Текст книги "Жизнь – сказка"

«И вот когда я вызнал плоть твою…»

 
И вот когда я вызнал плоть твою
когда в кровавой оргии испуга
ты закричала» я тебя люблю»
и вот тогда мы поняли друг друга
закушена губа и ты ладью
свою ладью мне выставляешь смело
я ниточки твоей любви ловлю
раскладывая бисер неумело
хрипишь поёшь до финиша кошмар
как марафонский бег сырых от страсти чресел
грудей твоих благодарю бульвар
в которых я был как младенец весел.
 

«Ах, мама, мама…»

 
Ах, мама, мама,
кукла умерла!
Ей было в этом мире очень плохо.
Ей жить-пожить в другую бы эпоху.
Пирог пасхальный,
топкая свеча.
Блудливый бред придворного врача,
а дочка пожилого палача еще живет,
еще не умирает,
еще в песочек, подлая, играет.
Ей бы стрихнину —
вот она и вся. Ах, мама, мама,
кукла умерла.
Я так ее любила в платье вечном,
нектаром умывала,
человечьим
ее я обучала голосам!
– Ах, девочка! Не дай своим слезам
твой разум помутить,
и сердце в камень
не превратить.
Мы куколку оставим,
а сами будем потихоньку жить,
прислушиваться,
чувствовать,
любить.
Ты слышишь?!
Семимильными шагами к нам жизнь идет,
и с нею нам дружить
и утешенья ждать
под небесами.
 

Жизнь – сказка

Я спасу тебя от бенгальских тигров.

От ночной сирены. Белград бомбили.

Отыщу тебя в сумасшедших играх.

Знаю, жизнь – сказка с кусочком были.

 
1
Жизнь – сказка. Стоит с указкой
Учительница после короткой ночи.
Учительницу эту лапал простой рабочий.
И она поняла, что жизнь это связка
Двух душ пустых, двух кроватных гениев.
И, облившись гелем, она на работу шла и плакала
От того, что забыла все тексты у Пушкина.
А где-то за озером жена рабочего
Рыдала в подушки, потому что жизнь кончена.
«Жизнь – сказка» – подумал рабочий,
Вытачивая деталь нужную очень.
Эта деталь ему на фиг не нужна, между прочим,
Но зато платят деньги ему большие и длинные.
И жена его лапушка получит их,
И пойдёт на улицы магазинные.
А он, исхитрившись, возьмёт заначку
И со скромной учительницей поедет на дачку.
Ничего, что училка – баба скромная,
Он споёт ей песню Вставай страна огромная.
И будет любить он всю её бедную,
Как любил коммунизм поэт Демьян Бедный.
Как любил маму свою Есенин,
Веря – жизнь-сказка и есть где-то берег кисельный.
Жизнь – это сказка. «Петля оборвётся, ведь я же гений» —
Подумал поэт, повиснув в своём Англетере.
Жизнь – сказка, закройте, пожалуйста, двери.
 
 
2
Жизнь – сказка – подумал бомж, найдя чемодан с деньгами.
И решил, что поставит памятник на могиле мамы.
Пожалел олигарха, потерявшего сумму.
Положил денежки в грязную сумку.
Ночью было холодно, – надо было греться.
Он взял часть денежек у самого сердца.
Костерок заладил.
Денежки потрескивали, как мамкины оладьи.
Вспомнилась семья, дом, мать и двое братьев.
Все уже на небе, матушка-красотка в белом платье.
Не тройной одеколон ведь пьёт, а что пожиже.
И запел счастливый бомж «Осенний сон» октавой ниже.
Прогорела часть купюр. Пусть, не жалко.
Лишь подъехал козелок, дело к ночи.
Взяли четверо его да в дыхалку!
И наручники ему, между прочим.
Обомлели у бомжа сильно руки.
Эх, сломали сказку-жизнь злые с***ки!
 

