Текст книги "Современная медицина в автопортретах. Том 4. С предисловием проф. д-р Л. Р. Гроте"

Окажется ли эта конструкция полезной, еще предстоит выяснить. Несмотря на то, что она была продиктована стремлением зафиксировать некоторые из важнейших теоретических идей психоанализа, она выходит далеко за рамки психоанализа. Мне неоднократно приходилось слышать пренебрежительное замечание, что нельзя думать о науке, высшие понятия которой столь же расплывчаты, как понятия либидо и драйва в психоанализе. Но это обвинение основано на совершенно неверной оценке фактов. Четкие базовые понятия и резко очерченные определения возможны только в гуманитарных науках, в той мере, в какой они стремятся обобщить область фактов в рамках интеллектуальной системы. В естественных науках, к которым относится психология, такая ясность родовых понятий излишня, более того, невозможна. Зоология и ботаника не начинали с правильных и достаточных определений животного и растения, а биология до сих пор не знает, как наполнить понятие живого определенным содержанием. В самом деле, даже физика упустила бы все свое развитие, если бы ей пришлось ждать, пока ее понятия материи, силы, тяготения и другие достигнут желаемой ясности и точности. Основные идеи или высшие понятия естественнонаучных дисциплин всегда первоначально остаются неопределенными, объясняются пока только ссылкой на ту область явлений, из которой они исходят, и могут стать ясными, богатыми по содержанию и свободными от противоречий только в результате постепенного анализа наблюдательного материала.

На более ранних этапах своей работы я уже пытался прийти к более общим точкам зрения на основе психоаналитических наблюдений. В коротком эссе под названием «Формулировки о двух принципах психических событий» в IQII я подчеркнул, конечно, не оригинальным способом, преобладание принципа удовольствия-неудовольствия для жизни души и его замену так называемым «принципом реальности». Позже я осмелился предпринять попытку создания «метапсихологии». Я назвал это способом взгляда на вещи, при котором каждый психический процесс анализируется в соответствии с тремя координатами – динамикой, темой и экономией, и рассматривал это как конечную цель, которую может достичь психология. Попытка осталась туловищем, я оборвал ее после нескольких эссе (драйвы и драйвовые судьбы – репрессии – бессознательное – горе и меланхолия и т. д.) и, конечно, хорошо сделал, что так поступил, ибо время для такого теоретического определения еще не пришло. В своих последних спекулятивных работах я взялся за подразделение нашего психического аппарата на основе аналитического использования патологических фактов и разделил его на эго, ид и суперэго. Суперэго – наследник Эдипова комплекса и представитель этических требований человека («The Ego and the Id», 1922).

Я не хочу создать впечатление, что в этот последний период своей работы я отвернулся от терпеливого наблюдения и полностью отдался спекуляциям. Напротив, я всегда оставался в тесном контакте с аналитическим материалом и никогда не прекращал работу над специализированными, клиническими или техническими темами. Даже там, где я отдалялся от наблюдений, я тщательно избегал приближения к реальной философии. Конституционная недееспособность значительно облегчила мне это воздержание. Я всегда был открыт для идей Г. Т. Рехнерса и в важных аспектах ориентировался на этого мыслителя. Обширное сходство между психоанализом и философией Шопенгауэра – он не только отстаивал примат аффективности и первостепенное значение сексуальности, но даже признавал механизм репрессии – не может быть объяснено моим знакомством с его учением. Я прочитал Шопенгауэра очень поздно. Ницше, другого философа, чьи догадки и прозрения часто самым удивительным образом совпадают с трудоемкими результатами психоанализа, я долгое время избегал именно по этой причине; я был заинтересован не столько в приоритете, сколько в сохранении беспристрастности.

Неврозы были первым и долгое время единственным объектом анализа. Ни один аналитик не сомневался в том, что медицинская практика, отделявшая эти аффекты от психозов и связывавшая их с органическими нервными расстройствами, была ошибочной. Теория неврозов принадлежит психиатрии и незаменима в качестве введения в нее. Сейчас аналитическое изучение психозов, по-видимому, исключено из-за терапевтической бесперспективности такой работы. Психически больные, как правило, лишены способности к позитивному переносу, так что основные средства аналитической техники неприменимы. Однако существует ряд возможных подходов. Перенос часто не настолько полностью отсутствует, чтобы с ним нельзя было немного разобраться; в случае циклических расстройств, легких параноидальных изменений, частичной шизофрении с помощью анализа был достигнут несомненный успех.

