Текст книги "Жизнь – сказка"

«Пророчица вся в черном (сон ли явь?)…»

 
Пророчица вся в черном (сон ли явь?)
гадает на истории страницах.
Мелькают рожи, хари, даже лица —
Но только ты любимую оставь,
ведь ей не пролететь на колеснице.
Вот буйство красок – расцвела сирень,
приходит отрок босый ниоткуда
и колокола суздальского чудо
зовет на плаху или в новый день.
Я выйду из острога своего,
как эмигрант войду в твою обитель.
Останься здесь, моей судьбы спаситель,
гадалка знает, больше не соврет.
Уж не за мной ли мчится истребитель
с крестом пурпурным и в оскале рот.
Кричит неуспокоенный народ —
Ату его, проклятого Бориса!
А кажется – за шиворот мне крыса,
спасаясь, забежала на часок.
Нельзя срывать истории листок,
который и не познан, и не прожит.
Давай покурим? Ты присядь, браток.
Обращение к истории
Уж год прошел и снова эта пятница
И роковая в жизни полоса,
Я отдал все за шелковое платьице
И за немного серые глаза.
Она такая крашено-кудрявая
И по-собачьи преданно глядит.
Вот так и улыбаюсь, мелко плавая,
А душу что-то ранит и саднит.
А в скопище поэтов и мечтателей,
Где каждый сам себе Аристофан?
Пробуется из среды гробокопателей
Какой-то необмытый арестант.
Читать начну и слезы низко капают,
Читатели уже приходят в раж.
А критики статейки звонко стряпают,
Что я певец помоек и параш.
В тридцатые я не писал про Сталина,
Стахановцев не взвел на пьедестал,
А я пришел на кладбище печальное,
Знакомые все лица увидал.
Лежали все, герой ты или праведник,
Отказник или просто дуболом,
Уходят в вечность то партийный ставленник,
То кляузник с клеенчатым столом.
А что осталось? В лжи купались книги,
Коней купали, брали в лагеря,
Плелись такие жуткие интриги,
Аэропланы перли за моря.
Росли и мы в детсадиковском хоре,
Как в лагере перемещенных лиц.
Наевшиеся той военной боли,
Хотели жить. А значит падать ниц
При фараоне или дураке
Но только со страною наравне,
В доне напротив плелись интриги-
Диссиденты зашевелились.
Только что минул партийный съезд-
Салют товаришщу Сталину и КПСС.
Опять СС?
Опахнуло кровью.
Тысячи трупов на Колыме.
Поэт – галстук с бабочкой?
Все с любовью.
А кто-то баланду хлебает в тюрьме.
А может все сон дурной и нудный?
Давится щами последний Иуда.
Снова поем мы песни хором
Про добровольцев на целине.
Угрозы, допросы, шантаж,
Наговоры.
В харю двинули? Только не мне
Не лей помои в сталинский ряд.
Тан где герои гражданской сидят.
Все как один они сыты к злы.
Сам Ворошилов сидит впереди.
Сын мой,
Теперь ты не бойся его.
В бронзе он выкован и ничего.
Много осталось слов про запас,
Старой гвардии кончился срок.
Девочка. я приглашаю на вальс,
В сущности очень я одинок,
Будто военный в шинели битой.
Переступаю знакомый порог
Там, где звонок
От тоски разбитый
Руки сомкну —
никуда не выбежишь?
Не выходи за черту —
Там гибель.
Пусть он останется,
Сад Нескушный.
Пусть его позабавит ливень
Тридцать проклятый,
Семьдесят душный.
Стекла в истории моей выбей.
 

«Студент жевал калач московский…»

 
Студент жевал калач московский,
а где-то сани запрягали,
шинельный шелест тускло-жесткий
смешался скорбью над главами.
Стояла женщина понуро
усталый взгляд уже не пряча
и было, стыло, скучно хмуро,
но ни знамения, ни плача
не чуял век. И исподлобья
читая свежую газету
бранился барин, что не стало
еше какого-то поэта-
Как все нежданно это было-
Глаза его покрыла мгла-
Россия Пушкина любила,
но все-таки не оберегла.
Студент жевал калач московский
и изо рта летели крошки,
он торопился сесть на дрожки
туда, туда где он желал
увидеть завитые баки.
А где-то лаяли собаки.
Москва скорбила, но жила.
Наташа глаз не отводила
и у нее в глазах застыли
и площадь, и колокола,
и монумент нерукотворный,
и жезл великого Петра.
Студент спешил засесть на дрожки
и всем пиитам на дорожку
готов был чарку поднести,
чтоб помянуть, произнести
последнюю и роковую
святую клятву «алилуйя»
кричал в неистовстве монах.
И траур расплескался в снах
его друзей, его любимых,
его врагов, ему постылых
и вседержителя взял страх.
Пригрезилось – босой ребенок
штыком солдатским был заколот,
а дальше, дальше тишина.
Студент жевал калач московский
и ждал, что вот придет весна.
 

