Текст книги "Архетипы и символы русской культуры. От архаики до современности."

Замысел Белого состоит в реконструкции духовных устремлений русских террористов. Дудкин оказывается двойником Николая Аблеухова с его воспламенённым мозгом. В их видениях жизнь России и всего мира раздваивается, в человеческое сознание проникает облако губительных духовных вирусов. Дудкину мерещатся зловещие знаки: ветви деревьев и узоры на обоях его комнатки образуют «лик ужасного монгола», он пытается отогнать их с помощью всплывающего в сознании «бессмысленнейшего слова» «енфраншиш». Этот магический перевертень имени Шишнарфнэ – его словесный перевертень-двойник.[329]329
  Белый Андрей. Петербург… Т. I. С. 124.


[Закрыть] В образе «певца Шишнарфиева, младоперса»[330]330
  Там же. Т. III. С. 45. В слове «младоперс» явный намёк на революционеров-младотурков, сторонников пантюркизма, в котором Белый усматривал проявление «панмонголизма» и растущей «жёлтой опасности», о которой писал Владимир Соловьёв.


[Закрыть] он преследует Дудкина словно инкарнация «жёлтой опасности». Сенатор Аблеухов также видит двойников в зеркалах своего дворца: они отражают не его лицо, а «тоскующего демона пространства»,[331]331
  Там же. Т. I. С. 58.


[Закрыть] неких «чужих» и «смерть в сюртуке».[332]332
  Там же. Т. II. С. 186.


[Закрыть]

Писатель мастерски показывает размах начавшегося бедствия и преобразует «мозговую игру» своих героев в «игру слов»: «барон» – «борона», «графиня» – «графин», «Сатурн» – «ça tourne».[333]333
  Белый Андрей. Петербург… Т. I. С. 16, 29; Т. II. С. 207–208. В последней паре имя божества, которому уподоблен сенатор, Сатурн сопоставлено с французским выражением ça tourne «она (бомба) крутится».


[Закрыть] На улицах Петербурга внезапно меняются ключевые для Белого слова: «право» в «прово» – в «провокацию», «эволюция» – в «революцию».[334]334
  Там же. Т. I. С. 31, 139.


[Закрыть] Простецкая фамилия «Иванов» превращается в скрытую японскую «Вонави»,[335]335
  Там же. Т. III. С. 91.


[Закрыть] а дворянская «Аблеухов» оказывается производной от монгольского корня и имени «Аблай».[336]336
  Там же. Т. III. С. 203–204.


[Закрыть] В сознании Дудкина сам русский язык заражён, наполнен словами-двойниками. В кабаре во время безумного разговора со своим двойником сталкивается слово «истина»: «В пище истина. <…> Истина – естина».[337]337
  Там же. Т. I. С. 51.


[Закрыть] Дух подмены достигает глубин русской фонетики. Липпанченко, беседуя Дудкиным, слышит в звуке «ы» нечто «татарское», а «и» связывает с «голубым небосводом, мыслью, кристаллом».[338]338
  Там же. С. 52.


[Закрыть] Дудкин начинает этот разговор с одним своим двойником, а продолжает уже с другим, с Николаем Аблеуховым, и настаивает: «в самом звуке ы сидит какая-то татарщина, монгольство».[339]339
  Там же. С. 125.


[Закрыть] Диалог Дудкина и Николая Аполлоновича о символизме весьма знаменателен и явно выражает творческое кредо Белого: «Не путайте аллегорию с символом: аллегория – это символ, ставший ходячей словесностью», слова «углубляются» и становятся «жизненной правдой, символом <…> по учению иных мистических школ».[340]340
  Там же. Т. III. С. 38.


[Закрыть]

«Словесные символы», оторванные от накопленного словами смысла, от истории и человеческих поступков, превращаются у Белого во вместилища противоположных значений. Раздвоение действительности в романе происходит потому, что в нескончаемых внутренних диалогах его герои, в отличие от героев Достоевского, не произносят решающего, «последнего слова». У них нет опоры для борьбы с адскими «тенями», которые вытесняют людей, ибо на высшем уровне бытия происходит раздвоение самой Вселенной на свет и тьму.

