Текст книги "Германия: философия XIX – начала XX вв. Сборник переводов. Том 1. Причинность и детерминизм"

Вторая глава

Понятие вещи.

Понятие вещи в нашем смысле естественным образом вытекает из ответа на вопрос: какие характеристики должны быть включены в определение вещей внешнего мира? Конечно, это ограничивает понятие вещи вещами внешнего мира. Но не ошибочно, как будет показано далее. Предваряя это, мы обсудим определение в целом, а затем ответим на вопрос: какие характеристики должны быть включены в определение вещей внешнего мира?

Поскольку цель всякой речи – вызвать в сознании другого представления, соответствующие представлениям говорящего, сам говорящий должен быть прежде всего уверен, что каждое из используемых им слов воспринимается в том смысле, в каком воспринимает его он сам. Единственный способ убедиться в этом – тщательно определить каждое слово, значение которого может вызывать сомнения. Под определением мы понимаем максимально полное изложение идей, которые слово вызывает в сознании говорящего. Если человек, к которому обращается оратор, ранее не имел ни малейшего представления о значении используемого слова, он сможет с пониманием отнестись к аргументу, который в противном случае был бы для него бессмысленным; если же, напротив, используемое слово вызывает в его сознании иные мысли, чем у оратора, определение устранит заблуждение и предотвратит бесчисленные ошибки и недоразумения. Приведем распространенный пример: Если я объясняю англичанину, для которого Франция является синонимом иностранных государств, полезность франко-германской войны, то мои усилия окажутся напрасными, если я сначала не объясню и не научу его своему более ограниченному представлению о Франции. Но если мне удастся это сделать, то главная трудность моей задачи будет преодолена. Таким образом, четкое определение используемых слов является первым условием для донесения истины. Теперь мы должны спросить, в какую форму лучше всего облечь это определение. Но сначала мы должны ответить на вопрос, все ли слова могут быть определены, и если нет, то какие из них могут оставаться неопределенными без ущерба.

Разумеется, значение большого количества слов должно быть известно всем людям. В противном случае, поскольку все слова пришлось бы объяснять другими словами, человек всегда объяснял бы неизвестное столь же неизвестным и, таким образом, бесконечно блуждал бы в темноте. Ни один благоразумный человек не может этого отрицать. Вопрос лишь в том, какие слова могут оставаться необъясненными без ущерба для себя. Конечно, те, значение которых мы можем согласовать с помощью других средств, кроме слов. Что это за средства и как их можно применить, станет достаточно ясно из нескольких примеров. Если кто-то не знает, что я имею в виду под словом «собака» или «дерево», самое верное средство наставить его – указать на тот или иной предмет. Никакое объяснение, выраженное словами, не даст ему более четкого представления о том, что я хочу сказать, хотя научное определение, несомненно, передаст более точное понятие. Если же он спросит меня: «Что такое справедливость?», то я, очевидно, не могу идти тем же легким путем, что и раньше; теперь я должен прибегнуть к словам и сказать: «Справедливость – это отношение к каждому в точном соответствии с его делами», в надежде, что каждое слово этого объяснения будет понято лучше, чем само объясняемое слово, – надежда, в которой я часто обманываюсь.