«Январь. Новый Год…»

 
Январь. Новый Год
Елка. Старый Дед Мороз
в сталинской фуражке.
Интендант тебя привез будто бы из сказки.
Не творите чудеса, оборотни злые
ведь у девочки глаза слезно-голубые.
Приходите в эту ночь взрослые и дети,
эта маршальская дочь сирота на свете.
Нет героев для нее, сказок нет я были.
Белоснежное белье постелить забыли.
В полночь кончится вражда, прозвенят бокалы,
а на елочке звезда загорится ало.
Зашумит высокий стол, дрогнет занавеска.
Ну. куда же ты ушел, маршал Тухачевский?
И пошла игра теней. словно ниоткуда.
Спит ребенок – сладко ей и пребудет чудо!
Не придется ей кричать «семьдесят шестая»!
Ведь придет, придет опять мама молодая.
 

Белый стриж

 
Не мучай старых лошадей,
Не трожь залетных птах.
Как будто знойний летний день
Застыл в твоих глазах
Виденьем серым в этот зной
Среди чужих теней.
Как мальчик старый, но живой
Бродил Хемингуэй.
Нам в окна дождь холодный бил,
Стекал с узорных крыш.
Косую девку полюбил
веселый белый стриж.
Но ты, детеныш, не ревнуй,
Ведь в этом весь вопрос :
Ты молода, как поцелуй —
Я стар, как верный пес.
И в клетке нашей обжитой
Нам места не найти.
Нам для любви не достает
Огарочка свечи.
Не бойся. Ведьмы злой порыв
Не тронет плоть твою.
Я помолчу, как старый гриф,
В последний раз люблю.
Поленья поздние любви
Сгорят в твоих глазах
И в душу к нам войдут в крови
Болезнь, дорога. Прах,
Нам в окна дождь холодный бил-
Но ты не спи, малыш.
Косую девку полюбил
Веселый белый стриж.
 

Чапаев скачет

 
Чапаев Вася, глаза зажмуривая,
думал, что он погибает не зря.
Рядом Урал, от зари прикуривая,
жарил последнего глухаря.
Где комиссары в «в пыльных шлемах»?
Прокомиссарились? Ать, два, левой!
Где же вы красные, что били белых?
Левой, левой…
Кто придумал, что солнце слева?
Спишь, комсомолочка, ноги белы…
Воюешь с Антантой?
Антанта, дай хлеба!
Ленин в Горках с голода пухнет,
просит НЭПа!
Мудрый сказочник, заступник народный,
на фотографии кошку гладит.
Гладит кошку дедушка сумасбродный.
Сын твой верный тебе не подгадит.
Ночью вскочит опять в атаку.
Год девяностый, а он все водит
словно Сусанин, врагов по парку,
будто не знает, что век уходит.
Теща не знает, что будет завтра,
дочка-студентка рвется на запад.
Там на западе хлеба вдосталь,
там на западе парни «в доску».
Девочка, хлеб там не пахнет воском?
хлеба там нет, апельсин в полоску.
Горсть земляники тебе на завтрак.
Мамы там знают, что будет завтра?
Боятся Брежнева или Тито,
зато границы уже открыты.
Выбеги в поле красивой ланью.
Больно, но все же свобода ближе.
Столб полосатый не в лад с моралью.
Но объятья твои с Парижем
теплые знаю, заветы в прошлом.
чтобы тебе там не говорили,
девочкой ростом с цветной горошек
мечешься, хочешь чтоб полюбили.
Вдруг комсомолец винтовкой шаркнет,
будешь кружиться ты в танце вечном
в небе блестящей, садистски жарком.
Тучкою станешь – дождик прольется,
солнышком выйдешь – малыш заплачет.
Девочка, сердце птичкой забьется,
девочка, слышишь – Чапаев скачет.
 

