Текст книги "Жизнь – сказка"

«Купи мне куклу Барби…»

 
Купи мне куклу Барби.
Пусть будет в люльке дочь.
Ослепшая от правды
коричневая ночь.
Издалека! Из дали!
Из века! Где он был.
Серегу не издали!
за то, что свет любил!
А был в чести у Бога,
ступил босой на лед.
Спасай же, недотрога,
а то совсем уйдет…
Уйдет, уйдет… Не взыщешь.
Ни стука, ни бранья.
Какой-то строгий нищий
пугать придет тебя.
Издалека! Из дали!!
Из облака, из тьмы…
Учителя сандалии
обожествляли мы.
А он не торопился,
бумагу рвал в клочки,
и юный гений бился
башкой о кирпичи.
Купите куклу Барби,
купите без стыда.
Ведь лучше грозных армий
девическое «да».
Целуйте, не целуйте —
не будет горячо.
Смеясь, себя ревнуйте
под левое плечо.
Там сердца ком атласный,
кого еще пленять?
Красива и ужасна
под раной благодать.
А может, понапрасну
старания и скорби,
Аможет, лучше «красным»
отдарим пироги.
Придут и срубят дочке
головку наотмашь,
и упадет листочек
на белую гуашь
 

«Вот Шуберт, ля мажор…»

 
Вот Шуберт, ля мажор,
агония любви
Две голубых струи
корежась, бьют в упор.
Угар, отпор, укор,
раздавленный упырь,
и ржавость якорей,
и детский вопль «плыви!»
Сиренев битый хор,
задумчив не таясь,
всю алчущую грязь
вбирает серый взор,
с отравленным лицом
на белый коридор.
Все кружится: все вальс —
вещун, ваятель, вор
Украли у меня
и сказку, и луну.
Луна для простаков,
но и она нужна.
Когда берешь любовь
за локоточек дня,
тогда презренья нет
и нет стальных оков.
Я сталь, я волкодав,
я просто волоок.
Великодушный взор
буянит, врет, бранит,
душевный разговор
прилипчив как магнит.
Любовный снег на плац
на жаркий полдень плит.
Отрада гордых век
обманно тяжко спит
во сне вздыхает так
как свора медсестер.
Могу ли не любя?!
Все тление, все вздор.
Сжигают трель бумаг,
то письма про тебя.
 

Запретная зона

Ты – ангел на пяльцах январской грозы

в гулянке снежинкой прохладная вьюга.

В сиреневом небе отыщут друг друга

два карлика звездных, взрывая миры.

На эти миры я склонюсь, присмирев,

как хочется сжаться главою унылой

под крылышко чье-нибудь, чтобы любило.

Черемухой стать, на снегу заробев.

Крепится душа, неподвластная всем.

Искусственна боль, как искусственен разум.

Пацанка бегущая с противогазом.

Вся соткана из современных проблем.

В ней схемы. И мозг зашифрован на пять.

Кто крикнул, что цифра случайна, тот бросит

И девичью сладкоголосую осень

на Млечном пути пожелают распять.

Вот Зона запретная. След полосы,

прожектор истерзанный слепит нам в души.

Но он ничего уже нам не разрушит.

Ты – ангел на пяльцах январской грозы.

«Жизнь, дай прожить хотя бы этот год…»

 
Жизнь, дай прожить хотя бы этот год,
коснуться губ как вишенок похмельных,
по парку, вниз к реке, на эшафот,
где в шутовском обличии растленье.
Оно удобрит землю без меня,
а мне хоть год, а может, два – ведь малость.
Секунды восхитительного дня
идут-бегут. В них женщина осталась,
моя любовь – бубенчик красоты.
Журчит ручей, отравленный подонком.
К ногам его величества цветы
несу неутомительно, негромко.
Считаю сны, считаю голоса.
Вот там отец, Хозяин, дверь седьмая.
И ложная тревога – стрекоза,
и злой рубец на сердце убивая
все ж не окончит. Походя глаза
ведите на последнюю страницу.
Там будут чудодейны небылицы,
там будет жизнь, как вечная страда.
И я, страдая, буду пить до дна…
Коснуться губ, как вишенок похмельных
и можно умирать. Она одна
с фатою черной, с пеленою в сердце.
Играет перламутровое скерцо,
невидимый оркестр на образа
и душная ленивая гроза
неловко поменяет вдруг обличье
и превратится в коробочек спичек,
которые поджечь никак нельзя,
иначе я сгорю, сойдя с ума,
а мне хотя б глоток еще досталось!
Картонный дом, гульба или чума
невыпитой любви степной усталость.
 