Описывая отвратительно жалкое жилище Дудкина, Белый настаивает на его «телесности»: «Лестница, комнатушка, чердак были мерзостно запущенным телом Александра Ивановича».[341]341
  Белый Андрей. Петербург… Т. III. С. 99. Белый использует сходный образ в самом начале романа, подчеркивая «мозговой» характер происходящих событий: огромный особняк Аблеуховых «не домом был; каменная громада была Сенаторской Головой». Там же. Т. I. С. 43.


[Закрыть] Во время ночного бреда Дудкин чувствует, как Петербург поглощается городом-двойником, который «принадлежит и к стране загробного мира» – «всё течёт там в обратном порядке».[342]342
  Там же. Т. III. С. 86, 91.


[Закрыть] Остаётся единственный способ спасти этот мир – всё взорвать! Дудкин становится Неуловимым: отныне «неуловимая дудкинская тень» начинает «победоносное шествие: в мозгах молодёжи, конечно».[343]343
  Там же. С. 130.


[Закрыть] А «красное домино» Николая Аблеухова вскоре превращается в «кровавое домино».[344]344
  Там же. Т. II. С. 48.


[Закрыть] Так, по мысли Белого, начинает осуществляться историческая трагедия России «исчезающей в пространстве», страны, которая должна умереть, чтобы продолжать жить.

И всё же в его романе намечен путь избавления. Преодолеть искушение революцией, которое знаменует зловещий гул «у-у-у» в петербургском небе, позволит возврат к «изначальному» состоянию, не ведающему внутреннего разделения. О нём напоминает «курлыканье журавлей» над столицей, в котором Николаю Апполоновичу слышится «звук родимый, забытый, звук странный», голос «старой, позабытой родины», «голос детства», а в нём чудятся слова «небесного учителя»: «Иди… Не греши…».[345]345
  Он же. Петербург…, Т. III. С. 119–122.


[Закрыть]

В эпоху создания «Петербурга» Белого захватывает мысль о необходимости «восстания личности против безличия»[346]346
  Белый Андрей. Арабески. М.: Мусагет, 1911. С. 15.


[Закрыть] во имя преодоления двойственности окружающего мира и раздвоенности сознания. Человеческое «я» должно «расшириться» в «другом пространстве» жизни и родины, которая «не Петербург, не Москва – Россия».[347]347
  Он же. Трагедия творчества. Достоевский и Толстой. М.: Мусагет, 1911. С. 46. Белый постоянно соотносил образ столицы России, иначе говоря, с её двойника, со всей страной. В эссе писателя «Одна из обителей царства теней» (1924) столь же символичным для Германии оказывался образ Берлина.


[Закрыть]

Задумывая грандиозную автобиографическую эпопею «Моя жизнь», состоящую из семи романов («Котик Летаев», «Коля Летаев», «Николай Летаев», «Леонид Ледяной», «Свет с востока», «Сфинкс», «У преддверия Храма»), Белый пытался преодолеть порочную раздвоенность мысли с помощью предельного «расширения сознания». Внутреннее единство он жаждал обрести на метакультурном уровне.[348]348
  В эти годы Белый полностью отождествлял своё «я» с внешним миром: «Катастрофа Европы и взрыв моей личности – то же событие», «соединение с космосом совершилось во мне; мысли мира сгустились до плеч <…> с плеч поднимается купол небесный». Белый Андрей. Записки чудака… Т. 2. С. 15, 235.


