан Канту уже в 1755 – 1758 годах. Труды философа до 1762 года доказывают, и в этом мы единодушны, полную противоположность. Поэтому мы должны свести истинность утверждения Боровского к тому, что в то время, около 1757 года, Кант уже упоминал в лекциях Юма, как и Хатчесона (26). (27) В связи с двумя предыдущими причинами, наконец, не маловажно, что в эти годы (1754 – 1756) только что появился перевод «Очерков» Зюльцера. Последнее дает очевидное предположение, на которое, конечно, не следует опираться после такого определения времени, что Кант читал «Эссе» вскоре после публикации этого перевода.

Однако из сказанного до сих пор мало что можно с уверенностью заключить о степени и энергии увлечения Канта Юмом: Кант был знаком с «Эссе о национальных характерах» около 1762 года, а также, вероятно, с «Моральной теорией общества» в 1765 году (28); скорее всего, он высоко ценил Юма как философа-моралиста уже в 1757 году, наряду с Хатчесоном (29), и, конечно, в 1765 году, наряду с Хатчесоном и Шафтесбери.

Однако отношения Гердера с Кантом и Юмом в те годы говорят нам о большем. В эссе, написанном примерно в 1764 году (30), Гердер находит: «Англия полна глубоких наблюдателей природы, полна натурфилософов, государственных художников, математиков; … Германия… обладает единственным национальным совершенством – быть житейски мудрым». Он упоминает Юма наряду с Платоном, между Руссо и Шафтесбери, как одного из философов, который в вопросе о примирении философии с человечеством и политикой «глубоко задумался и разразился сомнениями». В той же связи с его моралью его назвал Кант, когда наставлял молодого друга «выйти на поле за Монтейном, Юмом и Попэ». И Гердер отвечает:

««Юм» мог нравиться мне меньше, когда я еще бредил Руссо, но с того времени, когда я постепенно стал лучше понимать тот факт, что, по каким бы то ни было причинам, человек есть и должен быть социальным животным, – с того времени я также научился ценить человека, которого можно назвать философом человеческого общества в подлинном смысле этого слова».» (31)

Гердер мог иметь в виду только эту связь, когда писал Шефнеру примерно в то же время: «Я, который был посвящен Кантом в Руссоиану и Юмиану, который ежедневно читал обоих…» (32). (32). Аналогичное свидетельство предлагает учебная брошюра Гердера, в которой Кант упоминается как философ, «чей юмористический тон философствования» Гердеру «больше всего нравился». Ведь это замечание относится не только, как объясняет Гайм (33), к отрывку из эссе Канта о прекрасном и возвышенном, где речь идет о стыдливости: оно также находит объяснение в эссе Гердера о Баумгартене. В нем говорится следующее:

«В обыденном языке… лежат золотые жилы, из которых философия выкапывает золото, чтобы очистить его… Поэтому лекция, которую выбирают англичанин Юм, француз Руссо, немцы Зюльцер и Ламберт и… стремятся добраться до областей истины путем свободной академической прогулки, путем свободной лекции, хороша и превосходна в своем роде».

Ибо это, очевидно, Кант, которого он здесь не упоминает, чтобы в том же фрагменте с предчувствием заявить: «Немецкий язык, внутренний нерв которого обладает бесконечно большей силой, еще не стал, несмотря на это, классическим философским языком снизу вверх, и, возможно, станет им поздно благодаря человеку, который будет для мировой мудрости тем же, чем был Шекспир для поэзии своей страны, учитывая его ошибки и большие заслуги». (34) Кроме того, Гердер иногда хвалит у Канта то, что он признает у Юма, как цитировалось выше. Он заявляет в четвертой критической роще (35):

«Кант, всецело социальный наблюдатель, всецело образованный философ… Великое и прекрасное в людях и человеческих характерах, и темпераментах, и половых влечениях, и добродетелях, и, наконец, национальных характерах: вот его мир, где он тонко замечает до тончайших нюансов, тонко препарирует до самых скрытых импульсов, и до многих мелких упрямств, тонко определяет – вполне философ возвышенного и прекрасного в человечестве! и в этой человеческой философии – Шафтесбери Германии».

