Текст книги "Сытин. Издательская империя"

Валерий Чумаков
Сытин. Издательская империя

Посвящается тем, кто не сдается.

Иван Дмитриевич Сытин, портрет неизвестного художника, 1908 год

Заход

Самая нечитающая

«В некотором царстве, в великом государстве, в славном городе Антоне жил-был добрый король Гвидон.

И узнал он, что в славном городе Дементиане у короля Кирбита есть дочь, прекрасная королевна Милитриса.

И позвал он к себе любимого слугу Ричарда, вручил ему письмо и сказал: «Слуга Ричард! Служи мне верою и правдою, поди в город Дементиан к доброму и славному королю Кирбиту от меня свататься».

И слуга Ричард государя своего не ослушался, принял грамоту, поклонился, и поехал в город Дементиан к доброму и славному королю Кирбиту.

И прибыл слуга Ричард в город Дементиан, и передал письмо королю Кирбиту.

И пошел король в покои к прекрасной королевне Милитрисе со словами: «Дочь моя, Милитриса! Приехал в наш город посол от короля Гвидона, тебя сватать. И я не могу ему отказать, потому что у него войска много соберется, наш город огнем пожжет и головней покатит, а тебя возьмет насильно».

И прекрасная королевна Милитриса упала на колени перед отцом, говоря: «Государь мой, батюшка славный король Кирбит! Когда я была молодой, царь Додон сватал меня. И ты, государь мой, не отдал меня за него. А теперь не отдавай меня за короля Гвидона, отдай за царя Додона. Царь Додон будет нашему городу правитель и от всех стран защититель».

И славный король Кирбит от славного короля Гвидона отстояться не мог и отдал дочь свою прекрасную королевну Милитрису за короля Гвидона.

И король Гвидон жил с нею три года, и прижил сына, храброго витязя Бову королевича.

И прекрасная королевна Милитриса позвала слугу, и написала письмо царю Додону: «Добрый и славный царь Додон! Приезжай в город Антон, изведи короля Гвидона, а меня возьми в жены».

«И если ты, слуга Ричард, государыню свою ослушаешься, я тебя перед королем Гвидоном оболгу, так что он велит тебя злою смертью казнить».

И слуга Ричард государыни своей не ослушался, грамоту принял и поехал к царю Додону.

И прибыл слуга Ричард к царю Додону, и вошел в царские палаты, и положил грамоту на стол перед царем Додоном.

И царь Додон принял грамоту, и распечатал, и прочел, и покачал головой, и рассмеялся: «Что государыня ваша меня смущает? Она же замужем за королем Гвидоном и сын у нее – храбрый витязь Бова королевич».

И слуга сказал: «Государь добрый царь Додон! Оставь меня здесь, вели посадить меня в темницу и кормить довольно. А сам, государь, поезжай в наш город Антон. И если слова мои не сбудутся, вели меня злою смертью казнить».

И царь Додон обрадовался, и велел в рог трубить. И собрал он войска 37000. Поехали они под Антон и расставили шатры в королевском лугу.

И увидела их Милитриса из своего терема, надела драгоценное платье, пошла в королевские палаты, и сказала: «Государь, мой добрый король Гвидон, я беременна во второй раз. Захотелось мне мяса дикого кабана. Убей вепря и накорми меня свежим мясом».

И король Гвидон обрадовался, так как не слышал таких речей три года от своей прекрасной королевны Милитрисы.

И велел король оседлать коня, взял в руки копье, и поехал в чистое поле на охоту за диким вепрем».