[Закрыть]

Эта идея носилась в воздухе с начала ХХ столетия. Книга Ричарда Бёкка «Космическое сознание» (1905) и сочинения его русских последователей Петра Успенского (автора вышеупомянутых сочинений), Митрофана Лодыженского («Сверхсознание и пути к его достижению», 1906; «Индусская Раджа-Йога и христианское подвижничество», 1911; «Свет Незримый. Из области высшей мистики», 1912) повлияли на самых ярких представителей русского модернизма. Они оставили отпечаток на творчестве поэтов Вячеслава Иванова (философская поэма «Человек», 1915), Велимира Хлебникова (поэтические произведения 1910-1920-х годов и разработка концепции «мирового языка», «звёздного языка»), Максимилиана Волошина (цикл поэм «Путями Каина», 1923), увлекли художников-антропософов Василия Кандинского (трактат «О духовном в искусстве», 1911), Кузьму Петрова-Водкина (концепция «сферического пространства», «Наука видеть», 1910-е годы), Михаила Матюшина (теория «расширенного смотрения», 1918), композитора Александра Скрябина (неоконченная «теургическая» мистерия «Предварительное действо», 1915) и др.

Историософская и философская концепции романа «Петербург» сложились под влиянием реальных событий в России начала ХХ столетия, месте с которыми чудовищные двойники вторглись в жизнь страны. С 1902 года террористами-революционерами, в том числе двойными агентами полиции (Евно Азефом, Дмитрием Богровым), были убиты полтора десятка первых лиц государства: министры внутренних дел Сипягин и Плеве, министр просвещения Боголепов, генерал-губернаторы Москвы, Твери, Уфы, Петербурга и др. 5 сентября 1911 года жертвой сотрудника правительственной охраны стал премьер-министр Пётр Столыпин…[349]349
  Белый признавался впоследствии: «в провокаторе Липпанченко конечно же отразился Азеф; но мог ли я тогда знать, что Азеф в то самое время жил в Берлине под псевдонимом Липченко; когда много лет спустя я это узнал, изумлению моему не было пределов <…>». Из «Воспоминаний» А. Белого (Т. III, часть II. «Московский Египет») // Литературное наследство. М.: Жур. – газ. объединение, 1937. Т. 27–28, С. 454.


[Закрыть]

Ужасающая действительность, под влиянием которой Белый приступил к написанию «Петербурга», опережала воображение. Образ двойника стал важнейшим и в его романе, и в его философско-художественном универсуме. С явным умыслом он намечает внутреннюю связь между убитый террористами министром внутренних дел России и сенатором Аблеуховым, который отчеканивает подчинённому: «Я, батюшка, человек школы Плеве… Я знаю, что делаю…».[350]350
  Белый Андрей. Петербург… Т. III. С. 170.


[Закрыть]

На глазах Белого общество теряло веру в незыблемость государственной власти. Казалось, измена проникла до самых её вершин. Вскоре после начала войны и первых поражений по стране поползли слухи о «предательстве»: Гришки Распутина, «немки-императрицы», царских военачальников. В 1915 был осуждён за шпионаж и повешен полковник С. Н. Мясоедов, вместе с ним арестовано 19 человек, в 1916–1917 годах был смещён и посажен в тюрьму «за измену и коррупцию» венный министр В. А. Сухомлинов. А через год Белого и всю страну потрясло событие сокрушительной силы: революционный взрыв октября 1917 года.

Россия стремительно «исчезала в пространстве». Её «эфирный» двойник, созданный из «призраков и теней», раздваивался в сознании писателя. Знаменательно, что и роман «Петербург» получил своего «двойника»: в 1922 году Белый, находясь в Германии и намереваясь вернуться в СССР, создал его новую версию, в которой приглушил антропософские идеи, а важнейшие символы изменил на противоположные по смыслу.[351]351
  Сравнивая два издания «Петербурга», Р.И.Иванов-Разумник замечал: ««сон» для Белого 1913 года есть «явь» для Белого десятью годами позднее, и наоборот». Иванов-Разумник Р. И. Вершины… С. 109, 151.


[Закрыть] Эту метаморфозу не следует понимать, как «предательство России» (о чём многократно писали эмигрантские авторы) или как поступок «гения хамелеонства» (в толковании советской литературной критики).[352]352
  Зелинский К. Л. Поэма страха // Зелинский К. Л. В изменяющемся мире. М.: Советский писатель, 1969. С. 213.