Таким образом, мы пришли к выводу, что все названия природных объектов остаются необъясненными без вреда и могут быть использованы в качестве отправных точек для определений, но не нужно много размышлять, чтобы увидеть, что эти названия сами по себе недостаточны для того, чтобы мы могли общаться друг с другом. К счастью, существует несколько других классов слов, значение которых мы можем прояснить с помощью той же или аналогичной процедуры. Так, мы можем прояснить значение таких слов, как равный и неравный, близкий и далекий, сославшись на два объекта, которые соответствуют этим терминам. Более того, мы можем показать значение слова, обозначающего деятельность, выполнив эту деятельность. Это, как мне кажется, подводит нас к последним словам, которые можно объяснить напрямую. Но всех этих слов явно недостаточно. У нас еще нет выражений для наших внутренних чувств, для нашей радости и нашего горя, для наших надежд и страхов. Пока мы не можем использовать слова, выражающие эти чувства, с осознанием того, что нас поймут, половина – и, безусловно, самая важная половина – всего нашего языка будет оставаться подвешенной в воздухе. С этими словами, кажется, мы сталкиваемся с непреодолимыми трудностями. Ведь очевидно, что мы не можем напрямую применить к ним нашу прежнюю процедуру: мы не можем указать пальцем на движение ума и сказать: это любовь, и не можем взять другую руку и сказать: смотри, вот ненависть. К счастью, природа и здесь не оставляет нас в сомнениях. Она так устроила, что самые простые чувства, такие как боль и удовольствие, – если они не подавляются намеренно, – дают о себе знать в мимике и жестах, то есть в знаках, поскольку они в целом одинаковы у всех людей, а в определенных пределах даже у всех животных. Внешние знаки, разумеется, не дают прямого знания об обозначаемых вещах, поскольку они ничем не напоминают их. Улыбка – это не то же самое, что радость, и ее нельзя с ней сравнивать, – но они отсылают нас к нашему собственному внутреннему миру и заставляют задуматься о тех чувствах, которые были связаны в нас с этим знаком. Тогда мы вряд ли можем сомневаться в том, что чувства наших ближних, о которых говорят эти знаки, совпадают с нашими прежними чувствами. Точно так же, чтобы объяснить без слов, что такое удовольствие или боль, мы можем либо указать на человека, который испытывает удовольствие или боль, либо попытаться имитировать признаки этих чувств на своем лице. В любом случае мы можем быть уверены, что сделали себя вполне понятными.

Сколько внутренних состояний души можно объяснить таким образом с помощью сопровождающих их знаков – вопрос сложный. Его решение следует оставить ученым, которые определят пределы, в которых изменения лица неразрывно связаны с изменчивыми состояниями души. По крайней мере, можно с уверенностью утверждать, что, за исключением признаков, сопровождающих первые и простейшие эмоции, изменения лица настолько тонки и быстро преходящи, что не дают достаточно надежного средства для распознавания видов и разновидностей чувств. Для проявления более сложных чувств мы должны прибегнуть к помощи слов. Мы сочетаем безусловно понятные названия простых чувств с названиями внешне ощутимых качеств и отношений, таких как большой, маленький, горький, сладкий и т. д., которые можно объяснить с помощью непосредственного обращения к органам чувств. С помощью этой комбинации названий мы можем дать некое, пусть и очень неточное, представление обо всех наших более тонких внутренних действиях и страданиях. В некоторых случаях нам постоянно напоминают о том, что используемое выражение – всего лишь метафора, как, например, когда мы говорим о черной печали, но выражение тяжелый недуг не менее метафорично, поскольку слово тяжелый имеет действительно определенное значение только по отношению к осязаемым вещам. В самом деле, необходимость обозначать гораздо большую часть явлений нашей внутренней жизни неаутентичными выражениями, взятыми из внешнего мира, окутывает все наши рассуждения о предметах нравственной и внутренней жизни мраком, от которого не могут освободиться даже самые ясные мыслители.

Итак, мы видим, что все слова, которые могут быть полностью объяснены без помощи других слов и которые, таким образом, способны образовать элементы и строительные блоки языка, делятся на три категории. Во-первых, это названия вещей с их свойствами и открыто существующими отношениями, такими как размер, малость и т. д.; во-вторых, названия действий; в-третьих, названия нескольких простых чувств. Все остальные слова, утверждаю я, должны быть объяснены с помощью этих, и каждое разумное определение или объяснение должно быть в конечном счете прослежено до этих элементов. Мы уже разработали объяснение или определение сложных чувств. Объяснение или определение составных действий лучше всего дать, упомянув различные состояния, через которые проходит агент во время действия, и упомянув опыт действия. Что касается остального, то мало что можно сказать об определениях слов, которые объясняются другими словами. Это названия вещей, понятие которых не может быть непосредственно понято другим человеком; они могут быть адекватно объяснены только сочетанием слов, значение которых мы можем передать непосредственно, либо путем ссылки на соответствующие вещи, либо другим из рассмотренных способов. Но даже при таком способе объяснения с помощью соединения слов мы в некоторых случаях можем получить лишь смутное и сомнительное представление о значении этих слов и не всегда можем быть полностью уверены, что используемые нами выражения понимаются именно в том смысле, в каком понимаем их мы. Причина в том, что в таких случаях, как, например, когда мы говорим о сложных чувствах, возникающих при прослушивании музыки, по крайней мере значительная часть используемых выражений должна быть заимствована из внешнего мира и применена к нашему внутреннему миру, для которого, строго говоря, они не подходят.

