Текст книги "Жизнь – сказка"

«Мы ранены…»

 
Мы ранены
на маленькой войне
такой смешной
что не сказать словами
ползла разведка
по большой волне
кругами всё кругами всё
кругами
бежала тварь
о трёх ногах
дрожа
мутанты ли
калеки ли
не знаем
в сердцах у нас
два ледяных ножа
два мальчика зачатых перед маем
 

«Я боялся коснуться твоих оваций…»

 
Я боялся коснуться твоих оваций,
я боялся дрожи по белу телу,
а ещё я боялся один остаться
на краю, над пропастью, без предела,
а ещё я, ну это уже не важно,
а ещё, ну, подумаешь, затравили,
а ведь всё-таки было же и прекрасно:
голубки над озером голубили!
Я боялся вонзиться рукой прохладной
в древнерусский твой запах,
в твой лес колосьев,
пусть ты шепчешь, красивая:
Ладно, ладно
ну а мне всё слышится:
Осень, осень.
 

***

Я хочу прочитать икебану твоей груди

ты как после солёной пытки

мне скажешь: Жди

заветного клика

исторгнутого калиткой.

лебедей, рвущихся туда, где Бен Ладен

они все кричали нам: ладно, ладно.

И снова пауза лёд холодный

лёд на виски когда вдруг удушье

лёд на душе как грубая магия,

и вот:

так приходят злорадные злые звери,

мысли,

которые наоборот.

Мне опять говорят

на поэтов сафари время

а мне кажется 19 год

томик стихов

из-за тебя кошмары

из-за дерева прожитые глаза

убивающие

как обнимая

как – кунсткамера

сжирающая тебя.

Как всеобъемлющее простодушье

бьёт по щеке, играя в любовь

мёрзлые, бьющие в душу груши

и междометия

бьющие прямо в бровь.

Автобус

 
– Гражданин, не трясите мудями,
Предъявите мне свой проездной.
– не кричите, мамаша, с друзьями
Я хочу провести выходной.
Где ты, иссиня-черная «Волга»,
Что разбилась на пятой версте?
А друзья мои к Господу богу
Поднялись, но конечно не все.
Кто в дерьме извалялся случайно,
Тот в начальниках, этот в зека.
Им не благость, а страшная тайна
Подсуропила спать на века.
– Задержись на минутку, попутчик,
Как мне краля знакома твоя.
Вспомнил – старя добрая сучка —
Настрочила в ментуру не зря.
И горбатился я, и метался, —
Справа стукнут, а слева утрут.
Я с голодной бадьей целовался,
Прославляя свой каторжный труд.
Ах, зачем ты на пику не села,
Забубенная краля теней?
Видишь, падла, в автобусе еду,
И немного похож на людей.
Ну чего кривишь рожу, солдатик?
Нахлебался, поди, горбыля.
Нам бы счас по бабенке в кровати,
Что икаешь, что мерзнешь, сопля?!
На кого-то ты очень похожий.
То не батько твой был – прокурор?
Ах, зачем я оставил свой ножик
У Галинки под пятым ребром?
Что, красивая куколка, жмешься?
Полюби и меня натощак.
Нет, друзья, с вами вовсе сопьешься
Или канешь опять в лагерях.
Ты, бабуленька, носа не вешай,
Я жалею твою простоту.
Ты обличьем святым и безгрешным
Так похожа на маму мою.
Что, кондуктор? Нет, я не рыдаю.
Просто соль мне попала в глаза.
Я бешусь, я кричу, я страдаю,
В небо белому богу грозя!
Так за что вы мне крутите руки?
Полминуты, и мне выходить.
Я умру от печали и скуки,
Ну зачем меня в харю-то бить?
Ну чего ты, дотошный, смеешься?
Иноверец, а видишь ли, то ж…
Ты пляши, ты пока что корежься…
Эх, в печенку тебе финский нож!
Ну не пачкайте – я после бани.
Ну зачем же гурьбой на хребет?
Я прошу, не пинайте ногами.
Гражданин, ведь у вас партбилет.
Дверь открыли! Неужто отпустят?
Я лечу на асфальт словно в рай.
Только в небе парящие гуси
Закричали мне громко: «Вставай!».
 