[Закрыть] Белый предчувствовал революцию, видел в ней преодоление роковой предопределённости, «прыжок над историей»: «Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не опустит: прыжок над историей – будет; великое будет волнение <…>».[353]353
  Белый Андрей. Петербург… Т. I. С. 141.


[Закрыть] Более того, писатель был давно убеждён: «родина противополагается государству. Родина не государство» и потому восклицал: «Любовь к родине есть религия».[354]354
  Белый Андрей. Россия // Утро России. 18 ноября 1910 (303). С. 4.


[Закрыть] Большевистская революция с её адской одержимостью превратилась под его пером в силу Света, она вступила в сражение и с «монгольским хаосом», и со «смертоносной упорядоченностью» Запада, в которой словно ожил азиатский «человеческий муравейник».

Наиболее точное истолкование двойственности писателя, доходящей до идеологического оборотничества, дал его друг, философ Ф. А. Степун: Белым «глубоко усвоено неокантианское положение, <…> что объективных действительностей столько же, сколько методологических приемов исследования фактов сознания»; это означает, «что познание познает не действительность, а самое себя и что действительность вовек непознаваема».[355]355
  Степун Ф. А. Памяти Андрея Белого… С. 81.


[Закрыть] Понимая это, Белый упорно боролся против «гносеологического идеализма» Канта, пытаясь утвердить вместо него «систему ценностей» и особое «религиозно-философское учение» символизма.[356]356
  Обосновывая свою концепцию русского символизма, Белый писал: «символ есть единое», «теория символизма будет не теорией вовсе, а новым религиозно-философским учением». Белый Андрей. Эмблематика смысла. Символизм. М.: Мусагет, 1910. С. 71, 140.


[Закрыть]

По мнению Жоржа Нива, роман «Петербург» явился для писателя, «быть может, лишь средством освобождения сознания, перегруженного бредом».[357]357
  Nivat George. Op. cit. Р. 366.


[Закрыть] Белый находился в постоянном сражении с «адскими тенями», которые порождало его сознание, чувствовал себя призванным вести «рыцарский поединок» против сил зла, являвшихся из «астрального» мира. С помощью «символистской теургии» творчества он пытался на свой лад изменить Россию, освободить от «астральных» наваждений её «второе пространство» – область идей. Николай Бердяев, признавая гениальность писателя, замечал: Белый «как художник не возвышается над той стихией, которую изображает, не преодолевает ее, он сам погружен в космический вихрь и распыление, сам в кошмаре».[358]358
  Бердяев Николай. Астральный роман (Размышление по поводу романа А. Белого «Петербург») // Бердяев Николай. Кризис искусства. М.: Изд. Г. А. Лемана и С. И. Сахарова, 1918. С. 47.


[Закрыть] И добавлял: «Петербург» – это «астральный роман, в котором все уже выходит за границы физической плоти этого мира, <…> все проваливается в бездну».[359]359
  Там же. С. 44.


[Закрыть]

Убеждённый антропософ, всю жизнь увлекавшийся розенкрейцерским учением, Белый жил в мистическом «параллельном» мире. Потрясение 1917 года и его чудовищные последствия заставили его отказаться от попыток метафизически «истолковывать» Россию и утверждать, где скрывается её истинный лик, а где таится «двойник». Он перестал бороться с «видимой» стороной окружающей жизни и предсказывать будущее страны, но остался верен розенкрейцерской практике «самопосвящения и использования зеркала».[360]360
  Силард Лена. Утопия розенкрейцерства в «Петербурге» Андрея Белого // Силад Лена. Герметизм и герменевтика. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2002. С. 259.