Азия

 
Роскошнейший палас:
на теле след зимы.
Какое у тебя веселенькое тело.
В нем не летали мы,
не воевали мы.
Душа жила-была,
но все же отлетела
на перекрестке Бурь
лови ее, лови.
Подставь от чистоты
румяные ладошки
И нераскосых глаз
любимый Таиланд
придирчив и красив
как у дворянской кошки.
Зайду побитый гранд
с ужимкой дикаря,
в твоих ногах смирясь
цветы от битой вазы.
Как падчерица ночь
моя твоя ничья
и грудь, что для любви
вся в чувственных алмазах.
Тяжелый взмах руки —
Где грация твоя?
Играет пальцев всплеск
на ломаной гитаре.
Камбоджа нежных губ
и поясок-змея,
волос затейных блеск
в есенинском угаре.
Я все в тебе приму,
я все тебе отдам,
пусть голос не дрожит,
пускай душа не судит.
Чудесных плеч Вьетнам
с собою говорит
лоскутья чутких глаз
во мне сомненья будят.
Любимый Таиланд,
Камбоджа и Вьетнам:
играют малыши
все заняты собою
ты Азия моя
на карте черный храм,
спины искрящий плащ
как небо голубое.
 

Солнышко

 
Вырву волос на память
на долгую память
Усну.
И проснусь через многие годы забвенья
выткну очи бессилья
поставлю другие в сомненье
будут видеть?
По запаху вас различу!
Кто вас может обидеть
вы сами звездой предпечальной
обернулись в четырнадцать
дальше веселая драка
через дюжину бицепсов
я проползаю собакой
Вы вся в музыке
ну научите Шопену
спойте голосом Ленского
веселую мне тарантеллу
спойте
рядом Омон
разве это дубье виновато
что поет саксофон
по поэтовой страсти крылатой
Вы повязку черную
с глаз моих снимите
буду я полковником
в дырках стонет китель
Полковник, полковник
зачем ты рыдаешь
в ромашках
зачем раздеваешь
в затрещинах застывшую замарашку
Зачем обезумев
кричишь «Але!», тонко
девчоночка полуночная
пронзенная спит
с подонком
а он на коленках мочится
мамку кричит пьяный
а он
как садовничий дождь
вертикально-обидчив, стеклянный.
Стекается
в лужи глупые
в них смотреться
увидишь лишь только рожу
а хотел бы видеть сердце
покрытое серой рогожей
Оно в пятная усталое
пятна бывают на солнце
Ты мое солнышко раннее,
разбитое в рань оконце!
Бегущей толпой митинговой
за этого мы!
за того!
Не знаю какая ты…
больно!
Сними с меня черное, но
Боюсь побелеют ранки
моих невеселых глаз
Руки, как лесбиянки
провозглашают нас.
Не ходите
по малую ягоду
там медведь,
не смотрите во сне на пагоду
падает ведь!
Тень от пагоды,
а пагода в Лаосе
очень много хочется мне
в осень
хочется и это мне и то
хочется мне новое пальто
хочется влюбиться в бабу, в осень
хочется,
а пагода в Лаосе.
Хочется напиться с дураком
стукнуть по столу рукой шершавой
выкрикнуть
и встать перед полком
одиноких девушек кудрявых
Это ль не березки?
Как дрожат
Как любил березки Алексеев!
Я любить их вовсе не умею.
Слезки на березках тех дрожат
Виноват
конечно виноват
что тебя забыть уже не в силах
хоть на Волге спит другая дива
Сон ей губят
с башенок трубят.
Обе вы – волшебное стекло
чрез какое можно видеть то
что глаза сначала и не скажут
ну а мне бы зимнее пальто
…Мне б шинельку,
Господи,
я знаю
я Башмачкин
в стужу умираю
сплю-досплю
до пятой авеню
и молюсь
не Богу, а царю
ну а может просто говорю
Солнышком Вас теплым называю!
5 мая 1996г., три часа ночи
 