«И у меня было море которого ты не знаешь…»

 
И у меня было море которого ты не знаешь
и у меня было море старуха и рыбка в ванной
и у меня конечно был повешенный над фортепиано
собственный мой повешенный совесть моя и рана
И спать хотелось и было море
и звало море меня к простуде
и был вечер и было утро в раззоре
и была женщина а у женщины груди
Банальная притча все притчи банальны
море и женщина мольберт и художник
власами медными мечет Волошин
всё так стремительно так глобально
народец пёстрый коляска гроши
бросают под ноги неимущим
бегут и праведники и твари
идёт хворобою мой Ведущий
с большими как у страха глазами.
И у меня было море в детстве
я не целованный – я советский
а ты сказала: Я – Чайка!
я после бани женщиной стала
– Советской женщиной с пьедестала?
– нет, абсолютно маленькой.
Ногти рвала мне смерть-распутница
– ты рыдала?
– рыдала ль я? Лепестки вязала
волны серебряной покрывало:
нагие белые не устала.
Плоть с плотью крохотно кровь бежала.
Бежала по вымечку с вымечка по копытечку
бьёт падлою Смерть роковым копытом
ты ведь не справилась – ты убита?
В Грозном в Майданеке целлюлитом
нечистой харей и бранью справа
а слева – повешенных декабристов свалка
С души свернуло
стань медсестрою я дверь прикрою
не надо оваций восторгов море
холодное более-менее
там бедный лавочник бедный гений
и ослик – маленький пустомеля…
 

Титаник

 
Прости, безумный мой «Титаник»
за то, что так из темноты
уходит Боль, уходишь ты
уходит высшее признанье
как день осенний из трубы.
Вбираем вытертую лиру
как ту любовь что пролилась
на блюдце памяти кумира
упавшего с балкона в грязь
Ты помнишь милая тот вечер
фонарь аптека анаша
трансатлантические плечи
рыдали, буквами круша.
Вот Аз, светлейшая из буквиц.
Но что-то я не намолюсь.
Слезами пахнущая рукопись
кричит: «Аринушка, боюсь!»
Боюсь, боюсь, но сорван вечер
опять пришли совсем не те
опять немыслимые плечи
в своей блистали наготе.
 
 
На них коряво буква Буки
впечатала слова бранья,
а я подумал -Ваши руки
и вы другая, не моя.
Испанствуем и подыхаем,
и куртуазностью манер
себя невольно поджигаем,
освобождаясь от химер.
Вот шли когда-то по малину,
тебя в малиннике любил я.
Девичьи перси заголя
переворачивал на спину
сок спелой ягоды малины
лизал, как будто бы шутя.
…и неуклюжим утконосом
ловил резиночку трусов,
а неумытый пленник снов
и непослушный мальчик босый,
который жив одним вопросом —
что за экватором трусов,
стоял за деревом неслышный
рот в хрунках, сам одет как нищий
в рябинках тонкое лицо.
Стою, помятый Свидригайлов
боюсь, что баба скажет: «Мало!»
как птица. что на землю пала:
«Ах, я еще не налетала!»
а кукла: «Бала мне бы, бала!»
Лицо в крови, в руке кольцо
и одиноко озерцо
манило рыбой и тенями
моих безжалостных глупцов
читающих мой мир ужасный
ужасен Я, ужасен в снастях
фосфоресцирующий стыд
и мозг мой суетный летит
в зашторенное Занебесье
шарфом прозрачным молча взвейся
там Память как в окопе спирт
боится выпитой быть в страхе
я снова бледностью на плахе
спешу постичь сей скорбный мир.
Простите. барышня, за это,
за то, что букою под нож
пойду по каверзному лету,
под шум безжалостных берез,
а может быть осин древесных
среди кудрявой суеты
бегу здоровый, неизвестный
вдыхаю мерзкие цветы
чужих безжалостных сонетов,
а разве больше службы нету,
в которой бьемся за кресты.
Вползает щукой буква Веди
икают трезвые соседи
вчера глотавшие кефир
«Эмманюэль» прочтя до дыр.
Послать подальше всех хозяек,
которые скопили жир,
и жирной прелестью невесты
нам светят в дверцу поднебесья
там снова ты она и я.
Люблю любимая. Ладья
лакействует у брега страсти
и обнажает торс борца
та олимпийка без лица,
лицо давно сожрали моли.
Ах мне бы пенсию да волю,
брегет отечественный, поле,
где конь буланый, шаг – трусца.
 