[Закрыть]

Трагизм происходящего в романе во многом объясняется кризисом сознания с самого писателя. Он не смог найти выхода из мира кантовских антиномий и «астрального мира» книжной мистики. Изначально раздвоенные «праобразы» врывались в сознание его героев вовсе не из подсознания, а в жизнь страны отнюдь не из глубин истории – их порождала писательская «игра ума». Следуя за Штейнером или, возможно, за модными в начале ХХ века воззрениями фрейдистской школы, Белый воспринимал бессознательное лишь как достояние отдельной личности. Учение К. Г. Юнга о «коллективном бессознательном», его теория всплывания «культурных архетипов» в момент кризиса и стихийной опоры на них человека, общества, народа получили известность лишь в 1930-х годах.

Образ двойника в «Серебряном голубе» и «Петербурге» отмечен утонченным и необычайно развитым символизмом, но не получил должного художественного развития в послереволюционном творчестве писателя, в его «советских» романах «Московский чудак» (1926), «Москва под ударом» (1926), «Маски» (1932).[361]361
  См.: Мочульский К. Указ. соч. С. 259–265.


[Закрыть] Художественная концепция «двойничества» оказала влияние на постсимволистскую литературу эпохи. Весьма отчётливо идея «двойника» проступает у Владимира Набокова. В повести «Соглядатай» (1930) происходит мучительное раздвоение Смурова, который после попытки самоубийства начинает равнодушно созерцать двойников, созданных его «блуждающим» сознанием. Для главного героя романа «Приглашение на казнь» (1936) Цинцинната Ц., заключённого в тюрьму за «непохожесть», окружающий мир предстаёт театральным гротеском действительности. Борис Пильняк в 1933–1955 года создаёт роман «Двойники», в котором родные братья оказываются по разные стороны фронтов гражданской войны, и их мысленные соединения-раздвоения пронизывают всю структуру произведения. В повести Михаила Булгакова «Дьяволиада» (1924) образы двойников «карнавально» преломляются и, как у Белого, противостоят персонажам. Впоследствии Булгаков полностью переосмысливает их роль. В романе «Мастер и Маргарита» (1939) герой и его двойники действуют в глубинном согласии, доходящем до отождествления «с точки зрения вечности»: Мастер и Воланд, Мастер и Понтий Пилат, Мастер и Иван Бездомный.

Оба главных романа Белого явились уникальными произведениями русской литературы, в них образ двойника обретает многочисленные, многозначные грани. Творчество этого ярчайшего писателя-символиста ХХ столетия является гениальным воплощением эпохи раздвоений, расколов и распадов – первым предвестием постмодернистского заката европейской культуры.

Дополненный перевод публикации: Le double dans l’œuvre d’Andrej Biély //2001, Р. 80–89. //Figures du double dans les littératures européennes. Lausanne, L’Âge d’Homme, 2001, P. 80–89

«Петербург» Андрея Белого и «Чёрный квадрат»

Опубликованный осенью 1913 – весною 1914 роман «Петербург», крупнейшее, насыщенное оккультными идеями и образами литературное произведение русских символистов, не мог не привлечь пристального внимания их убеждённых противников – авангардистов из петербургского «Союза молодёжи». По мысли Белого, земным событиям предшествовали их космические, «астральные» прообразы. Реальность рождалась в наивысшей, «супрематической» точке романа, в «центре чёрного, совершенного и атласом затянутого куба» – в карете сенатора Аблеухова.[362]362
  Белый Андрей. Петербург… Т. I. С. 21.


[Закрыть] Белый признавался Павлу Флоренскому: «первичным образом, лёгшим в основу «Петербурга», был чёрный куб <…>. Постепенно этот куб стал обрастать побочными образами и стал чёрной каретой, проезжающей по Невскому».[363]363
  Флоренский П. А. Письмо к А. М. Флоренской и детям. (№ 29, 5–6 сентября 1935 года) // Сочинения. В четырех томах. Т. 4. М.: Мысль, 1998. С. 293.