Преимуществом, по крайней мере для науки, было и то, что во многих случаях диагноз мог долгое время колебаться между предположением о психоневрозе и dementia praecox; таким образом, предпринятая терапевтическая попытка могла дать важные сведения, прежде чем ее пришлось отменить. Однако самое важное заключается в том, что при психозах на поверхность для всеобщего обозрения выносится столько всего, что при неврозах приходится кропотливо поднимать из глубин. Таким образом, психиатрическая клиника представляет собой наилучший объект для демонстрации многих аналитических утверждений. Поэтому было неизбежно, что анализ вскоре нашел свой путь к объектам психиатрического наблюдения. Очень рано (1896) мне удалось установить те же этиологические факторы и наличие тех же аффективных комплексов в случае параноидального слабоумия, что и при неврозах. Юнг прояснил загадочные стереотипии у пациентов с деменцией, обратившись к истории жизни пациента; Блейлер продемонстрировал механизмы в различных психозах, сходные с теми, что были выявлены при анализе невротиков. С тех пор усилия аналитиков по пониманию психозов не прекращаются. Особенно с тех пор, как было использовано понятие нарциссизма, в тот или иной момент стало возможным заглянуть за стену. Абрахам, вероятно, продвинулся дальше всех в прояснении меланхолии. Не все знания в этой области в настоящее время воплощаются в терапевтическую силу, но даже чисто теоретические достижения не стоит недооценивать, и они вполне могут дождаться своего практического применения. В конечном счете, даже психиатры не могут противостоять доказательной силе материала своих пациентов. В немецкой психиатрии сейчас происходит своего рода penetration pacifique с аналитическими аспектами. Постоянно заявляя, что они не хотят быть психоаналитиками, что они не принадлежат к «ортодоксальной» школе, что они не разделяют ее преувеличений и, в частности, что они не верят во всепоглощающий сексуальный момент, большинство молодых исследователей делают ту или иную часть аналитического учения своей собственной и применяют ее к материалу по-своему. Все признаки указывают на неизбежность дальнейшего развития событий в этом направлении.

VI.

Сейчас я издалека наблюдаю за симптомами реакции, под которыми происходит проникновение психоанализа в долго сопротивлявшуюся Францию. Это похоже на воспроизведение предыдущего опыта, но в то же время имеет свои особенности. Выдвигаются возражения невероятной простоты, например, что французская чувствительность обижается на педантизм и неуклюжесть психоаналитических именований (стоит вспомнить бессмертного шевалье Рикко де ла Марлиньер Лессинга!). Другое высказывание звучит более серьезно, оно даже не кажется недостойным профессора психологии в Сорбонне: гениальная латынь совершенно не терпит образа мышления психоанализа. Англосаксонские союзники, которые считаются ее сторонниками, прямо разоблачаются. Тот, кто это слышит, конечно же, должен поверить, что гений тевтоники принял психоанализ в свое сердце как любимое дитя, как только он появился на свет.

Во Франции интерес к психоанализу исходил от людей изящной словесности. Чтобы понять это, нужно вспомнить, что с толкованием сновидений психоанализ вышел за рамки чисто медицинского вопроса. Между его появлением в Германии и теперь во Франции лежат его многочисленные приложения в области литературы и истории искусства, истории религии и предыстории, мифологии, фольклора, педагогики и так далее. Все эти вещи имеют мало общего с медициной и связаны с ней только через посредничество психоанализа. Поэтому я не имею права подробно рассматривать их здесь. Но я не могу и полностью пренебречь ими, поскольку, с одной стороны, они необходимы для того, чтобы дать правильное представление о ценности и природе психоанализа, а с другой – я взял на себя задачу представить работу всей моей жизни. Начало большинства из этих приложений восходит к моей работе. Здесь и там я, вероятно, также сделал шаг в сторону, чтобы удовлетворить такой немедицинский интерес. Другие, не только врачи, но и специалисты, пошли по моим стопам и проникли далеко в соответствующие области. Поскольку, однако, в соответствии с моей программой, я ограничусь сообщением о своем собственном вкладе в применение психоанализа, я могу дать читателю лишь очень неадекватное представление о его масштабах и значении.