Колыбельная

 
Спите себе, детки,
Все равно каюк.
Падает ведерко
из замерших рук-
Доброе и злое
у судьбы лицо.
Пейте на здоровье
красное винцо.
Спите себе детки,
Все равно война.
Убежать бы в поле,
да стоит стена.
То ли это бойня,
То ли лазарет,
То ли добрый ангел
Кличет на обед.
Вы не бойтесь. Розы
Не для вас сорвут.
Вы не бойтесь. Слезы
Рукавом сотрут.
Вы любите черти,
Девочек и вдов
Ведь до самой смерти
Восемь долгих снов.
Спите себе детки…
 

***

Плюнул я истории в глаза,

покатилась мамкина слеза.

Наступил на череп я и кости —

целый год никто не ходит в гости.

Ты прости за этот дикий бред,

жизнь уйдет все-же кто-то скажет:

на Руси был и такой поэт.

Подойдет и снимет шапку даже.

«Вот упал он и жалобно хрустнул…»

 
Вот упал он и жалобно хрустнул
снег под ним и покрылся кровью.
В тот монент человек и снег
исказились болью.
Так смертельно был ранен Пушкин.
Говорят – за версту слыхали,
как на этой белой опушке
звонко выстрелы прозвучали.
А потом под вороний гомон
сани трогались и бежали,
и везли убитого к дому,
ну а там убитых не ждали.
Вот опять белоснежная спальня
или все еще снег холодный?
Нет, вот рядом его Наталья,
а за нею весь свет придворный.
Пошли прочь!
Потушите свечи!
Уберите попа-каналью.
Жить осталось последний вечер…
Как тогда Натали блистала
на балу в день их
первой встречи…
Дай обнять твои гордые плечи,
отойдет скоро ангел в вечность.
 

Трамвайное одиночество

 
Отчего ж я, брошенный в трамвае,
маленький и жалкий, и смешной,
парою московскою в угаре
сотворен с истерзанной душой.
Я гляжу на мир и плачу, плачу,
и ручонки тянутся ко всем.
Женщина, красивая, как дача,
где я жил, возьми меня совсем.
Женщина, как тортик изумрудный,
тронула мой посиневший лоб
и сказала – это очень трудно,
жить, не понимая добрых слов.
Ничего. Я мальчик безутешный,
мне не надо шума и вранья
Видно, я родился в час кромешный,
в час, когда забыли про меня.
Дайте же мне ласки и заботы,
Вы, священник добрый и седой,
вы, солдат из безымянной роты,
вы, девица о крашенной губой,
вы, старушка дряхлая, как фея,
вы, юнец с пацанкою в дверях.
Я гляжу на вас и молодею,
а ведь я и так из малых птах.
А ведь я – младенец белокурый,
только что оставленный навек,
маленький, застенчивый и юный,
брошенный на землю человек.
 

С кого спросить

 
С кого спросить за эту ложь,
за этот стыд, за эти муки,
за то, что ты роняла брошь
на коврик вечности-разлуки.
Но только душу не тревожь,
хотя твои иззябли руки?
ведь уронила «ну и что ж»,
зато ты долго проживешь,
ну а помрешь от черной скуки.
С кого спросить за стылый кров,
что не горит огонь в камине.
что мать опять пугает зов
отца погибшего в Берлине.
 