[Закрыть] Учитывая дружеские связи писателя и философа, можно предположить, что их разговор состоялся вскоре после завершения в январе 1912 года первоначальной версии романа, переданной в издательство К. Ф. Некрасова и оставшейся неопубликованной.[364]364
  См.: Белый Андрей. Книжная («некрасовская») редакция двух первых глав романа «Петербург». – ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 18. Дружеские отношения прервались в марте 1912 года, после отъезда Андрея Белого в Германию, где он стал рьяным адептом антропософии, в свою очередь, Флоренский годом ранее принял православное священство.


[Закрыть] В ней мотивы чёрного куба и квадрата выявлялись особенно настойчиво. Они появлялись на первых же страницах романа и объединялись в названии шестой главки «Квадраты, параллелепипеды, кубы».[365]365
  Здесь и далее цит. по: Белый Андрей. Петербург // Сирин (альманах). Т. I–III. СПб., 1913–1914. Т. I. С. 18 и сл. Белый настойчиво перечисляет геометрические фигуры: сенатор «подолгу предавался бездумному созерцанию: пирамид, треугольников, параллелепипедов, кубов, трапеций» (Там же. С. 21); сенатор пребывал «в созерцании <…> параллелепипедов, параллелограммов, конусов, кубов и пирамид» (Там же. Т. II. С. 191).


[Закрыть] Сенатор укрывается «от уличной мрази» «в замкнутом кубе»;[366]366
  Там же. Т. I. С. 241.


[Закрыть] мистическая реальность куба предстаёт его сыну в сновидче-ской встрече с неким предком-туранцем: «старинная старина стояла небом и звездами: и оттуда бил кубовый (иссиня-чёрный, чёрно-синий – В. Б.) воздух, настоянный на звезде».[367]367
  Там же. Т. II. С. 205.


[Закрыть] В главе «Страшный суд» Дудкин поначалу укрывается у себя в каморке, «в тёмно-жёлтый свой куб»,[368]368
  Там же. Т. III. С. 75.


[Закрыть] затем, готовясь к взрыву, пробегает мимо «кубами сложенных дров».[369]369
  Там же. С. 106.


[Закрыть] Наконец, мирные «белые кубы» арабских домишек упоминаются в эпилоге романа.[370]370
  Там же. С. 273.


[Закрыть]

В первой главе дважды появлялся образ «чёрного, совершенного куба»: «Здесь, в карете, Аполлон Аполлонович наслаждался подолгу, без дум, четырехугольными стенками, пребывая в центре черного, совершенного и атласом затянутого куба <…>».[371]371
  Там же. Т. I. С. 21.


[Закрыть] Этот мотив, впоследствии приглушённый, особенно выделялся в «некрасовской» версии романа: «вся государственная деятельность сенатора одушевлялась искренной любовью к ближнему, помещенному в центре совершенного куба». Пятая глава начиналась фразами: «Находившийся в центре быстро летящего куба <…>. Между черных четырех своих стенок Аполлон Аполлонович предавался блаженству <…>».[372]372
  Белый Андрей. Книжная («некрасовская») редакция двух первых глав романа «Петербург»… // URL: http://www.azlib.ru/b/belyj_a/text_0041.shtml


[Закрыть] Через несколько страниц Белый повторял те же образы: «Аполлон Аполлонович машинально поправил цилиндр и упорно отдался любимому созерцанию кубов <…>»,[373]373
  Там же.


[Закрыть] в главе десятой они возникали вновь: дом «сенатора состоял для него: во-первых – из стен, образующих квадраты и кубы; во-вторых – собственный дом состоял из симметрично прорезанных окон, образовавших – квадраты же <…>».[374]374
  Там же.


[Закрыть]

С той же настойчивостью в романе повторялся образ квадрата: квадрат «успокаивает» сенатора,[375]375
  Белый Андрей. Петербург… Т. I. С. 21.


[Закрыть] это его «любимая фигура»,[376]376
  Там же. Т. III. С. 241.


[Закрыть] стены его дома «образуют квадраты и кубы».[377]377
  Там же. Т. I. С. 42.