Поскольку, в конечном счете, вся правильность наших языковых выражений зависит от естественного использования тех слов, которые могут быть понятны без посторонней помощи, и поскольку только в отношении них мы можем прийти к общему для всех пониманию, очень важно, чтобы в них, где мы можем избежать всех ошибок, мы также не были виновны ни в каких ошибках. Наши усилия в этом отношении, однако, не увенчались столь легким и очевидным успехом, как это может показаться на первый взгляд. Однако в отношении слов, выражающих чувства и действия, у нас в руках всегда есть средства, чтобы вызвать правильное представление об их значении. Мы всегда можем имитировать внешние признаки чувства или совершить какое-нибудь простое действие на глазах у собеседника; но слова, обозначающие предметы внешнего мира, представляют большие трудности. Если бы весь видимый и осязаемый мир со всеми принадлежащими к нему вещами находился рядом с нами при каждом моргании глаз, определение внешних вещей было бы излишним; достаточно было бы просто сослаться на свидетельство глаз и других органов чувств, ибо именно к свидетельству органов чувств как к последней инстанции для объяснения этих вещей мы всегда должны были бы прибегать в этом случае. Но поскольку число вещей, на которые в любой момент можно сослаться так непосредственно, неизбежно очень мало, почти во всех случаях мы вынуждены прибегать к словам. Поэтому наш долг – изучить, какими словами можно выразить наши определения внешних вещей.

Так много всего, что касается определений в целом. Во-первых, важно отметить, что наши определения слов – это не просто номинальные определения. Определение состоит в изложении идей, которые слово вызывает у нас. Это всегда определение слова, но определение его мысленного и воображаемого смысла, то есть опять-таки определение соответствующего понятия, которое, разумеется, неизбежно связано со словом и становится для нас понятным и осязаемым только через слово какого-либо языка. Не все слова могут быть определены таким образом. Определение в конечном счете предполагает слова, которые понятны сами по себе. Обратное привело бы к процессу in infinitum. Каждое определение должно быть прослежено до таких самопонятных слов. Это слова, обозначающие видимые вещи, простые чувства, действия. Ребенок обязательно придет к их пониманию тем путем, который указал Шюте. Называя слова, он осознает чувственные вещи, он распознает смех и плач в себе как знаки радости и боли, а также воспринимает их как такие знаки в других, названия действий становятся понятными для него, если он называет эти действия по мере их выполнения. Но, по мнению Шюте, число слов, которые он может понять сам, может быть лишь небольшим. Из «безусловно важнейшей половины всего нашего языка», выражающей чувства, к ним относятся только слова, обозначающие несколько простых чувств. И с выражениями, обозначающими деятельность, дело обстоит иначе. Только названия нескольких простых видов деятельности можно считать словами, которые понятны сами по себе. Названия чисто психических состояний, как и названия большинства чувств, должны объясняться с помощью выражений, заимствованных из внешнего мира. Поэтому для согласования и понимания значения слов, будь то без помощи других слов или с помощью определений, решающее значение имеют вещи внешнего мира и их названия, за исключением нескольких простых чувств и действий. Но даже о вещах внешнего мира мы лишь относительно редко можем договориться без помощи слов, потому что у нас есть только несколько из них, достаточно близких, чтобы иметь возможность ссылаться на них; даже с ними мы должны «почти во всех случаях прибегать к словам», чтобы достичь согласия и понимания. Учение об определении – это учение о том, с помощью каких и скольких слов мы можем договориться и понять наших собратьев, будь то без помощи других слов или с помощью других слов, а не о том, что мы сами можем постичь своим сознанием и сделать правдоподобным и понятным для себя с помощью мышления и воображения. Только для первых, а не для вторых вещи внешнего мира имеют решающее значение; только первые – вторые лишь постольку, поскольку они совпадают с первыми, – принимаются во внимание в нашем общении с ближними и в науке. Поэтому мы справедливо исключаем последнее из круга нашего обсуждения и подводим первое под понятие опыта. В этом мы также следуем Шюте, который считает, что опыт состоит из восприятий через органы чувств, ощущений и деятельности. В том же отрывке он объясняет разум как принцип или силу сознательной чувственной жизни, с помощью которой мы совершаем действия, выдающие понимание и намерение. Таким образом, у нас нет никакого опыта духа, кроме как в его деятельности. После всей этой дискуссии у нас не останется сомнений в том, что мы не можем искать понятие вещи нигде, кроме как в определениях вещей внешнего мира. Теперь нам предстоит поговорить об этих определениях. Читатель не преминет заметить, что обсуждение сразу же переходит от отсутствующих вещей внешнего мира к вещам внешнего мира вообще.