То, что вы только что прочитали, не отрывок из русской народной сказки, не былина и уж тем более не летопись. Это начало книги «ПОХОЖДЕНИЕ О ПРЕКРАСНОМ ЮНОШЕ И О ХРАБРОМ ВИТЕЗЕ БАВВЕ КОРОЛЕВИЧУ И О ПРЕКРАСНОЙ ЕГО ДРУЖНЕВНЕ КОРОЛЕВНЕ», более известной в народе как «Повесть о Бове-королевиче». Пользуясь современной терминологией вполне можно сказать, что это был не просто «хит», а супер-мега-хит, всероссийский бестселлер, державшийся на верхушках читательских и издательских списков не год, ни два года, и даже не десятилетие, а несколько веков. По популярности с героем этой мега-книг мог поспорить разве что еще один литературный титан – Еруслан Лазаревич. Книги о двух этих богатырях, о которых сейчас уже помнят лишь специалисты, переписывались и перепечатывались громадными тиражами во всевозможных версиях и различных интерпретациях. И оба романа нельзя назвать чисто российскими, все это переводы. Повесть о Бове пришла к нам еще в XVI веке из Италии. Туда она попала, в свою очередь, из Франции, а самый первый из известных вариантов романа был написан в стихах еще в XIII веке в Англии и назывался он «Бэв из Хамптона» (Bevis of Hampton). Вкратце содержание книги таково: Бэв – сын графа города Хамптона[1]1
  Ныне – Саутгемптон (англ. Southampton) – город-порт и унитарная единица на южном побережье Великобритании, в церемониальном графстве Хэмпшир в Англии, на берегу Солентского пролива.


[Закрыть] Ги и его молодой жены, дочери короля Шотландии. Графиня не любит мужа и просит своего бывшего жениха, германского императора Доона (отсюда пошел пушкинский царь Додон) прийти с войском и убить его, когда он отправится на охоту. Опасаясь мести от малолетнего сына, она продает его купцам-сарацинам. 10-летнего Бэва увозят в Египет к королю Герминию. В 15 лет он становится рыцарем и поступает на службу к королю Брадемунду. Полюбившая его принцесса Жозиана, дочь Герминия, сначала не встречает с его стороны взаимности. Оклеветанный Бэв проводит в тюрьме Брадемунда семь лет. За это время Жозиану выдают замуж за Ивори де Монбрана, но она сохраняет девственность благодаря чудесному поясу. Бэв убегает из тюрьмы, убивает Брадемунда, освобождает Жозиану, сражается с великаном Эскопартом и убеждает его принять христианство. Втроем они бегут в Кельн. Затем Бэв, желая отомстить за смерть отца, отправляется в Англию. В его отсутствие граф Кёльнский Милес силой женится на Жозиане, но во время брачной ночи она его убивает. От казни ее спасает вовремя вернувшийся Бэв. Собрав армию он идет походом на Англию, побеждает Доона и бросает его в расплавленный свинец. Мать Бэва кончает жизнь самоубийством, сбросившись с башни. Вскоре Бэв покидает Англию, оставив там Жозиану. Разлука продолжается семь лет. За это время рыцарь обращает в христианство всех жителей Египта, после чего возвращается к жене. Умирает он в один день с Жозианой и своим верным конём Арунделем.

Бова-королевич бьётся с Полканом, лубок

Еруслан Лазаревич хоть и был в российской интерпретации славянских кровей, на самом деле происходил от иранского богатыря Рустема. Его книжные похождения были не менее увлекательными и фантастичными, чем у Бовы. Истории от нем сошли с печатных страниц и перевоплотились в былины. Многие филологи, например, утверждают, что самом известное из былинных повествований, рассказывающее о битве Ильи Муромца с Соловьем-разбойником почти точно соответствует описанию встречи книжного Еруслана с богатырем Ивашкой.

Что говорить, сюжеты у книг были насыщенные, детективно-приключенческие. Это были настоящие хиты, построенные по четким законам жанра рыцарского романа. Которыми зачитывалась вся Европа. Вот только Европа зачитывалась ими до XVI века, потом читать их уже было неприлично. Над Доном Кихотом Ламанческим, который с легкого пера автора, Мигеля де Сервантеса, любил их больше какой либо другой литературы, все смеялись уже в самом начале XVII-го. Впрочем, не все. В России не смеялись. У нас такие «русифицированные» рыцарские романы пользовались повышенным спросом вплоть до конца XIX века, а последняя книга про Бову-королевича, не пародийная, ни научная, а вполне нормальная, рассчитанная на массового читателя, вышла аж в 1918 году. И массовый читатель вполне охотно потреблял такую литературу.