Вдохновением для меня послужил Эдипов комплекс, повсеместность которого я постепенно осознал. Если выбор, более того, создание жуткого материала всегда вызывали недоумение, то сокрушительный эффект его поэтического изображения и природа трагедии судьбы в целом объяснялись осознанием того, что здесь закономерность психологических событий была постигнута в ее полном аффективном значении. Судьба и прорицание были лишь материализацией внутренней необходимости; то, что герой согрешил без своего ведома и против своего намерения, понималось как верное выражение бессознательной природы его преступных стремлений. От понимания этой трагедии судьбы оставался лишь шаг до понимания трагедии характера Гамлета, которой восхищались в течение трехсот лет, не имея возможности указать ее смысл или угадать мотивы поэта. Странно, что этот невротик, созданный поэтом, потерпел неудачу из-за Эдипова комплекса, как и его многочисленные собратья в реальном мире, ведь перед Гамлетом стоит задача отомстить другому за два поступка, составляющих содержание эдипова стремления, при этом его собственное мрачное чувство вины позволяет парализовать его. Гамлет» был написан Шекспиром вскоре после смерти его отца. Мои предложения по анализу этой трагедии позже были тщательно проработаны Эрнестом Джонсом. Отто Ранк взял тот же пример в качестве отправной точки для своих исследований выбора материала драматическими поэтами. В своей большой книге о «мотиве инцеста» он смог показать, как часто поэты выбирают для изображения мотив Эдиповой ситуации, и проследить изменения, модификации и смягчения этого материала в мировой литературе.

Отсюда было очевидно начать анализ поэтического и художественного творчества в целом. Было признано, что царство фантазии – это «защита», которая создается во время болезненно ощущаемого перехода от принципа удовольствия к принципу реальности, чтобы дать возможность заменить удовлетворение влечений, без которых приходилось обходиться в реальной жизни. Как и невротик, художник уходил от неудовлетворительной реальности в этот фантастический мир, но, в отличие от невротика, он знал, как найти из него выход и вновь обрести твердую опору в реальности. Его творения, произведения искусства, были фантазийным удовлетворением бессознательных желаний, как и сны, с которыми их также объединяет характер компромисса, поскольку они тоже должны были избегать открытого конфликта с силами подавления. Но в отличие от асоциальных, нарциссических сновидческих постановок, они были рассчитаны на участие других людей и могли оживлять и удовлетворять те же бессознательные желания в них. Более того, они использовали перцептивное стремление к красоте формы в качестве «премии за соблазн». То, чего мог достичь психоанализ, – это построить конституцию художника и действующие в ней инстинктивные импульсы, то есть общечеловеческий аспект, из взаимосвязи жизненных впечатлений, случайных судеб и его произведений. Исходя из этого, я взял, например, Леонардо да Винчи в качестве предмета исследования, основанного на одном детском воспоминании, которым он поделился со мной и которое, по сути, призвано объяснить его картину «Святая Анна Третья». Затем мои друзья и студенты провели множество подобных анализов художников и их работ. Не было случая, чтобы аналитическое понимание, полученное таким образом, повредило удовольствию от произведения искусства. Однако неспециалист, который, возможно, ожидает от анализа слишком многого, должен признать, что он не проливает свет на две проблемы, которые, вероятно, интересуют его больше всего. Анализ ничего не может сказать ни о раскрытии художественного таланта, ни о средствах, с помощью которых работает художник, о художественной технике.

В небольшой новелле «Градива» В. Йенсена, которая сама по себе не представляет особой ценности, мне удалось доказать, что беллетризованные сны допускают те же толкования, что и реальные, то есть что в творчестве поэта действуют механизмы бессознательного, известные нам по работе со снами.

Моя книга о «Witz und seine Beziehung zum Unbewußten» («Шутки и их связь с бессознательным») – это прямой боковой скачок от «Traumdeutung». Единственный друг, который в то время интересовался моей работой, заметил мне, что мои толкования снов часто производят «смешное» впечатление. Чтобы прояснить это впечатление, я начал анализировать анекдоты и обнаружил, что суть шутки заключается в ее технических средствах, а они те же, что и в «работе со снами», то есть сгущение, смещение, представление противоположным, наименьшим и т. д. За этим последовал экономический анализ анекдотов. Затем последовал экономический анализ того, как достигается высокий уровень удовольствия, получаемый слушателем шутки. Ответ был таков: за счет кратковременной компенсации усилий по вытеснению после искушения премии за удовольствие (предвкушения).