 
Прости, любезный мой «Титаник»,
что спать ложусь я после бани
с прелестной фрейлиной,
а та, вся изогнувшися глаголью,
глаголет Истину и с болью
мне отдается. Тишина.
А я несу добро калеки,
от хладных ветров ноют веки
нижайше кланяюсь земли
простите добрые соседи —
волки позорные намедни
       меня на санках привезли.
Читай: кричали перегаром
а я, а что мне,
       ватник рваный
на теле профиль Сатаны.
Вот полукровка, добрый Витязь
врываясь бьет меня, подвиньтесь
тела упавшие как я.
На кухню бросили дрова
опять идет свирепо топка
у фрейлины вспотела попка
и трепет тайный телом в пол
и оттопыренный камзол
вдруг стал повесе слишком тесен,
не надо злых иль добрых песен
а просто позовите Женщин
из них одна споет шаля
совсем ручную нотку ля.
Любимая до сентября.
Сентябрь. Уже не держат ноги
иду. бреду к своей берлоге
где ночь вдыхает запах пня
сгоревшего на той неделе
на этом пне мы с другом ели
картошку. Друг сварил Тебя…
 
 
Придите, буки, аз и веди.
придите Пушкин с Грибоедом,
придите долгие друзья.
придите, новые калеки
от хладных ветров ноют веки
нижайше кланяюсь, земля!
Приди, добро не понарошке,
любимой сломанная брошка
сверкай как падшенькой слеза.
И я проснусь костром нетленным,
не бей смычком по голым нервам
нельзя. хорошая, нельзя.
Ты видишь сонная заря
еще мне голову не кружит
вот море, остров, башня, стужа,
а в башне смерть, не знаю, чья!
…хрустели кости под зубами,
тошнило, прожевался шрамик,
что был на шее у тебя
Теперь воды испить болотной,
но что-то мне не лезет в глотку,
мелькнули блеском самородков
твои опухшие глаза.
За что, сказали мне, вздыхая,
была с фатой, потом нагая,
потом горела, но жила.
Но вы не убежали, суки!
Смотрели, буду ли цела!
– Не поливай живой водичкой
Оставь ее себе на личико
 
 
– Молчите подлые глаза! —
кричал я и они кричали
как будто раненый начальник
из-под разбитого ствола
И я опять: ну где ты, ведьма?:»
Глаза в рыдающую землю
упали аленьким цветком
я понял цену дорогую
я заплатить сюда пришел
Я крикнул в небо: Ты богачка!
Ты дерн и пыль, и берег мрачный
Вся в белом блещущая мать
туман здесь, брачная кровать
Смотри, земельку поцелую!
Но я люблю тебя, ревную
Упала, маленькая, встань.
Упала, больно. Не пугайся.
Колено? Господи, хватайся.
Люблю, родная, перестань!
Я не злодей, да, вижу, вижу!
Не плачь, пошли домой скорей.
Боишься? В озере пигмей?
Нет, это наши покаянья.
Ну успокойся, брось рыданья.
Прости, ведь я ручной теперь.
Прости, безумный мой «Титаник»
Я человек ведь, я не зверь.
 

Пятый

 
Стоп токин. Молчание.
Китайская мудрость.
летающий голубь. Светает
Жаль, что один из нас помер,
второго все ищут,
третий зачат, но не вышел,
четвертый еще не готов.
Ева и Павел
не встретились на поединке
самых красивых.
Ведь их еще нее обложили
Любители острых мгновений.
Я пятый. последний, а дальше
все лица…
одно мерзопакостней прочих – мое!
Это видимо, связано с тем,
что давно не летаю,
что только и смог написать:
«Где ты бегаешь, пани
в итальянских колготках
по нашему серому снегу.»
Однако за молчание надо платить.
А за что мы сегодня молчим?
Может, жжем поминальный фитиль
И тусуемся так некрасиво плечами.
ты приди, умоляю
я дам тебе денег, фату,
пробежишься в ней Ленинским
парком
Тебе дам я денег
Купи себе девичью честь
и хромую лису,
чтоб лежала на голых коленях.
Дам я тебе денег,
чтоб истину ты не искала,
чтоб твое меховое шмотье
не хватали бы мерзкие панки,
чтобы ты не читала стихов
одуревшего комедианта,
чтобы ты не кидала трусов
Раъяренной гитаре джаз-банды
Чтобы ты не кричала впотьмах
чтоб любовь не купить и не выдать,
чтобы в наших с тобой головах
не звучала, как прежде, обида.
Это видимо. связано с тем,
что давно не летаю,
что только и мог написать:
«Где ты бегаешь, пани,
в итальянских колготках
по нашему серому снегу».
Ты знаешь, я все-таки видел второго
Он рылся в оранжевой кукле
Он думал. что там будут деньги,
беспомощно рыжими пальцами
вскрывал целлюлозу грудей,
единственным зубом вскрывал
позвоночник.
Я вызвал «ноль три» пускай посидит в одиночке.
Ильинична дверь открывает
взволнованно ходит по комнате
в алых тонах, в адидасовской
обуви
ноги старушки потеют.
Она уже больше не пишет
доносы на скептиков и
диссидентов.
Все бросились в прорубь забвенья
Ну что, дорогая, не спится?
Сходила бы в церковь,
тебя научу я креститься
И свечку за всех убиеннах поставлю,
а может, кого-то прославлю
 