Поэма разноцветных волос

Белое

 
Белая станция в белом сиянии.
Ваше сиятельство, выйди к барьеру.:.
Белая роза дает подаяние
белому ворону – офицеру.
Бел карусельщик. Плохи его десны.
Пышку изгложет и то поперхнется.
Белые некорабельные сосны!
Солнце вам в белые души плюется.
Пепельный цвет пацана из Дахау.
Девочка, что ж вы так долго любили.
Спелые вишни на ветках усталых.
Спелые вишни упали, разбились.
Ну так пируйте, но знайте хоть меру.
Злые вассалы, шуты, интриганы
Самую лучшую в мире гетеру
бросьте рассерженному хулигану.
Только ни капельки светлой слезинки.
Кровь голубая горит словно всполох.
В лужах зеркальных держись невидимкой.
Белыми нитями падает волос
на канапе тополиного пуха,
рядом гадает, смеется старуха.
Будет ли принц? Не коверный ли рыжий?
Ближе любимая, где же ты, ближе…
Хочется думать о маленьком сыне,
страхи придумывать там, где и нет их.
Так и останутся в днях этих светлых
белые волосы Екатерины.
 

Зеленое

 
Ворожит лист десятое число
И где-то филин ухает тревожно.
Трава, в которой умирал Рембо,
как волосы твои неосторожна.
Последний бой за счастье, за успех.
Отдайте струны горестные эти.
Ведь ты среди живущих лучше всех
на самых горьких том и этом свете.
Кто скажет, что держать тебя слабо
на прутике земного бездорожья.
Трава, в которой умирал Рембо,
как волосы твои неосторожна.
Как все– таки мелодия права.
Она тревожит, ранит, глушит, губит.
И тем, кто чувства прячет в рукава
она последний подвиг не отсудит.
Любить и петь, с друзьями пить вино
уже сильней и слаще невозможно.
Трава, в которой умирал Рембо,
как волосы твои неосторожна.
 

Желтое

 
Помнишь, разбились. Пошли на посадку.
Вокруг НЛО, кэгэбисты крутые.
Волос твоих тонких цветочная грядка
рассыпалась зернами золотыми.
Мой мозг фиолетов, читаем газетки.
Сенсации чувственны ежели редки,
а жены уже пацанов не рожают,
летают они в поднебесье, летают.
Помнишь, разбились. Кому здесь не спится?
Людям с большими как фары глазами.
И медсестричка не спит, матерится,
ищет живое над мертвыми нами.
Жду поцелуя, он высох как осень.
Три разноцветных слезинки как чудо.
Мы, неживые, кого еще спросим?
Мы не ушли еще, спим беспробудно.
Спим, догорает веселье шальное.
Возле сортира капелла из зеков.
Вологда – ссыльный ребенок в полвека.
Вологда – долгое поле без боя,
Без интонаций, березок, без песен.
Песни ушли, авиаторов двести
небо застлали своими крестами…
Милая, трудно рождаться, я знаю.
Думаю – воля. Ах нет, недолеты,
злые уроды из памяти встали:
космополиты и космопилоты.
В космосе что-то чудесное с нами.
Помнишь, разбились. Как будто и не жил.
Ты в катапульте творишь выкрутасы.
Помнишь отвисшее знойное небо,
словно фельдъегерша после инфаркта.
Молча вещаешь: докучлив попутчик.
Небо. Ах, это огромное небо!
Молнией свежею как авторучкой
чиркнет автограф. Любви вам да хлеба!
Падает камнем, а надо бы птицей.
Как же такое могло приключиться?
Падаем вместе в полях под Рязанью.
Волосы, желтые от химикалий
Снимков разбросанных желтая гамма.
Милая! Сколько домов на пригорке.
Милая, кончилась наша программа.
Имя боюсь произнесть ненароком.
Звуки рассыпались в желтеньких лужах.
Рядышком с озолотившимся Блоком
кружимся в экологической стуже.
Други мои на сенсации падки.
Пусть ты сегодня не с нами, а дома.
Волос твоих тонких цветочная грядка
рассыпалась у моего космодрома.
Мы оба поэты и в желтом виденьи
мы все же сближаемся медленно, робко.
Наши сонеты и стихотворенья:
запах антоновки и винтовки.
Мой мозг фиолетов, читаем газетки..
Сенсации чувственны, ежели редки,
а жены уже пацанов не рожают,
летают они в поднебесье, летают.
Помнишь, разбились. Кому здесь не спится?
Людям с большими как фары глазами.
И медсестричка не спит, матерится,
ищет живое над мертвыми нами.
 