[Закрыть] Гостиная в особняке сенатора Аблеухова «представляла собой строгий квадрат»,[378]378
  Белый Андрей. Книжная («некрасовская») редакция двух первых глав романа «Петербург»…


[Закрыть] пол в нём также представлял собою «маленькие квадратики», блиставшие в «паркетном зеркале».[379]379
  Там же.


[Закрыть] Символ квадрата не только связывался с образом сенатора, он предвещал катастрофу. Белый проецирует его на «широкоплоское квадратное лицо» Липпанченко,[380]380
  Белый Андрей. Петербург… Т. III. С. 48.


[Закрыть] его же «квадратную голову»[381]381
  Там же. С. 57, 65.


[Закрыть] и «квадратную спину»,[382]382
  Там же. С. 207, 212.


[Закрыть] действие романа переносится в «четкий дворик квадратный», в «четкий дворовый квадрат» дома, где живёт террорист Дудкин,[383]383
  Там же. С. 75, 93.


[Закрыть] в «комнатный квадрат» его каморки.[384]384
  Там же. С. 87.


[Закрыть] Непонятная тревога вселяется в «квадратную узколобую голову» магазинного приказчика «похожего на Липпанченко», который силится понять происходящее «или… разлететься на части».[385]385
  Там же. С. 108.


[Закрыть] В последней главе романа, перед роковым взрывом пять раз упоминаются «квадратики» паркетных полов сенаторского особняка. Обе геометрические фигуры являлись истоками «мозговой игры» сенатора. В сиринском издании 1913–1914 годов слова «квадрат», «квадратный» упоминалось 24 раза, слово «куб» – почти 20 раз.

Дважды в романе упоминается «четвёртое измерение». О нём в бреду вспоминает Дудкин (туда уносили его душу бесы, там он прошёл «посвящение» во сне: «Петербург имеет не три измеренья – четыре; четвертое – подчинено неизвестности и на картах не отмечено вовсе, разве что точкою, ибо точка есть место касания плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса; так любая точка петербургских пространств во мгновение ока способна выкинуть жителя этого измерения <…>».[386]386
  Белый Андрей. Петербург… Т. III. С. 88.


[Закрыть] Синонимом четвёртого измерения в романе являлось выражение «второе пространство» – «вселенная странностей», «место свержения в бездну».[387]387
  Там же. С. 50–53.


[Закрыть] Это немыслимое пространство ощущал Николай Аблеухов в состоянии ужаса: некто «разбухая в громаду, из четвертого измерения проницал желтый дом; и несся по комнатам; прилипал безвидными поверхностями к душе; и душа становилась поверхностью: да, поверхностью огромного и быстро растущего пузыря <…>».[388]388
  Там же. С. 263.


[Закрыть]

Лена Силард обратила внимание на обозначенный в эпилоге романа «возврат к древнеегипетским истокам», который «есть возврат к общим исходным истокам восточной и западной культур».[389]389
  Силард Лена. Утопия розенкрейцерства в «Петербурге» Андрея Белого // Силад Лена. Герметизм и герменевтика. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2002. С. 262.


[Закрыть] Однако выводы о том, что символы квадрата и куба связаны с личностью сенатора и противопоставлены символу египетской пирамиды, она уложила в неприемлемо простую схему: «вся семантика» романа «структурно организована этими двумя основными образами: куба как масонского символа совершенства, который предпочтён отцом, и пирамиды как преимущественно розенкрейцерского символа посвятительного пути, к которому в конце концов приходит сын».[390]390
  Белый Андрей. Петербург // Сирин (альманах). Т. III. С. 263.


[Закрыть]

Слово «пирамида» использовано в романе 13 раз и не столько противопоставляло, сколько внутренне связывало отца и сына, Аполлона Аполлоновича и Николая Аполлоновича. Для сенатора это не просто геометрическая фигура в числе других фигур, но и «светом наполненная пирамида», предстающая ему в медитации. В то же время этот символ всплывает в «пирамидальной» восточной шапке Великого Монгола – реинкарнации сенатора – в видении Николая Аблеухова.[391]391
  Там же. Т. II. С. 204.