Ближайший способ адекватно описать отсутствующие объекты – это подчеркнуть присутствующие или вполне знакомые похожие объекты и указать на различия между ними. Этот метод почти повсеместно используется обычными людьми; но он не является, следовательно, несостоятельным с научной точки зрения. Описание тигра как «очень большой кошки, которая живет далеко отсюда, в лесах Индии, и ест волов и лошадей» или Везувия как «холма, в точности напоминающего тот, что находится над нашей деревней, за исключением того, что он немного больше и имеет мощное круглое отверстие на вершине», вероятно, создаст настолько точное представление об описываемых вещах, насколько это возможно в сознании любого человека, с которым говорят подобным образом.

Но этот метод неприменим в очень многих, а возможно, и в большинстве случаев. Дать человеку, который никогда не видел слона, представление о слоне, сравнив его с одним из наших местных животных, очевидно, невозможно. Более того, указание на разницу между описываемой вещью и той, с которой она сравнивается, почти во всех случаях остается неопределенным и, следовательно, может породить лишь нечеткое представление.

Если, таким образом, нам удастся открыть общеприменимый метод описания внешних вещей, то было бы хорошо, ради простоты и единообразия, применять его и в тех случаях, когда метод сравнения с известными объектами может дать столь же точное и, возможно, более яркое представление об объясняемой вещи. Мы должны искать такой метод, но после того, что мы уже сказали, найти его нетрудно. Сначала спросим, все ли вещи, которые представляются нашим органам чувств, поддаются определению. Предположим, что человек слеп, и все философы и физиологи признают, что научить его понятию цвета невозможно. Предположим также, что человек слеп к определенному цвету, например, к различию между зеленым и синим, тогда и здесь никакие слова не смогут просветить его об этом различии. Он может осознать, что другие знают о разнице, но не может сформировать представление о разнице между двумя цветами. То же самое можно сказать о разнице между звуками в случае глухого человека и о разнице во вкусе в случае человека с дефектным или нечувствительным органом вкуса. В целом можно сказать, что никто не может сформировать соответствующее понятие о простом познании, получаемом от пяти органов чувств, если он сам не получил это познание от них.