Уважение Гердера к философу Юму в то время, следовательно, не только, как в случае с Кантом, для моралиста: он даже начал ценить Юма только после того, как познакомился с ним как с философом гуманитарного общества.

Почитание Гердера было не для скептика. Об этом свидетельствуют два эссе Гердера, написанные им в Кенигсберге.

Одно из них – «метафизическое упражнение», которое, согласно примечанию Гердера, должно быть представлено учителю, ««исследование бытия», которое хочет лишь развить «некоторые мысли», «предпосылки которых лежат в словах Канта». Согласно объяснению Гайма, она относится к началу кенигсбергского периода преподавания. Небольшой трактат, написанный «не для того, чтобы учить, а чтобы учиться», имеет следующее содержание: во введении сказано

«Локковское мнение, что все наши понятия приходят к нам извне, через указание на сознание, которое еще следует отличать от обычной способности воображения и которое составляет особое преимущество человеческого мышления перед мышлением животных. Сразу же рассматривается понятие бытия, сначала как изолированное, затем как связанное, как член предложения, и таким образом получается, что бытие – это высшее, абсолютно неделимое понятие. Оно делится на идеальное и экзистенциальное бытие. Ни одно из них не может быть объяснено из другого, и именно по этой причине Картезий с его: Я мыслю, следовательно, я есть, как и Крузий с его: Я сознаю, следовательно, я есть, ошибается, всякий вывод от идеального к экзистенциальному бытию ошибочен.» (36)

Не вызывает сомнения, что своими отношениями к Локку, Декарту, Крузиусу студент Гердер обязан лекциям преподавателя. Тем более характерно, что в эссе, тема которого в представлении об экзистенциальном бытии пересекается с проблемой причинности. Имя Юма вообще не упоминается. (37) Если бы Кант в то время был пробужден от своей догматической дремы Юмом, то какой энтузиазм к шотландскому философу он должен был бы зажечь в Гердере, письмо которого к Канту о его трактате переполнено выражениями подобных чувств! Еще позже Гердер писал о Канте, «живом человеке, отмерившем на поясе край всякой мысли»:

«Его публичная лекция была похожа на увеселительную компанию; он говорил о своем авторе, часто выходил мыслью за его пределы: никогда, однако, за три года, в течение которых я слышал его ежедневно, я не заметил в нем ни малейшей черты высокомерия. У него был оппонент, который хотел, чтобы его опровергли, и о котором он никогда не думал (38); одно из его сочинений, которое боролось за премию и очень ее заслуживало, получило только акцессор, и это известие он принял с веселым объяснением, что он заинтересован только в публикации его предложений академией, но ни в коем случае не в премии. Я слышал от него его суждения о Лейбнице, Ньютоне, Вольфе, Крузиусе, Баумгартене, Хельветиусе, Юме, Руссо, некоторые из которых были тогда недавними писателями, заметил, как он ими пользовался, и не нашел в нем ничего, кроме благородного рвения к истине, самого прекрасного энтузиазма к важным открытиям для лучшего человечества, самого независтливого подражания всему великому и доброму, работающего только от себя. Он не знал никаких кабал; партийный и сектантский дух был ему совершенно чужд; приобретение учеников или даже присвоение своего имени ученичеству не было тем венком, к которому он стремился.» (39)

Полемика против Локка также заслуживает внимания. Она доказывает, насколько неверно называть Канта эмпириком по образцу Локка или даже Юма того времени. (40)

В этом же смысле подходит и вторая работа ученого, в которой эпикриз сопровождается отрывками из перевода Зюльцером эссе Юма, которые Гайм считает более молодыми, чем «Versuch über das Sein». (41) Они противопоставляют взгляды Юма и Зюльцера, который добавил к своему переводу примечания, кстати, весьма малозначительные, «чтобы потом судить между ними». Как Гердер пришел к изучению Юма – самостоятельно или через замечания Канта об учении Юма, или, что, возможно, наиболее важно, через высокое уважение Гаманна к шотландскому философу (42), – остается неясным. Однако можно считать несомненным, что в этой рукописи, в которой Гердер использует доводы доказательства из более раннего трактата (43), нигде не обнаруживается, что Юме упоминался Кантом в связи с его собственным теоретическим учением против Гердера. (44)