[Закрыть] Позже в его бреду возникает «пирамида событий», «раздробляющих душу»; ему кажется, что «в пирамиде есть что-то превышающее все представления человека: пирамида есть бред геометрии», «измеряемый цифрами», «есть цифровой ужас», но кроме того, «пирамида есть человеком созданный спутник планеты; и желта она, и мертва она, как луна».[392]392
  Там же. Т. III. С. 134–135.


[Закрыть] Захваченный потоком отчаянных мыслей, когда в четырёх фразах слово «пирамида» повторяется семь раз, сын сенатора решает взорвать отца. Лишь в эпилоге, после раскаяния, Николай Аполлонович в Египте «сидит перед сфинксом часами», рядом с ним переживает духовное озарение, привалившись «задумчиво к мертвому, пирамидному боку».[393]393
  Там же. С. 274–275.


[Закрыть]

Если принять предположение Силард о розенкрейцерском «посвятительном пути», то судя по тексту романа, его начало возникает у подножия «мёртвой» пирамиды. Герою предстоит совершить восхождение на «спутник планеты», навсегда покидая землю, а иначе – отречься от мира и умереть плотью во имя иной жизни. «Светом наполненная пирамида», которая грезилась сенатору, так и осталась для него недостижимой, будто он жил в духовном параличе, который перед кончиной сковал его телесно. Николай Аполлонович решился преодолеть мертвенную и взрывоопасную неподвижность квадрата и куба в пирамиде, которая с каждым шагом по ступеням восхождения и нисхождения «наполняется светом» – ведёт к небу, а после достижения вершины – к людям.[394]394
  Приведём важное признание Белого-мемуариста, который восхождение на египетскую пирамиду в 1911 году называл «поворотным моментом всей жизни»: «пирамида видится повешенной в воздух планетой, не имеющей касанья с землей», «измененное отношение к жизни сказалось скоро начатым «Петербургом»; там передано ощущение стоянья перед сфинксом на протяженье всего романа». Белый Андрей. Воспоминания. Т.III, Ч.II (1910–1912) // Литературное наследство. Т. 27–28. М.: Журнально-газетное объединение, 1937. С. 434. На образ восхождения-нисхождения по граням пирамиды могли повлиять оккультные писания Элифаса Леви, который в книге по истории магии особое внимание уделил пирамидам, сфинксам и «кубическим камням» (Éliphas Lévi. Monuments magiques // Histoire de la Magie… Р. 159–164, etc.), а также мысли Вячеслава Иванова о творческом восхождении и нисхождении: Иванов Вячеслав. О нисхождении // Весы. 1905. № 5. С. 26–36.


[Закрыть] В эпилоге романа Николай Аблеухов после посещения Назарета поселяется в родовом имении, где, как пишет Белый, он «гулял по лесам в поддёвке, с лопатообразной бородой и седой прядью, его видели в церкви, жил одиноко», «говорят, что в самое последнее время он читал философа Сковороду».[395]395
  Белый Андрей. Петербург… Т. III. С. 276.


[Закрыть] «Посвятительный путь» героя завершается его раскаянием, обращением к православию и русской религизно-философской традиции.

Для Николая Бердяева важная особенность романа «Петербург» состояла в «совпадении космического распыления и космического вихря с распылением словесным, с вихрем словосочетаний».[396]396
  Бердяев Николай. Указ. соч. С. 41.


[Закрыть] Он отмечал в творчестве Белого «лишь ему принадлежащее художественное ощущение космического <…> распыления, декристаллизации всех вещей мира /…/».[397]397
  Там же. С. 39.


[Закрыть] Белый не был живописцем, но Бердяев вполне оправданно сближал его идеи с мыслями Казимира Малевича о «распылении мира», называл писателя-символиста «кубистом в литературе».[398]398
  Там же. С. 42.


[Закрыть]

Март 2020