Но неопределимость простых познаний, получаемых с помощью органов чувств, – не единственная их особенность. Они также обладают тем важным свойством, что они или, по крайней мере, наиболее важные из них постоянно повторяются в ряде совершенно несхожих объектов, что позволяет нам дать тем, кто никогда не видел этих объектов, представление по крайней мере об определенных их свойствах. Так, тот, кто видел глубокий синий цвет неба или любого другого материала, может составить представление о цвете Средиземного моря, если ему скажут, что оно точно такое же. И даже больше! Наши знания о природных вещах на самом деле являются лишь комбинацией простых чувственных восприятий, полученных от них. Человеку, не являющемуся философом, должно казаться, что все, что мы знаем или можем знать о внешних вещах, мы узнаем с помощью пяти органов чувств; и хотя некоторые философы сомневаются в этом предположении, тем не менее, не будучи обеспокоенными их софистикой, мы можем следовать простому здравому смыслу и согласиться с ним. Согласно этому предположению, все наши представления о внешних вещах являются результатом нашего внешнего опыта, опосредованного органами чувств, а этот внешний опыт – результат комбинации этих простых чувственных восприятий. Но из этого неизбежно следует, что все наши представления о внешних вещах должны быть соединениями простых представлений, соответствующих этим простым восприятиям, например, что представление о том или ином растении – это просто соединение простых представлений о его цвете, запахе, вкусе и так далее. Конечно, у нас также есть представления об их размере, весе, форме и так далее. Это понятия, которые мы получаем не непосредственно из восприятия, а путем сравнения различных восприятий (я должен вспомнить вес других металлов, чтобы сказать, что свинец тяжелый или легкий). Однако, поскольку эти понятия также получаются из различных простых восприятий, в целом можно сказать, что все наши знания о внешнем мире в конечном итоге могут быть прослежены до ряда различных связанных между собой сенсорных восприятий.

Со времен Локка ментальные репрезентации этих простых чувственных восприятий называются в философии простыми идеями, и лучший способ определить данный внешний объект – это перечислить простые идеи, связанные друг с другом в его понятии. Так, например, правильное определение плуга будет состоять в перечислении всех простых идей, которые мы связываем с этим названием: его цвет, форма, размер, вес и так далее. (некоторые из этих идей, как мы уже говорили, не являются простыми идеями в строгом смысле слова, но поскольку они формировались из таких идей в течение очень долгого времени и очень легко выводятся из них, их обычно рассматривают как простые идеи ради единообразия). Добавим к этому указание на его использование, которое распознается по простым идеям или по идеям, которые можно разложить на простые, – и наше определение завершено.

Пройдя по благоприятным следам английской философии до этого момента, мы пришли к результату, одобренному большинством современных логиков. Но если мы попытаемся исследовать этот вопрос более глубоко, задавшись вопросом, каковы простые идеи, которые мы обычно связываем с именем, и все ли или только некоторые из них должны быть использованы для определения, боюсь, мы обнаружим пропасть между нашей доктриной и доктриной школ, которую невозможно преодолеть никаким способом.

Я могу пойти еще на один шаг дальше, обратившись к нашим философам. Философы сходятся в том, что называют силы вещи, из которых мы узнаем ее природу, ее свойствами. Например, тепло – это свойство огня; оно вызывает в нас немедленное ощущение. Магнит обладает свойством притягивать железо, и это свойство дает о себе знать нашему лицу и, если нужно, нашим чувствам. Все ли свойства объекта становятся известны нам через ощущения, или некоторые из них становятся известны нам каким-то другим способом – этот вопрос часто обсуждается философами. Я придерживаюсь мнения большинства английских философов о том, что чувственные восприятия являются для нас единственным источником знаний о внешней природе. Но разница во мнениях по этому вопросу практически не влияет на предмет нашего исследования. Свойства внешних вещей, которые, по мнению некоторых философов, должны быть известны нам иным путем, нежели через чувственные восприятия, – это в основном, если не все, свойства всех вещей, такие как протяженность, то есть заполнение определенной части пространства. Такие свойства, однако, очевидно, не могут быть частью определения, которое должно позволить нам отличить один объект от всех остальных. Каковы же тогда свойства, которые должны быть включены в определение контр-объекта? Все те, которые включает в себя название, говорят философы. То есть все сенсорные восприятия, о которых мне напоминает имя. Но очевидно, что имя будет напоминать каждому из нас о разных восприятиях в соответствии с разным опытом. Для того, кто только что поранил руку о розовый куст, свойство обладать шипами будет очень заметной частью его общего представления о розовом кусте, в то время как обычно представление об этом качестве, хотя и скрытое, не будет немедленно вызвано именем. Для человека науки название металла или химического вещества вызовет в памяти бесчисленные свойства, являющиеся результатом его собственного опыта, но совершенно неизвестные большинству людей. Можем ли мы тогда сказать, что единственное совершенное определение – это то, которое выражает как обычный опыт, так и научные знания о вещи? Но такие определения, по мере развития науки, будут постоянно расти, становясь чудовищными, и в конце концов станут настолько громоздкими, что от них вообще не будет никакого толку.