К этим выводам из исследований ученика присоединяется то, что показывают первые литературные попытки Гердера. В эссе о Баумгартене определение ratio как id, ex quo cognoscibile est, cur aliqod est обсуждается в терминах учения Канта о реальном основании (45). Любая связь с Юмом отсутствует. Это также отсутствует во «Фрагментах», где Гердер, опять же как ученик Канта, рассматривает" неразложимые понятия» бытия, а также пространства, времени и силы, за исключением формулировки, которая следует вопросу Канта 1762 года о проблеме реального основания. (46)

Однако здесь не только нет ссылки на Юма, где мы ожидали бы ее найти, если бы Кант был обязан своей теорией причинности в то время Юму, но Гердер даже выставляет себя, где он вспоминает не морального философа, а скептика, как оппонента человека, чьи «скептические сомнения» и «скептическое решение этих сомнений», как говорят, привели Канта к его позиции около 1762 года. Так, Гердер заявляет в «Denkschrift» о Баумгартене: «Для учения о моей раковине нужен знаток природы, как Руссо, но без его упрямства; такой наблюдатель, как Монтень, но без его слабостей; далее – тонкая голова, как Юма, но без его устремленных сомнений: и вот появляется Баумгартен, который искусственно расставляет в своих ячейках то, что они собрали и по-человечески представили». (47) Несравненно более резко он выражается в рецензии на Ж. Бетти пять лет спустя, которая, однако, окрашена его религиозными изменениями в те годы. Там он говорит о том, что «философский дух, представленный Вольтером, Юмом, Гельвецием, Бейлем и им подобными, несмотря на свою убогую фигуру, шаткие шаги и оскал зубов, является модным призраком века, который не только ползет в темноте, но и сам разлагается, как чума в полдень». Далее он признает, что «софист Юм» является для Беатти «слишком хорошим софистом в целом»; но с другой стороны, он фактически утверждает: «Юм, однако, плохой софист в метафизических вопросах». (48)

Даже позже, когда восторженный ученик стал ярым противником учителя, мы не получаем иного впечатления. В своей «Метакритике к Критике чистого разума» Гердер рассматривает мотивацию работы Канта, ссылаясь на упущения Канта в Пролегоменах к Юму. Он подробно рассказывает о «прекрасном академике», который был «больше озабочен сомнениями, чем их разрешением». Теперь он находит эти сомнения" мало решаемыми, коль скоро человек не хочет, чтобы перед его глазами красочно расписывали понятие силы». «Критическому философу, – продолжает он, – казалось иначе», и теперь следуют вариации слов Канта в Пролегоменах об обобщении проблемы и связи априори в целом, неприменимость которых ко времени около 1762 года нет необходимости демонстрировать вновь. Нет никаких следов воспоминаний о значимой позиции Канта по отношению к Юму в это время, которая дала ему предпосылки для его противоположной позиции. (49) Ошибочно предположение Гердера, что Кант был приведен Юмом к разрыву [Unterscheidung – wp] между аналитическими и синтетическими суждениями, поскольку это доказывается, помимо всех внутренних причин (50), умолчаниями Канта о генезисе этого различия в §3 Пролегомен. Столь же ошибочно полагают, что «фундаментальные вопросы (позднейшей) философии Канта: как я прихожу к понятию некоторого объекта… демонстрируют дух разделения, в котором Юм разделял причину и следствие». (51) В противоположность оценке Канта, которую давал Юму Гердер, он даже писал в то время: " Давид Юм, например, хороший рассказчик и судья истории, приятный мыслитель о политических и человеческих предметах, как самостоятельный философ, образец научно-скептического метода, настолько мал, что за Локком, Шафтесбери, Беркли, Хатчесоном и т. д. он вряд ли хотел бы считаться чем-то большим, чем поучительным автором эссе». (52)!