«Всё началось с любви…»

 
Всё началось с любви
а кончилось разлукой
с китайских черепков
и черепом Отца
 
 
Всё началось с любви
но обернулось скукой
с оранжевой свечой
у твоего лица
 
 
Всё началось с любви
а кончилось бумагой —
донос что я масон
донос что ты вдова
 
 
И покатилась жизнь
скрипучей колымагой
наперсница родов —
она всегда права
И праведен наш сад
где Ева – хохотунья.
пусть тонок голосок
но ты в него войди
 
 
Всё началось с любви
а кончилось безумьем
коротеньким штрихом
на выжженой груди.
 

***

Мы слоников считали до утра

когда уже наскучат эти ночи

очей твоих небесных полумгла

на целый дюйм мне ближе

между прочим

тесна квартира —

сумрачен угар

удар

ещё

переплелись ногами

ах, как хотелось

чтоб взорвался шар

над нашими

больными головами

вот нет его

мы в космосе, друг мой

мы так с тобой улётно ошалели

что ты сказала

вижу, Бог седой

а я сказал

вот дьявол в колыбели…

«Страсти по белому, чистому снегу…»

 
Страсти по белому, чистому снегу.
Бабу мы лепим,
а может, гадаем.
Сердце отчаянно рвется к побегу.
Хочешь, сегодня в любовь поиграем.
Святки. А может быть чья-то немилость.
Дерево в поле. На дереве птица.
Это мы – двое и это нам снится.
Вьющийся холмик и вьюжная стылость.
В локонах дивных запутался пальчик.
Строгий овал рокового величья.
Выбегу в двери взволнованный мальчик.
Громко роняя восторг неприличья.
Руки сжимаю, о как ты желанна.
Слезы глотаю, опять ускользнула.
Ты словно с розовых красок Сезанна.
Тихо, таинственно, чудно уснула.
 

«Женщина тушила сигареты…»

 
Женщина тушила сигареты
О мои роскошные сандальи.
И, наверно, это было летом,
Но не помню – как же её звали.
 
 
Может быть, она звалася Валей,
Катей, Анжеликой, Маргаритой,
Может, Анной? Юлией едва ли…
Женей? Акулиной? Афродитой?
 
 
Одиозных тех имён не мало,
Но впотьмах, казалось, не напрасно,
Что простейшим именем назвалось
Это существо в одёжке красной.
 
 
Женщина курила, дым клубился.
Очертанье красных губ манило.
Неужели я опять влюбился?
…Мне об этом мама говорила…
Черный хлеб
Умер сын вчера, такой хороший.
Бабка, отревевшая войну,
вдруг сказала: «Будь, внучок, поплоше,
нужен был ли богу самому?
 
 
Он в раю, там финики и сливы,
для души там вечная весна,
только чёрный хлеб неодолимый
не обрёл там райские места.
 
 
А внучок едал его с охоткой,
в руку нетяжёлую ложил.
Только жаль, что с этой подлой водкой
мой хороший иногда дружил.»
 
 
И пошла, тихонечко вздыхая,
на погост, где внук её отстал,
и, краюшку хлеба вынимая,
помянула всех, кто здесь лежал.
 
 
И присела, выдохнула стоном,
всё, что накопила за года.
И клевали хлеб её вороны,
тишину взрывая иногда.
 