Или мы должны выбирать только научное определение? Во многих случаях это не позволит обычному человеку распознать вещь, когда он ее увидит. Или, наконец, мы должны включить в наше определение только обычные характеристики? Против такого предположения можно выдвинуть два серьезных возражения. Во-первых, почти невозможно с уверенностью установить, каковы самые обычные свойства вещи, гарантированные опытом всех людей; во-вторых, отнюдь не обязательно, что эти свойства, если они будут найдены, позволят нам отличить вещь от всех других, поскольку очень часто в вещах, которые очень далеки друг от друга по своим скрытым свойствам, различия, которые присутствуют открыто, очень незначительны и малозаметны.

Нет ли способа преодолеть эти трудности? Я полагаю, что есть, и это средство позволяет дать определение, которое в некоторых отношениях является более удовлетворительным и полным, чем сложная процедура, рекомендуемая логиками. Давайте немного подробнее рассмотрим, в чем состоит цель определения. Мы говорили, что оно состоит в том, чтобы вызвать у собеседника состояние мысли, как можно более сходное с состоянием мысли говорящего. Теперь, в результате более или менее частого восприятия вещи, говорящий, несомненно, обладает рядом идей, относящихся к этой вещи. Но эти идеи не являются в его сознании беспорядочным нагромождением отдельных членов, а скорее, как я полагаю, образуют упорядоченную систему членов, связанных между собой в определенном порядке; и даже если бы он мог сообщить все эти идеи другому в соответствии с требованиями логиков, его работа осталась бы очень неполной и недостаточной, если бы он представил их без определенного порядка и не упомянул о порядке идей, согласно которому он начинает с одной или нескольких конкретных идей и переходит к другим, но не наоборот. Если предположить, что идей, вызываемых названием вещи, слишком много, чтобы включить их все в определение, то разумнее всего будет довольствоваться перечислением тех, которые естественным образом первыми приходят в голову при упоминании названия вещи, поскольку они, вероятно, более важны. Моя задача – найти принцип, с помощью которого мы могли бы определить, какие первые представления о вещи подходят для включения в ее определение. Решение этой задачи не будет сложным.

Порядок идей, относящихся к предмету, отнюдь не безразличен. Как сами идеи, по крайней мере те, о которых мы сейчас говорим, имеют свои прототипы в восприятиях, так и порядок идей соответствует порядку восприятий, относящихся к объекту, поскольку они повторяются при каждой встрече с ним. Если бы порядок восприятий каждый раз был абсолютно переменным, то представления также появлялись бы в одном порядке в одно время и в другом порядке в другое время. Но примерно во всех случаях порядок восприятий, относящихся к предмету, определен, и в подавляющем большинстве случаев восприятия, которые каждый раз приходят первыми, принадлежат одному и тому же органу чувств.