Черное

 
Моя любовь как стая волков
грызущих своего собрата,
а впереди немыслимая дата
знакомства жуткого. Мы – дети сентября.
Она бежит через Булонский лес который
не отошел от тягостных пожаров,
а ветра дух – уже немного старый,
он тишину слегка разбередил.
Горит Булонский лес (и пляска
огня летит по ветвям обреченным
и живность вся сначала замерла,
потом спасаясь все бросились бежать
ища где тень блаженствует в тиши,
а милая моя не разбирая дороги
все мечется услышав вертолет.
Ах, как устал, приличья соблюдая,
ведь заключить ее в свои объятья
не поздно, право. Треск больших деревьев,
пылающее небо над шатрами
юдского счастья, дальше только море!
Мечта о море. Господи, вода
и блеск волос пречерных и прекрасных
с остатками взмывающего пепла,
похожего так на мышей летучих.
На море штиль. Шарманщик пьет вино
и брызги струй шампанских
нам в лица бьют, смеемся от души.
И ты поешь мне песню
про то как загорелся Булонский лес.
Как черные виденья монахи разбегались по углам.
Как голубь и голубка взметнулись ввысь, и как она погасла,
а голубь в исступленьи повторял: Люблю, люблю! —
склонясь над телом бедным, которое покинула душа.
Потом она молчала. И черный шлейф волос
раскинулся как антрацит в пустыне.
И я сказал: Моя любовь как стая
волков, грызущих своего собрата,
а позади немыслимая дата
знакомства жуткого. Мы – дети сентября,
и года последнего от Рождества Христова;
Она не знала, сон смежил ей очи.
Ей снился лес, который не горел,
который жил и в нем жила любовь
 

Красное

 
Красная ночка, а в ней колыбелька.
Ранняя дочка и сад – в нем скамейка.
Скатертью белое небо тревожно падает навзничь
на красные капли из кожи.
Вылезет струйка словес неподвласных.
Красные волосы. Красное в красном.
Кто тут краснеет
от выпитой враз бормотухи?
Были красивые
вы в плиссированных юбках
а стали старухи.
Руки потрескались,
стало их жалко.
Кофтенка уж их не спасает.
Они словно тучи
над Вологдой промерзают.
А ты? Ты с огнем, видно, дружишь. В забвеньи
беснуется лекарь любви окаянный.
Красных губ и волос полубред, полупохоть
и полужеланье греха, и желание манны небесной.
Я на формуле счастья
несусь с разворотом как тот сумасшедший бразилец.
Ты входишь легка, полубред, полупохоть,
и полужеланье греха, словно брошенный в бурю эсминец.
Уходит пока
неулыбчив студент-забияка. Любуются люди тобою.
Ты в красном вине, в молоке,
красноватом от ягод восточных.
Может увеличитель включил.
 
 
Ты на снимке при красном таком фонаре.
Время смуты. И ты на каком-то глобальном дворе.
Там танцуют под мертвую сушь лилипуты.
Красной девочке места уже не досталось.
В плену рук лакейских, дрожащих
витрина больших самомнений
бумажных и чувственных.
Разом приходит расплата в любви.
Режут скальпелем душу кровавые пальцы,
теплеют, не знают они про тебя, а зачем?
Было озеро непредсказуемо
чудного дня, сорок восемь маевок
и с песнями кладбище
в Солнечном городе, где твои волосы гордые
в красном таком опереньи. Любуюсь.
Беременен лес тишиной в воскресенье.
Гуляю на крохотном острове.
Смерть. Воскрешенье. С тобой.