«Я слышу твой запах, – ты пахнешь горячей ванилью…»

 
Я слышу твой запах, – ты пахнешь горячей ванилью.
И грязным дождём разразилась весна в неглиже.
И плакали реки, готовые к любвеобилью.
И чья-нибудь девочка плачет о мёртвом стриже.
Я слышу твой запах, – ты пахнешь и потом и спиртом,
шальными духами и замком в горящей заре.
А, может, церковною утварью да эвкалиптом,
да смазкой нагана, что дремлет в моей кобуре.
Я слышу твой запах, – он женский, он светел и грешен.
Молитву забыл, чтоб взойти на любимый порог.
И был почтальон, он пришёл из дождя безутешен,
как пёс беспородный, и голоден он и продрог.
Вот Ваше письмо, – оно пахнет желаньем да верой,
и запах так тонок и так устремляется ввысь…
А, может быть, пахнет мятущейся в небе Венерой,
а, может быть, запахом просто похожим на жизнь.
 

«Орелия – чудесная страна…»

 
Орелия – чудесная страна,
кудесница и кузница и сказка.
Там всех влюблённых посылают НА,
и те послушно надевают маски,
чтоб переждать ту скромницу болей.
Что перепутать может день и вечер, —
а боль, а повелительница дней,
ушедших в гору почему-то лечит.
Ты созерцаешь птичьи облака.
И вот опять, опять издалека
выпрыгивает солнце, между прочим.
 
 
Орелия, да кто же из людей
придёт проведать горы да вулканы?
Орелия – мой маленький музей,
где с ужасом заводятся романы,
внезапно превращаясь то в обман,
то в призрачный вишнёвый сад,
то в дымку.
И попадаю я опять в капкан,
догнать пытаясь даму-невидимку.
Но успеваю лишь сорвать вуаль,
услышав хруст костей неблагородных.
И слёзы льются и опять мистраль
подует с юга. И опять свободна
ты, а не я. Орелия с тобой,
а как же я? Как перст перед войною.
И куст мой оживает молодой,
Волшебный куст, пропитанный весною.
 

«Взял залитый квасом бубен…»

 
Взял залитый квасом бубен,
Я решил, скорей, по пьянке:
Пусть тебя целует Рубенс
Сквозь века, на полустанке.
 
 
Пусть тебя целует ветер,
В ноги бьётся ошалело.
В тыкве рыжей, не в карете
Ты своё лелеешь тело.
 
 
Рвёшься на свиданье с принцем —
Рыжий клоун – он намедни
У меня стрельнул он «Винстон»
На виду у всей деревни.
 
 
Ты бежала, хоть тихоней
Мне казалась поначалу.
А приснилась ночью – Сольвейг
С волосами как мочало.
 
 
Стало страшно. Ночь глухая, —
Пропади она, просетуй.
Продавщица тётя Хая,
Дай мне водки, хоть вот этой.
 
 
Я опять напьюсь и с улиц
Побегу в поля пустые.
Пусть тебя целует Рубенс
Прямо в губы холостые.
 

«Не открывайте двери никому…»

 
Не открывайте двери никому.
Гроза застала – не жалей бегущих.
Ты знаешь, я, наверное, умру
среди стихов безжалостных и жгущих.
И вот уже охотится злодей. Он в том углу,
за ширмой, иль за печкой.
Он террорист, убивший сто царей,
крадётся змием к твоему сердечку.
Ты почему его не прогнала? Смотри – нога!
Копыто или клещи?
И сон мне был, и сон, наверно, вещий…
И разве ты ещё не умерла?
Вон твой портрет – весь из кровавых трещин.
А я любил, любил одну тебя
и ненавидел всяких прочих женщин.
Ну, пожалей, ну, похвали меня,
пади к ногам, – надеюсь я на чудо.
А ты меня ни капли не любя, сказала:
«Брось, ведь у тебя простуда».
Но как ещё не лопнул шар земной?
Собаки злы?! Так бросьте же им кости.
Я ночь тоскую с женщиной одной
и вы ко мне не приходите в гости…
 