 
Вот первый, давно похороненный
в Ржавом болоте
где плавает череп младенца
учителки Клавы
Два трупика черных: один неприкаян
другой перед ним покаянный
А третий родился и плачет,
как плакал Буденный
пред знаменем алым,
когда догорала пехота.
…чуточек срыгнул милый мальчик
и вновь набежала икота
Спит нянька. Его ей качать неохота
Спишь, стерва?
Вдруг это единственный гений
Ведь их, ясноликих, убили
На Пражской весне, на Болоте
на распрями битой Таганке.
Спи, девка. Ну как хоть тебя величают.
Спать хочется. Снова хозяйка борзела
пила свое зелье, смотрела Годара по Теле..
На теле кровавая рана
от пьяного мужа-жокея.
Спи, детка.
Но только ребенка ладошкой
не схрумкай
и так уже синий животик
и бьется, пульсирует жилка.
Но все все же опять не взлетаю
никак не рванусь, нос расквасив
и только что смог написать
«Где ты бегаешь пани,
в итальянских колготках,
по нашему серому снегу.»
Еще не влюбились ручные мои Ева с Павлом
еще не прочли «Дон-Кихота»
и Гарсия Лорка не познан
и ветки черемух оставлены ими беззлобно,
и губы еще суховаты,
и плечи у Евы не смяты
и брошка на правой груди
уцелела как память солдата
Солдатик мой Павел,
солдатствуем вместе по нервам
Пусть я никогда тебе в этом не буду примером
Люби свою землю
забудь что отец твой был пятым
Стоп токин. Молчание
Китайская мудрость
Конвертик чуть-чуть в уголочке
примятый
(Июнь 1997)
 

Озеро Рица

 
Мало ли что ей безумненькой хочется
Озеро Рица лежит под ногами
Озеро Рица из логова творчества
Озеро там где мы все дураками
Озеро Рица в убитом солдате
Озеро Рица в глазах обезумевших
девочки что в телефон-автомате
в нищем грозящем перстом указующим
с красной звездой на порватом бушлате
Плакала скрипка за злым горизонтом
у нашей русалки сегодня застолье.
Нитью одной опоясана рыбка
брошена рыбка – связной без пароля.
Где ты скитаешься неуловима
брось-ка бутылку в Синее море!
В бутылке записка: «Я нелюбима!»
Значит, осталась и ты без героя.
Значит, любить тебя можно. Ты зрима
Можно. В паучьем колье пантомима.
Можно. Свободна от всяких капризов
Больше не буду глазами юродствуя
жить увлекаясь дурным онанизмом
мальчика Пети, который сиротствовал.
Все. Отдыхай. Хочешь чашечку кофе
Выпей родная. пойду по стриптизу
вирши послушай болезненны строфы
очень похожи они на сюрпризы
пылких свиданий
Выплесни с гущей кофейной ребенка
наших неласковых воспоминаний,
в юбке коротенькой просит девчонка
ей подарить необъятное море
В первоапрельском тряпье королями
выйдем на лодочке зрим Лукоморье
или сомкнемся слегка головами
Моря не жди, прохудилась лодчонка.
Озеро Рица светлеет пред нами,
Озеро Рица как две страшные раны
В них, этих ранах бессмертье содержится
хочешь, на самом на краешке нежности
будем держаться как два океана
Выпили воду и в чьей-то промежности
все же среди этой суши несметной
забултыхается озеро Свежести
озеро Слез от любви безответной.
Плакала скрипка над злым одиночеством
лампа горит и совсем без покрытия
Камера пыток, пытай меня творчеством
но не лишай обнаженного зрителя,
той радиации незабвенной,
что называется состраданием
так начиналась эпоха дознанья
средь мудрецов, завороженных
сценой.
В камеру к нищим подбросили
Кафку
Кафка лукавит, а кто не замечен
тот, кто тебя не топтал каблуками
юный разведчик герой изувеченный
музой твоей и моей неотмеченный
Озеро Рица – сплошное безвременье
лагерь любовь звон зеркал
близких лица
трижды прощенный обман
сизым вечером
Спи на лодчонке в озере Рица
средь окаянно таких же потерянных
Но не теряйся совсем возвертайся
тайной таежницей девочкой Таей
вместе со звездами в небе
смеркайся
если навечно исчезнешь я знаю
Вместе со Снежною бабой оттаивай
видишь под полночь и я обмираю
чуждый мне отрок грешочки
замаливай
Тощую бездну нащупай ладошкой
вскрики вселенские мамы вбиваю
«Ах эти мерзкие серые кошки,
ах, эти звуки. ну кто их рождает!»
Это не звуки, мы так умираем
чтобы остаться навеки
в агонию кинуться и распрямиться
обратно
как после выстрела с ровного поля
ринутся
ввысь тридцать две куропатки!
Двух или трех на снегу оставляя
вечно не быть им на белых кроватках
быть им болезным на блюдечках рая
Как вас назвать Непогода по имени
буквы пишу а рука задрожала
скулы горят и зовут «полюби меня»
сердце стучит в трех шагах от кинжала.
 