Сам я более высоко ценю свой вклад в психологию религии, который начался в 1907 году с наблюдения удивительного сходства между компульсивным поведением и религиозными упражнениями (ритуалами). Еще не понимая глубинных связей, я описал невроз навязчивых состояний как искаженную частную религию, религию как, так сказать, универсальный невроз навязчивых состояний. Позднее, в 1912 году, я обратил внимание на далеко идущие аналогии между психическими продуктами невротиков и примитивов, которые Юнг указал. В четырех эссе, которые были обобщены в книге под названием «Тотем и табу», я утверждал, что примитивы испытывают еще более выраженное отвращение к инцесту, чем культурные люди, и что это породило особые защитные меры, исследовал связь между табуированными запретами, в форме которых появляются первые моральные ограничения, и эмоциональной амбивалентностью, а также раскрыл в примитивной мировой системе анимизма принцип переоценки реальности души, «всемогущества мысли», который также лежит в основе магии. Повсюду проводилось сравнение с обсессивно-компульсивным неврозом, и было показано, как много предпосылок первобытной психической жизни все еще сохраняется в этой странной привязанности. Но прежде всего меня привлек тотемизм, первая организационная система первобытных племен, в которой зачатки социального порядка сочетаются с рудиментарной религией и неумолимым господством нескольких табуированных запретов. Изначально «обожествляемым» существом здесь всегда является животное, на происхождение от которого претендует и клан. Различные признаки указывают на то, что все народы, даже самые высокопоставленные, когда-то проходили через эту стадию тотемизма.

Моим основным литературным источником для работы в этой области были известные труды Дж. Г. Фрэзера («Тотемизм и экзогамия», «Золотая ветвь»), кладезь ценных фактов и точек зрения. Но Фрейзер мало что сделал для прояснения проблем тотемизма; он несколько раз кардинально менял свои взгляды на этот предмет, а другие этнологи и доисторики, казалось, были столь же неопределенны, сколь и разобщены в этих вопросах. Моей отправной точкой стало поразительное согласие между двумя табу тотемизма – не убивать тотем и не использовать женщину из того же тотемного клана в сексуальных целях – и двумя содержаниями Эдипова комплекса – устранить отца и взять в жены мать. Это привело к искушению приравнять тотемное животное к отцу, как это явно делали первобытные люди, почитая его как предка клана. С психоаналитической стороны мне на помощь пришли два факта: удачное наблюдение Ференци за ребенком, позволившее говорить об инфантильном возвращении тотемизма, и анализ ранних детских фобий животных, который так часто показывал, что это животное было заменителем отца, на которого переносился страх перед отцом, основанный на Эдиповом комплексе. Не потребовалось много усилий, чтобы признать убийство отца ядром тотемизма и отправной точкой для формирования религии.

Недостающую часть добавило знание работы У. Робертсона Смита «Религия семитов» – этот гениальный человек, физик и библеист, представил так называемую тотемную трапезу как важнейшую часть тотемной религии. Раз в год священное тотемное животное торжественно убивали, съедали, а затем оплакивали при участии всех остальных членов племени. За трауром следовал большой пир. Если добавить к этому дарвиновское предположение о том, что люди изначально жили ордами, каждая из которых находилась под властью одного сильного, жестокого и ревнивого самца, то из всех этих компонентов вытекала гипотеза или, скорее, видение следующего хода событий: отец первоначальной орды забирал всех женщин себе как неограниченный деспот и убивал или прогонял сыновей, которые были опасными соперниками. Но однажды эти сыновья объединились, одолели, убили и поглотили его, который был их врагом, но и их идеалом. После этого поступка они не смогли завладеть его наследством, так как один стоял на пути другого. Под влиянием неудачи и раскаяния они научились ладить друг с другом, стали кланом братьев благодаря уставу тотемизма, который должен был предотвратить повторение подобного поступка, и полностью отказались от владения женщинами, ради которых они убили своего отца. Теперь они зависели от других женщин; так возникла экзогамия, которая была тесно связана с тотемизмом. Тотемная трапеза была памятью о чудовищном поступке, из которого возникло сознание вины человечества (первородный грех), с которым одновременно началась социальная организация, религия и моральные ограничения.