И все же, как стало известно из превосходного издания Супхана, ученик Канта, ставший его противником, всего за несколько лет до этого мог написать: «Я знаю, в каком духе и с какой целью Кант писал свои первые небольшие работы: этот дух не покинул его и в последних больших работах; сами эти работы свидетельствуют об этом. Неправильно, совершенно неправильно, что его философия должна вычитать из опыта, поскольку она гораздо более тонко и растяжимо указывает на опыт, где это может только каким-то образом иметь место. … Для того, чтобы пробудить справедливое представление о Канте, справедливость, как мне кажется, требовала бы, чтобы из его трудов были извлечены основные положения… и сравнить их с усилиями прежних и нынешних философов: ведь даже самый самонадеянный его поклонник не станет утверждать, что все в нем ново… Но благодаря этой компиляции станет очевидным, что многие вещи уже давно были сказаны другими словами, другие были подготовлены по частям, даже самыми последними мыслителями Юмом, Руссо, Ламбертом, пока Кант не определил их пределы и меру с философской точностью. Именно по этой причине критика Канта так глубоко проникает в дух времени, потому что она оказалась достаточно подготовленной и смогла пролить свет на тысячу уже существовавших темных пред-идей». (53)

То, что Гердер в конце концов не испытывает особой симпатии к религиозному философу и историку Юму, и выражает эту неприязнь особенно резко в период его интеллектуального возвращения к своему старому другу Хаманну, не требует особых доказательств. Кант более беспристрастен к Юму в этих вопросах; но и он всегда был против свободомыслия Юма, возможно, больше всего в это время, когда проблема Бога была в центре его метафизических интересов. В первой лекции, которую он услышал от Канта, Гердер приводит мнение учителя: «Theologia revelata принимает предложение о существовании Бога без демонстрации; но обсуждение доказательств разума отвечает интересам самой религии, поскольку оно приводит к достойным понятиям о Боге, противодействует вольнодумству» и, формируя интеллектуальные силы, также способствует нравственному воспитанию». (54)

Из этого следует, что: Кант, скорее всего, уже знал эссе Юма в конце пятидесятых годов, но его оценка философа все еще отвечает моралистическому эссеисту шестидесятых годов, а не «метафизическому скептику» и не философу религии. (55)

Для решения вопроса о том, в какой степени метафизическая позиция Канта около 1762 года была обусловлена влиянием теории причинности Юма, в исследовании до сих пор приводились только отрицательные аргументы. Однако очевидные и, очевидно, серьезные основания для доказательства такой зависимости, которые можно вывести из параллелизма между метафизикой Канта в это время и метафизическим скептицизмом Юма, в данном контексте не рассматривались. Они требуют специального исследования, основа для которого была заложена в предыдущем выпуске. Это будет сделано в следующем выпуске. (56)

Примечания

1) Мирбт, Кант и его наставник, 1841, с. 60f. Куно Фишер, История новой философии, т. III, 1869, с. 178, 191, 254; т. III 1882, с. 194f. – Германн Коген, Систематические начала в воркритских книгах Канта, 1873, с. 27; Теория Канта об ошибке, 1885, с. 55. – Алоис Риель, Философская критика, т. 1, 1876, с. 115, 227, 242f. – Ханс Вайхингер, Комментарий к Критике чистого разума Канта, т. 1, 1881, с. 48, 342 и в Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie, т. XI, с. 216f. – L. Дюкроз, «Quando et quomodo Kantium Humius… excitarerit», 1883, pp. 12f. – Супхан и Гайм в своих работах о Гердере и Канте, которые будут упомянуты позже, также исходили из традиционного предположения, независимое исследование которого полностью выходило за рамки их темы. – Розенкранц, Курзе Гешихте дер Кантшен Философия, 1840, с. 123, 150, 189; Нойе Преусс. Фридрих Паульсен, Entwicklungsgeschichte der Kantschen Erkenntnistheorie, 1875, pp. 44f, 126f. – Пролегомены Канта, отредактированные и объясненные Бенно Эрдманном, 1878, pp. LXXIXf; Reflexionen Kants zur kritischen Philosophie Vol. II, 1884, pp. XLIXf. – Р. Адамсон, О философии Канта, стр. 139.