Осень

 
Сегодня велик он, а завтра, быть может, смешон.
Поэт нечестивый, монетку последнюю бросив,
на девочку, что надевала цветной капюшон
на голое тело. А было ведь холодно, – осень.
А он любовался: какая у девки спина!
А что за спина – две худые-худые лопатки…
Хозяйка роптала:" Опять к вам пришёл сатана,
а вы, не заметив, ему согреваете пятки».
Поэту казалось, что были здесь крылья любви.
Давно не взлетали, с тех пор как любовь свою сбросив,
они коротали свои беспокойные дни
на Пляс де Пигаль. Ничего нет здесь странного, – осень.
Поэт подошёл, и, зарывшись лицом в волоса,
вдохнул пять морей и четырнадцать выпитых кружек.
И если б он видел глаза её в робких слезах,
он сердце своё подарил бы ей, дикой, на ужин.
 

«А когда ты пришла на рассвете, то ли боль, то ли хмель хватая…»

 
А когда ты пришла на рассвете, то ли боль, то ли хмель хватая,
он подумал, что только ветер обнимал тебя, дорогая.
А когда ты пришла под вечер, он стелил тебе поцелуи,
и шептал, как посол на вече – я тебя всё равно ревную.
А когда ты пришла ребёнком на порог в вышитой сорочке,
в голове его звонко-звонко пролетели тире и точки.
А когда он пришёл усталый и сказал, что путь его пройден,
ты дала ему роль вассала и сказала – какой ты гордый!
А когда он пришёл, как быдло, ты хлестала его по роже.
Показалось – что это было между Алой и Белой Розой.
А когда вы скрестили шпаги, зарядили ядрами пушки,
со стены на листке бумаги хохотал, как ребёнок, Пушкин.
 

«Посади мою печаль в ломанные санки…»

 
Посади мою печаль в ломанные санки,
отвези куда-нибудь, брось на пол-пути.
Закопай, прошу тебя, тёплые останки, —
вот тогда решусь и я звёздный путь пройти.
Без печали (как легко), с кем не целоваться,
всё равно уж, господа, – дело ведь к весне.
Обниматься, токовать, в травах кувыркаться
и с повинною, как псу, приходить к жене.
Ах, жена моя, жена, – боль моя и слава.
Ты послушай, что пою, Бог тебя хранит:
На меня уже давно началась облава.
Партбилет моей любви пулею пробит.
 

«Любимая, мы же ведь скальды с тобой…»

 
Любимая, мы же ведь скальды с тобой.
Горячие руки, ребячьи забавы. Ты рядом,
ты в поезде долгом, где слава.
Любимая, мы же ведь скальды с тобой.
В нелюбственном, диком, наверно, краю
учителка учит «добру» и «глаголу».
Четырнадцать девушек с веероголым
восторгом хрустально рифмуют «Люблю».
Ты словно мираж.
На заплёванный пол
ступает нога твоя бережно, скользко.
В задымленной комнате,
словно бы в Ольстер, пришла ты с мороза
за письменный стол.
Прошу напиши, – близок воздух лесной.
Жду строчку, как будто старушка просвирку,
на фоне окна… шторы отданы в стирку…
Храни тебя, Боже, в погоде любой.
А надо бежать: малый сон мой с грозой.
Летящие ласточки – тонкие струны.
Что, – иноходь невероятней аллюра?
Любимая, мы же ведь скальды с тобой.
 

«Мне кажется, что Джильда умерла…»

 
Мне кажется, что Джильда умерла.
Рука свисает ледяным узором,
и я кажусь необычайным вором,
я в чайную залез и чай краду.
Мне кажется, что Джильда умерла,
суровый ментор зрит в меня с укором,
но я держусь, я занят разговором,
я сквозь любовь вдыхаю полумглу.
 
 
Мне кажется, что близится рассвет.
Что я опять усну не раздеваясь.
Перед охотой кот мой умываясь,
как гений зла, берёт меня в игру.
Игра на всё, что есть в моей душе.
Мифическая и полуживая —
игра на пройгрыш – стоны ртом хватаю.
Такие стоны – плётка палача.
 