Независимо от того, можно ли считать такую возможность исторической или нет, формирование религии, таким образом, было положено на фундамент отцовского комплекса и построено на доминирующей в нем амбивалентности. После того как тотемное животное отказалось от заменителя отца, сам боязливый и ненавистный, почитаемый и завистливый первородный отец стал моделью Бога. Непокорность сына и его тоска по отцу боролись друг с другом во все новых и новых компромиссах, через которые, с одной стороны, искупался акт отцеубийства, а с другой – утверждалась его выгода.

Такой взгляд на религию бросает особенно яркий свет на психологическую основу христианства, в котором церемония трапезы за умершим до сих пор живет, слегка искажаясь, как причастие. Я хотел бы подчеркнуть, что этот последний агностицизм возник не у меня, а уже у Робертсона Смита и Фрейзера.

Т. Рейк и этнолог Г. Рохейм подхватили, продолжили, углубили или скорректировали идеи «Тотема и табу» в многочисленных заслуживающих внимания работах. Я сам неоднократно возвращался к ним впоследствии, в исследованиях «бессознательного чувства вины», которое также имеет столь большое значение среди мотивов невротических страданий, и в попытках теснее связать социальную психологию с психологией личности («Эго и ид» – «Психология масс и эго-анализ»). Я также использовал архаичное наследие первобытной орды человечества для объяснения способности к гипнозу.

Мой непосредственный вклад в другие области применения психоанализа, которые, тем не менее, заслуживают самого широкого интереса, невелик. Широкий путь ведет от фантазий отдельного невротика к фантастическим творениям масс и народов, как они раскрываются в мифах, легендах и сказках. Мифология стала полем деятельности Отто Ранка, интерпретация мифов, их отслеживание до известных бессознательных детских комплексов, замена астральных объяснений человеческой мотивацией во многих случаях были успехом его аналитических начинаний. Тема символизма также нашла множество практиков в моих кругах. Символизм заслужил большую враждебность психоанализа; некоторые слишком трезвые исследователи так и не смогли простить ему признание символизма, возникшего в результате толкования сновидений. Но анализ не виноват в открытии символизма; он был давно известен в других областях и играет там большую роль (фольклор, легенда, миф), чем в «языке сновидений».

Я лично не внес никакого вклада в применение анализа в педагогике, но вполне естественно, что аналитические исследования сексуальной жизни и умственного развития детей привлекли внимание педагогов и заставили их по-новому взглянуть на свои задачи. Неутомимым пионером этого направления в педагогике стал протестантский пастор 0. Пфистер в Цюрихе, который считал культивирование анализа совместимым с приверженностью к пусть и сублимированной религиозности; наряду с ним – доктор Хуг-Хелльмут и доктор С. Бернфелькль в Вене, а также многие другие. Использование анализа для профилактического воспитания здоровых детей и коррекции детей, которые еще не являются невротиками, но развитие которых заторможено, привело к важному практическому следствию. Больше невозможно оставить практику психоанализа для врачей и исключить из нее неспециалистов. Фактически врач, не прошедший специального обучения, несмотря на свой диплом, является непрофессионалом в анализе, и неврач также может выполнять задачу аналитического лечения неврозов при соответствующей подготовке и периодической помощи со стороны врача.

В результате одного из тех событий, успеху которых напрасно сопротивляться, само слово «психоанализ» стало двусмысленным. Изначально оно было названием конкретной терапевтической процедуры, а теперь стало названием науки, изучающей бессознательное. Эта наука редко может полностью решить проблему сама по себе, но, похоже, она призвана внести важный вклад в самые разные области знаний. Область применения психоанализа простирается так же далеко, как и психология, к которой он добавляет дополнение, имеющее огромное значение.

Таким образом, оглядываясь на фрагментарную работу моей жизни, я могу сказать, что я сделал много начинаний и высказал много предложений, которые в будущем станут чем-то. Я сам не могу знать, много это будет или мало.