2) Идеи такого познания, не только, но и изучения английского языка, были представлены Канту рано и ярко. Боровский сообщает: «До времени Грабе и Куандта произведения англичан почти не принимались к сведению… на них почти не обращали внимания… Квандт, знаменитый оратор с кафедры, своим уважением к трудам англичан и французов заставил многих начать больше знакомиться с живым языком» (Preuss. Archiv 1793, pp. 130 и 148). Этот отчет относится к молодости Канта. В расписании Фридерицианума, однако, не было английского языка. Однако университет предлагал лекции по английскому языку и литературе. C. H. Раппольт читал Anglicana с начала 1930-х годов (согласно журналам лекций того времени). Во время обучения Канта он несколько раз читал «Elementa linguae Anglicanae» и «Pope». Возможно также, что Кант был другом Грина с конца 1950-х годов (см. противоречивые сообщения в Яхманн, стр. 79, Боровский, стр. 33, Ринк, стр. 77, Гильдемейстер, Гаманн V, стр. 329, Шуберт, стр. 53), этого «человека у часов», который умел ценить английскую литературу так же проницательно, как и стремился распространять ее в Германии (см. Гильдемейстер loc. cit. a. O II, pp. 36, 208, 322; Фрагменты из жизни Канта, p. 89 и Анонимус, в Neue Preuss. Provinzblätter VI, 1848, стр. 8f).

3) Кант цитирует между 1756 и 1769 годами, кроме Хьюма: Мильтона, Самуэля Батлера, Свифта, Адисона, Шафтесбури, Юма, Поупа, Ричардсона, Хатчесона, Уорбертона, «Зритель», а также путешественника Хэнвея.

4) Например, Werke (издание Хартенштейна, 1869f) том 1, стр. 220, 222, 301, 305.

5) Werke Гаманна VI, стр. 154. ср. Гильдемейстер loc. cit. Том II, стр. 36

6) Яхманн, Кант, изображенный в письмах, стр. 41.

7) Примечание Юма об отношении «Очерков» к «Трактату» – это не «предисловие», которое «Юм написал, когда включил свою работу в „Очерки“», как хотел бы представить читателям перевод Кирхманна, к сожалению, столь же прискорбный, сколь и распространенный, а объявление, т.е. «объяснение» или, как сказали бы в те времена, «послание» читателю, которое встречается только в двухтомном посмертном издании 1777 года, перед «Исследованием человеческого разума». См. историю изданий Грина и Гроссе в «Философских работах» Хьюма, том III, стр. 37.

8) Юм, Философские работы, под ред. Грина и Гроссе, т. 3, стр. 2; ср. т. 1, стр. 25f.

9) Гаманн пишет в 1781 году (Werke, ed. by F. ROTH, Vol. VI, p. 183): «Я собираюсь изучить „Трактат о человеческой природе“ Локка и Юма, потому что они кажутся мне немногими источниками и лучшими документами в этой области». До этого он не упоминает о Трактате, однако много раз говорит об эссе. Утверждение Гильдемейстера (Hamanns Leben und Schriften, vol. 1, page 172), что Гаманн знал «Трактат» уже в 1759 году, основано на очевидном недоразумении. Без всяких оснований он относит замечание Хаманна, том V, страница 491 к признанию, том V, страница 492.

10) Как уже указывал Бауманн (Raum, Zeit und Mathematik, т. 2, с. 483) и уточнил Паульсен (loc. cit., с. 48 прим.), это подтверждается всей концепцией и суждением Канта об учении Юма. Кант не принимает во внимание доктрины, представленные только в «Трактате», как бы тесно они ни были связаны с теми, которые он обсуждает. Противоположное предположение Грина и Гроссе (указ. соч., т. 1, с. 3), основанное лишь на предполагаемом «тесном соответствии» между Трактатом и «Критикой чистого разума», не нуждается в опровержении.