 
Мне кажется любимая спала,
а я ей потихоньку сон нарушил.
Он стал и безобразнее и суше,
он стал как погреб пьяный от вина.
Мне кажется что Джильда умерла,
а ты осталась жить, как та овечка,
что на закланье отдала сердечко, —
стучало болью, боль взяла стена.
 
 
Мне кажется что ветер овдовев,
кружась, беснуясь, в игрищах зарезан,
как Гойя, что в «Каприччио» истерзан.
Я жив пока,
а Джильда мне не мать.
Ей даже эти строфы не понять.
В них я – амур, в них честен я и нежен.
В них я способен вас в себя влюблять.
 

«Пусть говорят, что я лукавый маг…»

 
Пусть говорят, что я лукавый маг.
Все маги от рождения лукавы.
Но на губах моей любимой мак,
и, значит, эти губы не кровавы.
 
 
Они черны. Нет, – синие, как ночь!
Холодные, как утро перед казнью.
Влажны, грешны, – они хотят помочь,
ловя мой шарф, прошитый белой вязью.
 

«Мой весёлый жгучий деспот…»

 
Мой весёлый жгучий деспот,
на губах твоих помада
из бананов и орехов,
из ванильных шоколадок.
Чудеса твои явились
мне из Эдемского сада.
У тебя ремень на брючках
из удавов и удавок.
У тебя такие пальцы, —
там весь мир изобличённый,
там такая бездна счастья,
там такая чаша горя!
Там такие злые лица
на груди твоей горячей,
там ефрейтор обалделый,
как секс-бомба, горько плачет.
У тебя глаза такие,
что закрыть их поцелуем
чтоб другие не любили,
и, как сон, не обманули.
Чтоб туда навеки прыгнуть
с парашютом безобманным.
Чтобы он, подлец, раскрылся
перед апельсинной дамбой.
Чтобы счастье горлом пело
колыбельную такую,
где тебя я понимаю,
и, как водится, ревную.
 
 
Из ванильных шоколадок,
из бананов и орехов
на губах твоих помада
так и корчится от смеха.
 

«Вот девочка Варя и девочка Нина…»

 
Вот девочка Варя и девочка Нина
на даче решили пожить с мезонином,
состряпать пирог в деревенской печи.
Нашли от заброшенной дачи ключи,
добыли сметаны, творог, два яйца,
снежок поубрали с родного крыльца.
Хотели в печи затеплИть огонёк,
но нету полена… вот ёк-макарёк!
Пришлось понабрать им то сучья то ветки,
немножко лучины прибрать у соседки.
Украли полено у графа Толстого
…не будет уже буратина такого,
а только Пиноккио будут читать
и будет на всё и на всех наплевать.
 

«Голубизна фонтанов ежевичных…»

 
Голубизна фонтанов ежевичных
не охлаждает похоти людской.
Мир предстаёт безличным и двуличным,
а сам как перст – и белый и нагой.
И восемь раз звенящие капели,
что спать мешали в осень торопясь,
как раны не зажитые, скрипели,
самой Судьбою втоптанные в грязь.
И часом неосознанным и личным,
впиваясь в мрак лелея чью-то боль,
не охлаждает похоти людской
голубизна фонтанов ежевичных.
 

«Я целовать тебя не буду…»

 
Я целовать тебя не буду,
я просто плюну  вэту рожу.
Ты молча вымоешь посуду,
цветную кофту застегнув.
 
 
А тот, который тебя лапал
тебя на кухне полупьяной,
пускай себе летит на Север,
себя в созвездья окунув.
 
 
Я не прощу тебе измены,
не стану я великодушен.
Я буду жалок и потерян,
бессильно комкая рукав.
 
 
А тот другой, с улыбкой стильной —
чуть-чуть потешной, чуть умильной
пускай себе летит к оленям,
не важно прав он иль не прав.
 
 
Я стану жить… сморкаться в угол
и бить дарёную посуду.
Ты молча выметешь осколки,
предотвращая новый взрыв.
 