Избушка

сцены-стихи в шести главах

 
1
Жил-был колдун. Одни его
боялись,
другие били, прочие смеялись.
Он всем судьбу предсказывал свою.
Кому-то оставаться на краю,
кому-то по этапу отправляться,
а дурочке – ей целый век смеяться,
остаться старой девой, не болеть,
жить-поживать, а попросту смердеть.
Чиновнику одеться в белый саван,
приказчику испить вино с отравой,
почтмейстеру быть битому женой.
Лишь у меня сегодня выходной
и минет меня жесткая расплата,
но вспомнил я, что было тут когда-то,
виденье в белом через сто дорог.
На месте этом вырос бугорок —
могильный холм.
Потом могила вскрылась,
на божий свет селение явилось,
белели хаты, рдели терема.
2
Украв коня у пьяного цыгана,
я поскакал, не уменьшая шаг,
хотелось видеть город безымянный,
вина попить и поплясать гопак.
Зашел в избу, что на краю села.
Но скрипнула в передней половица
мне чудится все это или снится,
Здесь будто смерть страдала, но жила!
Широкий стол и четверо в шинелях,
пробитый пулей дышит котелок.
– Мы тридцать лет картошечки не ели —
– сказал старшой – садись и ты браток.
А страх вселился, не оказать словами.
Я шапку снял и молча им кивнул.
но вот один с кровавыми губами
мне ненавистью душу развернул.
– Я даже не успел сказать «ура!»
Снарядов нет. А впереди война!
Слюною брызгал и кричал «под танки!»
Какой-то не добитый коновал.
Пропитанные кровию портянки
я скинул и к лесочку побежал.
А гул стоял! Дышала дымом осень
земля спеклась от наших страшных дел.
Сержант весь белый, гладкий и безносый
на ходики старинные глядел.
– Средь вас поэт имеется, солдаты? —
– спросил их я. Блестели автоматы.
Тревога затаилась не во мне,
а в дереве, в солдатской кобуре.
 
 
3
 
 
Здесь каждый третий Пушкин поневоле,
чтоб чаще славить воинскую честь,
с горящими глазами сеять месть
и умереть не в лагере, на воле,
где снег блестит, где пахнет вдохновеньем
– Все говорил высокий и прямой
среди бойцов как будто бы чужой,
профессор в бой ушедший с ополчением —
– Мозги мои опутанные ложью
и ставшие пристанищем червей,
уже не будут вечности сильней —
сказал и замер, и воскликнул с дрожью
вчерашний школьник. а теперь герой.
Ах. что вы суки сделали со мной!
Ведь я не долюбил! И разве можно,
меня со всеми вами здесь равнять?
Меня еще по свету рыщет мать
с глазами зло таящими тревожно|.
А я хотел бы убежать домой,
но дома нет, лишь только сны в овраге,
– сказал последний с кожей из бумаги
и обреченно пролитой душой
на угли зла из Дантовского ада.
Ах, как нас всех страшила канонад.
А девочка кричала мне «не надо,
Не умирай, побудь еше стерпи.
Но с медсестричкой нам не по пути-
Сюиту разложенья и распада
сыграют те, что дышат взаперти.
Костяшки удобряют корни сада,
а что еше там дальше впереди?
– Постой болезный, погоди не надо.
Дай дух нам всем сейчас перевести —
– за плечи взяв того, кто закричал,
– сказал старшой и усадил на место,
на черное от всех печалей кресло
последнего, что дольше всех молчал,
а может быть он истину познал,
сигналы посылая в сад небесный —
Ведь он последний даже не стрелял.
4
Но кажется, что становлюсь глухой
к чужим обетам боли и признаньям,
то призрак старшины, то призрак знанья,
пожаром полыхали надо мной.
То вдруг молитва – Господи спаси!
– Живите с миром, мы б еще пожили!
– Меня свои когда-то замочили,
так пить хотел, хоть на стену ползи!
Вот темень, мрак и не видать не зги,
кругом вода сивашная, гнилая,
а медсестра сестричка фронтовая,
ты губы нацелованым не жги!
Глаза б закрыть, как спали на войне
и до конца бы ввек не просыпаться!
Зашейте дырку у меня в спине,
сил нет терпеть.
– Вы пожалейте братцы!
О как болит!
– А как же там Россия? Стоит еще?
Я отвечал ^— стоит.
5
Как быть и как преодолеть себя,
ведь смерть нема, хоть зубы и отучали,
они не знали – к радости, к печали,
их разбудил кудесник бытия.
Но пробудившись, двинулись за мной
обиды и напасти, страх и зависть,
и жен, и мам невидимая боль,
а что-то там внутри еше осталось,
кому-то смех, кому-то в раны соль.
 