«Бейте красных, белых и жидов…»

 
Бейте красных, белых и жидов
оставляйте серые папахи
Вилы в бок ворующим морковь
и забудьте о вечернем страхе
Помните, как раз перед войной…
Помню, помню: черная накидка
пестрая цыганская кибитка
и стрелок, склонившись надо мной
говорил кому-то: черт с тобой!
Ну а я как бедолага-дятел
раненый крестьянскою косой
Но ведь я еще не умираю
Говорю: коль силы есть, давайте
в горло бейте, ноги мне ломайте!
Только с хрипом тоненько
внимаю
вы иголки в ногти не втыкайте
А когда-то я едал ватрушки
в доме у Веселой Потаскушки
было и счастливо и светло
А теперь мне прямо западло
пусть хватают и плюют в лицо.
Бейте нищих – вдруг разбогатеют,
поджигайте чье-нибудь добро.
Не от крови зорюшка алеет,
это я подвешен за ребро,
я наелся этой рваной жути
и не знаю, цело ли окно
в доме у веселой потскушки
Грозный суд на крыльях кто-то рушил
срам и стыд и тление одно
разобщает в язвах грязных души.
Егерь бил кирзою по виску.
Бейте в пах, чтоб я на стенку падал,
слава твердолобому стрелку!
Бейте в ребра, кожу поджигайте
Звездами рассыпана дорога.
Каюсь. Ну а вы не замечайте
Каюсь. Но замрите у порога.
Умоляю люди. Ради Бога
вы иголки в ногти не втыкайте.
 

Песня

 
Пусть неясный холодок
под рубахой тает,
слезы прошлые свои
рукавом сотру.
Не будите, я прошу,
вы калеку-память,
ведь я прошлое свое
на себе несу.
Где сафьянный сапожок
В дом моей любимой?
Улетел и скрылся в ночь —
там его лови.
Ты сказал мне: «Прощай.
Я тебя любила,
но за каменной стеной
дохнут соловьи.»
Заберу свои дары,
чтоб тебя прославить.
Соберу котомку я:
соль за пироги.
Разбужу в заплатках всю
я калеку – память,
ведь никто не подойдет
не подаст руки.
       (конец 80-х годов)
 

Хозяйка пивной

 
Ах, январь, это скучное слово
       январь возле ног
где-то тройка промчалась
ямщик прокричал мне: «сынок!»
где-то ветер подул
показалось, что входит весна
я фонарик зажег
и увидел, что просто стена
А потом распахнулась
какая-то странная дверь
жарко бился огонь из печи словно
       раненый зверь
и встречала хозяйка пивной
       на пороге меня
называя свой образ помином
 вчерашнего дня
как зовут по второму вас разу
       хозяйка пивной?
дай сенца вороному
ему еще долго домой
 
 
А солдаты и девки
уж как-нибудь тут подождут
расскажи о себе хоть
       последние десять минут
на лице на твоем-
говорила она не стыдясь
– вся любовь и вся смерть
и вся боль как узлом собралась
 
 
О себе не скажу
не проси никогда милый мой
запрягай лошадей
и пора тебе ехать домой
по дороге трясучей
ты добрые вирши слагай
там тебе и забава и смех
и мороз и сверкающий край
 
 
На краю не погибель
а просто оборванный крик
был сегодня ты юн
а наутро ты будешь старик.
Что пророчишь ты мне
я еще напишу, я спою
рвется в клочья душа
от осколка аортой в бою
 
 
Посули мне удачи
но вновь среди зимнего дня
подошла ко мне женщина
медным монисто звеня
что ты хочешь сказать мне
хозяйка проклятой пивной?
Запрягай лошадей
и пора тебе ехать домой.
 