Предположим, что, обладая совершенно здоровыми органами чувств, мы впервые видим растение или цветок, проезжая мимо по железной дороге или в вагоне. Все знания, которые мы получаем о нем по этому случаю, передаются через наши глаза, и все наше представление о нем должно быть, по своей природе, образом растения или цветка. Теперь предположим, что мы ботаники или травники. Тогда мы начинаем искать растение. Мы видим его на расстоянии и приближаемся к нему. Мы воспринимаем его через обоняние, возможно, мы также чувствуем его и узнаем его структуру. В-третьих, предположим, что растение найдено и помещено в нашу учебную комнату или лабораторию. Мы входим в комнату, видим растение, лежащее на столе, и начинаем расспросы. Они дают нам дополнительные знания, то есть различные представления о нем. Через несколько дней кто-то другой или мы сами называем растение. Это название внезапно вызывает в нашей памяти все или часть представлений, которые мы имели об этом объекте; но оно вызывает их не все сразу и не все с одинаковой силой. Прежде всего, в нашей памяти вновь возникают те восприятия, которые впервые предстали перед нами в каждом из трех случаев, когда мы видели объект, а именно те, которые происходили через глаза. Сначала мы вспоминаем форму и цвет предмета, то есть образ, который мы сформировали. За ним, часто после длительного перерыва, следуют образы других восприятий, которые следовали за восприятием лица в различных случаях. Итак, далее, видимый облик объекта представал перед нами во всех трех случаях, тогда как с другими его качествами (как в выбранном нами примере) этого, возможно, не происходило, и, конечно, ни одно из них не оставалось для нас столь долго, поскольку мы, несомненно, постоянно смотрели на объект, когда воспринимали его на запах, вкус или осязание. Отсюда следует, если предположить, что ничто не мешает, что наше представление о видимом виде объекта гораздо сильнее и ярче, чем о других его качествах. Конечно, яркость восприятия не зависит от частоты его возникновения, так как одно восприятие часто вызывает такое же сильное ощущение, как и несколько более слабых восприятий вместе взятых. Так, человек, обжегший какую-либо часть своего тела, долгое время будет ассоциировать с названием «огонь» представление о резкой боли, а не о комфортном тепле, хотя последнее ощущение было гораздо более частым в его опыте. Но такие причины, вмешивающиеся в обычный ход нашей перцептивной жизни, не являются ни частыми, ни поддающимися какому-либо расчету по сравнению со всей массой восприятий, так что мы должны оставить их в стороне, если хотим попытаться научно рассмотреть этот вопрос. Оставив их в стороне, мы приходим к выводу, что, как правило, восприятие внешнего объекта глазами происходит раньше и гораздо ярче, чем восприятие другими органами чувств. Мало того, в большинстве случаев восприятия других органов чувств не следуют какому-либо определенному порядку. Некоторые вещи, такие как вишня или яблоко, я могу попробовать на вкус, не прикасаясь к ним, а затем прикоснуться к ним, не пробуя их на вкус, и нет никакой причины, кроме большей яркости одного из двух восприятий, почему представление об одном из них должно следовать за зрительными представлениями, сформированными при упоминании названия, а не за представлениями о другом. Я уже говорил, что первая группа представлений, которые мы формируем об объекте, воспринимаемом по какому-либо поводу, в большинстве случаев является визуальными представлениями.

Однако я должен заметить, что это правило, каким бы общим оно ни было, нельзя назвать полностью общим. Есть предметы, такие как дьявольский навоз и чеснок, запах которых представляется нам раньше, чем мы их видим, и держится дольше, то есть продолжается и после того, как предмет исчезает из поля нашего зрения. В этих случаях наше первое, а на самом деле почти единственное представление о вещи, вызванное названием, – это воспоминание об обонятельном ощущении, вызванном этим названием, и эта вещь была бы наиболее адекватно определена в терминах различия запахов, если бы не тот факт, что различение различных обонятельных ощущений словами гораздо сложнее и гораздо больше подвержено ошибкам, чем определение формы, размера и цвета, воспринимаемых глазом.

Давайте поместим себя в центр пейзажа и рассмотрим, как окружающие нас предметы влияют на наши органы чувств. Все они влияют на наше зрение и почти не влияют на другие органы чувств. Облака над нами, конечно, могут пролиться на нас дождем и сделать нас мокрыми, но мы не связываем мысль о том, что мы мокрые, с мыслью об облаках, поскольку обычно мы наблюдаем облака без какого-либо подобного восприятия. Мы не прикасаемся ни к одному из миллионов листьев и стеблей на деревьях, полях зерна и травы, составляющих пейзаж. У нас нет представления о различиях между дубовым и вязовым листом с точки зрения ощущений, хотя мы легко различаем их на глаз. Воздух, как мы его воспринимаем, благоухает бесчисленными цветочными запахами, но дыхание весны смешивает все потоки ароматов в один поток, и мало кто из нас может различить различные обонятельные ощущения, возникающие от каждого цветка.