 
Меня сырой рукой погладишь.
не разжимая губ мне скажешь
как горячо меня ты любишь,
бессильно комкая рукав.
 

«Мой невесте ноги…»

 
Мой невесте ноги,
                ведь она устала, —
до зари на горке
                зелье собирала.
И в пути несладком
                ей светил Возничий,
и пугал нечистый
                и менял обличье.
Под рубахой зелье
                для мужицкой силы.
Женихов жалеют,
                а она любила…
 

«Смотрю как безумные рвутся олени…»

 
Смотрю как безумные рвутся олени
в твоих яснокрылых зрачках.
От скопища страсти до вязкости лени
всего лишь обыденный страх.
Он в горло толкает какую-то смуту,
и смуты той нету милей.
Пусть парусник кроткий
корёжится круто
над бедной дорогой моей.
Всё стены да стены, да белые замки,
в заплатах сухих облака…
От чёрной лачуги к лебяжьей осанке
всего лишь четыре шага.
И всё же четыре ступеньки – как много!
Спаси, сохрани и отринь.
Пусть целая вечность до господа бога.
Скажи ему просто «аминь»
 

Беда

 
Я поздно понял, что пришла беда.
Ну и пускай, я дверь не закрываю.
Я пью чаи и ты со мной тогда
попей, ведь ты замёрзла, я-то знаю.
 
 
Ты многолика. Вот не знаю сам —
какая будешь? Старая поди-ка.
Я посетил сегодня дальний храм,
а руки все пропахли земляникой.
 
 
Пришла одна. Зажгла на кухне свет,
смеясь, засуетилась у порога.
Сказала: «Что-то плохо ты одет,
наверное, давно не веришь в Бога».
 
 
Я верую. Вот видишь: образа.
А ты-то что, трухлявая старуха.
А ну, смотри, смотри ко мне в глаза,
ты, существо без времени и слуха!
 
 
Ты… ты… А может, ты права.
Беда тихонько номер набирает
и телефон мне молча подаёт.
Я узнаю, что друг мой умирает.
 

«Я не спал в эту ночь…»

 
Я не спал в эту ночь.
Да и надо ли, в сущности, спать…
Может, в небо звездой,
иль метнуться бы камнем да в реку?
Всё равно музыкант
будет клавиши милой ласкать.
Пусть ласкает до слёз,
ведь приятно ему, – человеку.
 
 
Я не спал, ну и что?
Не увидел кошмарного сна.
Раз десятый во мне этот сон
пресловутый кочует.
А за окнами лес,
а за окнами бродит весна.
А за окнами нищий
берёзкам ладошки врачует.
 
 
Может, просто ворваться
в тот, клевером пахнущий, зал.
И спросить у судьбы —
где она остановка такая…
А потом тишина.
А потом – как сквозь зубы, вокзал.
И – опять тишина.
Это я без тебя умираю
 

«Фриволен бег твоих изящных рук…»

 
Фриволен бег твоих изящных рук
по клавишам разбитого рояля.
И звуки здесь – то плачь монет, то стук
единственной, которую не ждали.
Она ворвётся, требуя вина,
в прихожей зло срывая жаркий свитер,
как маленькая гордая страна,
где каждый третий выглядит убитым.
 
 
И я её одну остановлю,
слегка рукой её волос касаясь,
нежданно вдруг я ей скажу «люблю»,
скажу и где-то в темноте покаюсь.
 