 
Ну впредь тебе бездомному наука.
Ты прикоснулся к смерти, вот ведь штука,
а мне так захотелось вдруг любви.
Печальная избушка пахла тленом,
любить и петь казалось мне изменой.
«Дождусь конца». Оборвалось внутри.
Хочу на свет. – Да только свету нету.
Есть блики тьмы, а в них, как падаль я,
объятый страхом, отступил скользя
и в медный таз вступил с водой кровавой.
Весь в паутине, первый от меня,
кричал стихи и харкал кровью алой,
и радовались крови силы зла,
постичь желая, жизни смысл гуманный.
Пей кровопийца воду из ушей!
Иди сюда и сотни упырей
помогут нам схватить тебя за горло!
А младшенький с опухшим животом,
все вниз смотрел воинственно и гордо.
Наташенька!
Натаха дрянь такая,
почти невеста, ягодка лесная,
на что польстилась, пьяный патефон,
пустая болтовня и блуд на речке,
ну, а со мною, кроткою овечкой
прикинулась, не выжать в сердце стон.
А было б легче или пулю сразу
к виску и шипром пахнущая плоть
через пол-суток стала бы заразой
смердящею. Пол-суток и любовь,
пол-шага и окоп, пол-вечности
и стон над степью спящей,
и холодов иезуитских плен,
и теплота непознанных колен,
предсмертные стихи непониманъя.
и вечный стон, и вечный долгий бой
 
 
меж страхом смерти, миросозерцанием
и человеком, что пойдет за мной.
И чей-то взгляд тишайший состраданья,
мятущиеся мысли в головах
теряющихся в ауре сознанья.
Не только б не услышали ищейки
и не загнали в обморочный страх,
удел рабов родной узкоколейки.
Ведь жизнь не мусор, что гниет в углу,
а божий дар! Да скоро ли умру?
Ах только бы не слушать,
а просто в иступленьи повторять
«спасите наши проклятые души»!
И с чьих-то плеч спадали струпья зла
в подталый снег, что спал в заветной хате.
– А вы? Что, заскучали по лопате? —
– раздался голос сбоку от меня.
То был колдун. Смеялся он и плакал
и прославляя мудрость бытия,
он руку подал мне и спас меня,
и вскоре все виденье стало мраком.
 

«Белый парус любви – словно знак отступленья от истин…»

 
Белый парус любви – словно знак отступленья от истин.
Серый спрыгнул туман и окутал меня с головой.
И ни капельки зла, и ни доли шершавой корысти, —
лишь сума да дорога в стремленье куда-то домой, —
где мой дом, где родня,
где кресты, где могилы;
где моя западня, та, в которую хочется верить;
где земля моя (Господи!), – вот она, чёрная, здесь.
Надышусь-наберусь её силой, и вот он я – весь.
Весь я в весях, в лесах,
в белых реках, что прут на изгиб,
в небесах, в ярых аистах (я к ним привык),
в тишине, в теплоте, где любовью напоенный дом,
пахнет тестом живым, пахнет женщиной, пахнет зверьём.
 

«Играем Стриндберга, а хочется вина…»

 
Играем Стриндберга, а хочется вина
И женщину – хотя бы и любую.
Не обладать, а лишь сходить с ума,
Переживать, печалясь и ревнуя.
 
 
Учите роль, пока мы живы все —
Красивые, весёлые, смешные.
И кажется, что всё это во сне:
На стол вино, ромашки полевые.
 
 
Играем Стриндберга, а за окном война.
Весна и лето – что это такое?
Кольчужка, шлем, да злые стремена,
ШелкОвость губ, дыхание лесное…
 

«Басурманят опять снегири…»

 
Басурманят опять снегири
На застывшем от холода поле.
Ты, поэт, свою душу не рви, —
Ей, родной, уж не вынести боли.
 
 
Ведь она у поэта светла,
Ведь она не привыкла к угрозам.
И стихи, что сгорают дотла,
Для неё будто детские слёзы.
 
 
Мы напишем ещё и прочтём,
И уйдём, как уходят в иное,
Помолчать на родительский дом
На рассвет в белоснежном покое,
 
 
На застывших в полях снегирей
И на женщин не в меру усталых…
Дорогая, прости и согрей
Певчих наших. Они не для славы.
 

«Мечтала ты в Венеции чужой…»

 
Мечтала ты в Венеции чужой
блистать и падать.
И в гондольем беге
так предаваться солнцеликой неге
чтоб кожу жёг стрельчонок золотой.
Ты будто бы красивее зари,
без пошлости,
Без томных воздыханий.
К тебе спешу
Не зная, что признанье
моё к тебе уже летит вперёд.
Уже летит тот скверный анекдот,
что сочиняют глупые поэты
про то, что у поэтов есть приметы
вставать с зарёй, идти куда-то, бред…
Но всё-таки заря горит. Обед
пока не нужен, —
новый суп из кружев.
Я был тебе, пришедшим с юга мужем,
как мудрый Дож,
Венецией одет.
 