«Не  кусайся  волчонок  негибкий…»

 
Не  кусайся  волчонок  негибкий
Не  рычи на  добычу мою
Вот аквариум «Спящие  рыбки»
Вот рыбак, прикорнувший к  рулю.
 
 
Вот весенний  пугающий  лучик
На  моей  заблестел  бороде
А  на шее  серебряный  ключик,
Зайчик  солнечный в  грязной  воде.
 

«Бежит безумный рикша…»

 
Бежит безумный рикша
бежит
бежит
бежит
и колесо у рикши
переднее дрожит,
а заднее бесспорно
не требует забот
красивый, будто орден
восход
восход
восход.
Бежит летящей тенью
красивейшая дочь,
а мне в глаза – виденье
лебяжья стая – прочь
из шелеста и дыма
летящая стрела
ведь ты была любима
была
была
была.
 

Наташа. Ходынка

 
Наташа. Ходынка. Трава золотая.
Я в ней обнимаю
безликое тело туманных запевок.
Горжусь отчего-то?
Что видимо, ты – пионерка?
Зеленые боги
пугают величьем кузнечики разума.
Неутоленно
мелькает вода автострады.
Чудесная дача
героев своих подбирает.
Где Гоголь, где Пушкин?
Вино ослепительно льется в бокалы.
Ты – рядом вставай!
К бездорожью привыкшие ноги
уходят в грядущее,
бьют по весне барабаны,
на ниточках счастья
подпрыгнут герои Эллады…
а ты в апельсинье… прекрасна…
Там нету чужих,
там никто не обидит
безззвучно упреком.
Чудесная женщина
губы не скривит в усмешке.
Таращится разум
и боль неразлучья уходит,
а ты остаешься.
Всем тем, кто уйдет, по конфете,
пусть будут отравлены
нашим с тобой невниманьем.
Наташа. Ходынка.
Какая великая тайна.
Опять бесконечно танцуют
герои Эллады,
на лире любви
оглушительно вырвется Катулл.
Берусь за лопату,
чтоб вырастить нам обелиски,
запомнить хотите? —
про нас непоющие диски.
Танцуют Онегин с Татьяной.
Придирчив елейный Елецкий.
Спит Герман в гостиной,
слегка оглушенный графиней,
смех в детской
про сны, что вокруг побывали.
Боимся. Непознанный терем,
в нем гроздья пылающих яблок.
Качается люстра
как память, слезу вышибая,
горит не моя электричка,
другая печаль, попеняв
на себя, уезжает,
а ты остаешься
как черное бранное поле.
Наташа. Ходынка.
Над куполом девушка воет.
Она приподнялась
как две ненаглядных слезинки.
Наташа. Ходынка.
Как много чудес над Россией.
Бери свою веру,
неси, под халатик не пряча.
Как солнечный выстрел
услышу твой бред: виновата!
Читаю: Электра
омоет мне ноги в неволе
Другая мне руки
уже не приносит на царство.
Легки наших мыслей припасы.
Поцарствуем.
Лиру мою
заложил восхитительный Катулл.
Старушку Раскольников
обнял за дряблые плечи.
И просит монетку юродивый —
это последняя плата
за наши страданья,
за наши мирские бушлаты…
***
Наденьте черные платки
когда болеют дети,
когда поэт запьет с тоски
внезапно на рассвете,
когда зима придет в дома
в которых было лето,
когда вдова сойдет с ума
от позднего привета.
 
 
Наденьте черные платки
не морщась, без истерик.
Смотри – от жалости зрачки
внезапно побелеи!
Когда уснувших не поднять,
а вставших не уложить,
когда молоденькую мать
дитя ее тревожит.
 
 
Наденьте черные платки,
когда бродяги плачут,
когда погибнут мотыльки
в костре шальной удачи.
Когда, закуривая, дед
махоркой захлебнется.
Снимите черные платки,
когда весь мир взорвется!