Время дуэлей

 
Если захочешь, то будет февраль непременно.
Выберем место среди непрочитанных книг.
Кончимся мы и опять застрекочет по нервам
скрипочкой суетной строгий сутулый старик.
Кончимся мы, потеряем нечаянно разум, —
будем искать среди вьюги, среди чистоты.
Юный художник уйдёт умирать от проказы,
вечной печальнице в дар оставляя холсты.
Кончимся мы. Февралю умирать не охота.
Время дуэлей я должен пропеть до конца.
Девочка-ложь, ты моя роковая забота.
Слушай, красотка со шрамом косым в пол-лица.
Ах, как любил я чужие да злые забавы,
как ненавидел с вином и с закуской столы,
как я хотел переменчивой суетной славы,
как я боялся суда оголтелой молвы…
Только нетронутый горестно-чувственный вечер,
женщина в алом (а, может быть, в чёрном – как знать?)
Волосы гимном кружились и бились о плечи,
белой опушкой встревоженно стыла кровать.
Как ей сегодня, наверно, со мной одиноко!
Праздник рожденья, – пируйте, друзья, а потом
поздние слёзы придут к ней высоко-высоко,
странная жалость свернётся под креслом клубком.
Кончимся мы. Собирайте в баулы потери.
Злость одолела. Давайте в перчатку свинца.
Что ты стоишь, не закрыв, удивлённая, двери?
Время дуэлей. Я должен допеть до конца.
 

«За какой такой грех мне сегодня не выпала ты?..»

 
За какой такой грех мне сегодня не выпала ты?
За какие рулады я бит чьей-то твёрдой рукою?
Заиграет свирель, заскрипят разводные мосты
в моём бархатном сне, над белёсой прохладной Невою.
 
 
За какие слова грязью облит мой белый камзол?
За какие потери я жизнь свою даром калечу?
Вот курьерский подъехал и сразу куда-то ушёл
на какую-то вдруг, неизвестно, но важную встречу.
 
 
Только вот не взыщи, может, снова тебя не найду.
Видно, где-то запрятали, след распустили по новой.
Ты услышишь мою в пожелтевших ладонях дуду.
Ты увидишь меня в цепенеющей хвое еловой.
 
 
Ты почувствуешь, да… как приподнят мой профиль раба.
Он с прищуром лихим, как у Ленина в Шушенском летом.
Я ору, я кричу… Ты – моя роковая судьба,
слишком поздним дитём под гармошку морскую пропета.
 

«Некрасивая женщина в гостях у полковника…»

 
Некрасивая женщина в гостях у полковника
Некрасивая женщина в гостях у полковника.
Он руку ей жмёт,
целует её в щёчку, или в усы,
а сам подтягивает часы.
Они на руке ему велики.
Некрасивая женщина думает:
настоящий полковник,
немножко мужлан,
немножко скромник,
эполеты его горят,
а глаза блекнут,
Видимо, воевал в Германьи,
там где пекло.
Полковник думает:
фифочка,
серая мышь,
замарашка,
ничего, сойдёт на безрыбье,
да под рюмашку.
Соседи косятся,
дворник-татарин
лепит бабу.
«идут белые снеги» —
поэт марает бумагу.
И вот запела женщина ариозо.
Денщик полковника,
протрезвевший, встал в позу,
смахнул слезу,
виновато прочистил дуло
у револьвера.
Пусть бы его на время замкнуло.
Не убийца ведь он,
не злодей ведь, право.
Может, будет скоро дуэль,
а может расправа.
Если б полковник стрелялся с поэтом,
тот выстрелил бы в воздух,
или в газету.
А журналюга речист,
зол, конфиденциален,
никаких извинений.
Не понимает.
Пьёт пиво очаковское и бормотуху.
Вот такие жлобы,
наверное, и замочили старуху
достоевскую, —
странную,
вредную,
злую бабу.
А ведь когда-то
девушкой была иванотургеневской, —
красивой, нежной.
Жизнь казалась
манящей, цветной, безбрежной.
А теперь вот
дуэли,
бабушки,
наши надежды,
и муки.
…всё смешалось в доме Облонских…
дети,
внуки…
Все устали смеяться,
плакать,
давать взаймы,
взятки,
богу молиться,
медитировать
…скоро святки…
Мы, обречённые,
уходим в поле
нечистых мыслей.
Дом с мезонином
«Люблю тебя, милая,
Добрая чистая,
только свистни!»