«Стынет пунш одиноко в спальне…»

 
Стынет пунш одиноко в спальне,
крутит солнышко патефон.
Двести лет как стоит печально
дом на озере Балатон.
 
 
Выдаёт он, скрипя и плача,
ноты сонные, как стихи.
Этот дом – старикова дача
от обеда и до тоски.
 
 
Только ты – украшенье в белом —
новоявленна и близка…
Костерком потянет сомлелым
длиннорвущаяся река.
 
 
Удушающий голос Вяльцевой,
платье в сборочку от кутюр.
Иногда ты ломаешь пальцы,
Сочиняя ночной ноктюрн…
 

«Между нами стена из кленовых листьев…»

 
Между нами стена из кленовых листьев,
между нами война из белого снега.
Словно тёплый, сухой и скребущий выстрел,
телефонный звонок, просящий ночлега.
А минуты, они, расплескались градом, —
бьют в висок и уже никого не спасают.
Если я не приду к тебе, – буду гадом.
Пусть любовник милый тебя бросает.
Подберу и ладошки твои согрею.
Сотни линий найду и про всё узнаю.
Лепестки твоей памяти я развею
по стеклянной поверхности ада-рая.
Упаду, натолкнувшись на ветер быстрый,
словно лошадь от длинного злого бега.
…Между нами война из кленовых листьев.
Между нами стена из белого снега…
 

«Бетховен плакал у каминных стен…»

 
Бетховен плакал у каминных стен,
Забыв о том, что надо кочергою
Помешивать то небо голубое,
То варево из бледных сардинелл.
 
 
Потом кроил из музыки пальто,
Рука дрожала, пунш не доливая.
А так хотелось, будто бы играя,
Стихи слагать неведомо про что.
 

«Вот и памятка в конверте…»

 
Вот и памятка в конверте.
И не надо лишних слов.
Мы с тобой уйдем от смерти
На четырнадцать шагов.
А когда река закрылась,
И пока рябина жжет,
Ты ко мне пришла, приснилась,
Или все наоборот.
Я пришел «рекой нарядной
По широкой мостовой»,
Ну а ты сказала: «Ладно,
Завтра будет новый бой!».
А сегодня в день известный
Я хочу любить и жить.
Может быть и наши песни
На мелодии сложить.
Запоют – известный тенор,
Попугай, малыш в кустах,
Или лучше певчий кенар
На пустых пока гробах.
 

«Уверяли …»

 
Уверяли —
Ты тоже когда-то красивой была.
Рисовалась какая-то странная бледность.
А когда ты по синему морю плыла,
Вслед моряки шептали тебе: «Неизбежность!».
Уверяю,
Ты тоже когда-то красивой была.
Взор ловил ускользающих ног перестуки.
А когда ты по белому небу без крыльев плыла,
То шептали рабочие: «Ну, и везет этой суке!».
Уверяла:
«Я тоже когда-то красивой была».
Хохотала братва, и смеялась беззубо старуха,
А какой-то торгаш или пьянь, закусив удила,
Тебя лезвием резвым ударил по левому уху.
Ты заплакала в крик,
ну а я побежал и простил,
И платком своим грязным
прижал твою красную рану.
И целуя лицо, что молило меня: «Поддержи!»,
Я купался в садах полубреда и полуобмана.
Уверяю,
Что краше тебя в этом мире лишь дом,
Где ты будешь цвести в ароматах сирени и липы.
В этот мир, бесконечный, мы вместе с тобою войдем,
Привидений печальных услышим знакомые всхлипы.
 

«Пахло клевером. Медом, страхом…»

 
Пахло клевером. Медом, страхом
На границе души и тела.
Было только чуточку странно,
Необыденно без предела.
А потом, после сна любви,
Когда ложе еще не остыло,
Вдруг пришел Сальвадор Дали,
И ты его в дом пустила.
Он принес горсть морошки и
Попросил у тебя побриться.
Ты дала ему опасную бритву и
Начала на кухне своей молиться.
А когда ты в ванную свою зашла,
И увидела море крови и лужу,
И кораблик белый, и паруса,
А потом, все как есть, рассказала мужу.