11) Гильдемейстер, указ. соч. Том V, стр. 491 и 506

12) Перевод четырех трактатов Юма, выполненный Резевицем в 1759 году, нигде не упоминается Кантом.

13) Первое, до сих пор незамеченное упоминание Канта о Юме, Werke II, стр. 276 соответствует примечанию в эссе, стр. 21 четвертого тома: «О национальных характерах», издания Грина и Гроссе, т. III, стр. 253.

14) Werke II, стр. 319. Ср. также компиляцию обоих в Logik, Werke VIII, стр. 48.

15) Супхан, указ. соч. стр. 231; Хердер Верке XVIII, стр. 325; Хайм, указ. соч. Кант читал в те годы, согласно картотеке факультета, логику, метафизику, этику и мораль, математику, физику, физическую географию, возможно, также (BOROWSKI in Reicke, стр. 32) когда-то «Критику доказательств существования Бога».

16) Herder, Werke XVII (издание Suphan), страница 401, anders XVIII, страница 325.

17) Свидетельства в Гаманн, Верке том 1, стр. 274, 405, 407 и в Гильдемейстер, указ. соч. том V, стр. 506, 492; том I, стр. 227; том V, стр. 506.

18) Хаманн уже упоминает Канта как «Fürtrefflicher Kopf» в 1756 году, Гильдемейстер, т. 1, стр. 82.

19) Гильдемейстер, т. 1, с. 179, 180, 182, 186, 220.

20) Указ. соч. том 1, стр. 227

21) Гаманн, Werke Bd. 1, с. 442. В данном вопросе ничего не следует из более поздних суждений Гаманна о Канте как «прусском Юме». Они относятся исключительно к позиции Канта после 1781 года (Гаманн, Werke Bd. VI, стр. 186f, 202, 213).

22) Боровский, указ. соч. стр. 170.

23) Wöchentliche Königsbergische Frag– und Anzeigungs-Nachrichten от 14. 6. 1755, №24 и Боровский, указ. соч. стр. 185, 175, 19. Однако, ср. GOTTHOLD, Andenken an J. Cunde, Neue preussische Provinzblätter, 1853, стр. 257.

24) Боровский, указ. соч. стр. 19, 190 и Кant, Werke Bd. 1, p. 457.

25) Боровский несравненно более осторожно судит против Вальда (в Reicke, Kantiana, стр. 34): «Хьюм, англичанин, в остальном был бесспорно его любимым автором».

26) Перевод Лессинга «Sittenlehre der Vernunft» Хатченсона появился в 1756 году.

27) Точное в других отношениях отрицание Паулсеном примечания Боровского, впервые использованного Мирбтом (указ. соч. стр. 60), заходит слишком далеко. Он не опирается на отношения Хаманна, разработанные выше. Куно Фишер, с другой стороны, несправедливо довольствовался замечанием: «Невозможно, чтобы Боровский ошибся в этом последнем пункте».

28) Первое – в т. IV, второе – в т. III перевода Зюльцера.

29) Кант читал «Этику» с 1757 г. («Размышления Канта I», 1878, с. 3).

30) «Herders Lebensbild», под редакцией Э. Г. фон Хердера (1846), т. 1, с. 3 и 212f. Ср. Haym, Herder, т. 1, с. 49 и 94.

31) RINK, Mancherlei zur Geschichte der metakritischen Invasion, 1800, стр. 159.

32) Гердер, Lebensbild, т. 1, с. 193.

33) Гайм, Гердер, т. 1, стр. 26; в отрывке из «Критических лесов», т. 2, стр. 136 (Herder, Werke III, стр. 280f), на который ссылается Гайм, приводится цитата из этого сочинения (Критические леса, т. 2, стр. 252) как «слова житейского мудреца (которых у нас сейчас не так много)», которые кажутся Гердеру «так недавно сказанными и в то же время так старо-человечески прочувствованными»; что его читатели «с удовольствием услышат вместо него Канта».