Конечно, в истории книгопечатания мы отставали от Запада весьма сильно. Первые свои инкунабулы Иоган Гуттенберг отпечатал еще в середине XV века. Наши же Иван Федоров и Петр Мстиславец, наученные посланным датским королем к Ивану Грозному печатником Гансом Мисангеймом, выпустили своего «Апостола» с вековым опозданием – в 1564 году. Правда, некоторые историки считают, что «Апостол» был не первой из выпущенных в Московии книг, что, возможно, двумя годами раньше были еще напечатаны «Евангелие» и «Постная Триодь», но эти два года особой роли не играют. В любом случае, печать книг, как нормальное производство, в России началась в середине XVI века. И тогда же к нам пришли отыгравшие свое на западе Бова и Еруслан. И именно Россия помогла им прожить еще несколько столетий.

Странно сказать, но в стране Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Фонвизина, Грибоедова и массы других замечательных авторов их, вплоть до конца XIX века этих классиков читал лишь жалкий процент населения. Для крестьян, а их на Руси было 90 процентов, эти литераторы были недоступны. Не потому, что они не могли их понять или оценить, далеко не все крестьяне были тупы, безграмотны и ограничены. Они были им недоступны именно потому, что они им были недоступны. Такие книги в деревни просто не приходили. Они были довольно дороги и бродячие торговцы, «офени», даже и не пробовали их брать с собой. А брали религиозную литературу, всегда пользовавшуюся спросом уже просто из практической пользы, и те книжки, что были подешевле и «позабористее» – про Бову, да про Еруслана.

Это по поводу содержания. Что касается формы, то тут в печатной продукции безраздельно царствовал лубок. Книжек было немного, это были, большей частью, Библии, Тропари и Жития святых. Художественных брошюр было, не считая уже упомянутых Бовы и Еруслана, крайне мало, стоили они от двух гривенников и выше и предназначались почти исключительно для помещиков и аристократов, да и то не для всех. Зато лубок был доступен даже самым бедным из россиян. Как по цене, так и по содержанию.

Несмотря на простоту, первые лубочные картинки появились в Москве даже позже, чем первые книги. Как и многое другое в истории человечество, технику печати простеньких картинок в больших количествах придумали китайцы еще в VIII веке нашей эры. В те времена Китай был государством самых передовых технологий, а Европа старательно и часто безуспешно старалась скопировать удивительные товары, привозимые купцами с Дальнего Востока. Технология изготовления китайского лубка была, как нам сегодня кажется, совсем несложна, тем не менее, у европейских печатников на то, чтобы «переснять» китайский опыт ушло несколько веков, а в России первые лубочные картинки были напечатаны только в XVII веке. Появились, и сразу завоевали всенародную любовь.

Запуская в производство новую картинку, печатник сначала рисовал ее углем на бумаге. Бумага накладывалась на дубовую доску, – «луб», – после чего светлые места тщательно и довольно глубоко, вместе с деревом, срезались специальным скребком. В результате, картинка на доске превращалась некое подобие большой деревянной печати с высокими стенками на местах бумажных линий. Далее на доску наносилась краска, после чего на нее накладывали бумажный лист и прижимали его прессом. На нем отпечатывалась необходимая картинка, пока еще черно-белая, «простовка». Отпечатанные «простовки» поступали к раскрасчикам, обычно – бабам и подросткам, а те уже их расцвечивали в соответствии с собственными представлениями о необходимой палитре и с материальными возможностями. Цвет того или иного объекта на листовке чаще зависел не от того, каким он был на самом деле, а от того, какой краски было в достатке у рисовальщика. Главное требование, предъявляемое заказчиком и неукоснительно выполнявшееся исполнителем: цвета должны были быть яркими, агрессивными, бросающимися в глаза, а сочетания – резкими. И никого не удивляло, что нос у солдата был зеленым, солнце – синим, а река – красной, так было даже еще смешнее. а значит – коммерчески выгоднее. Один «цветальщик», а именно так назывались специалисты по лубочной раскраске, за неделю обрабатывали до 1000 листовок и получали за это 1 рубль. Что было не так и мало.

Изначально завезенные к нам из Германии картинки назывались «фряжскими», то есть – французскими или просто заморскими, импортными. Вскоре они обрели уже более конкретное название, в котором отражалась и страна производитель, и основная направленность – «Немецкие потешные листы». Только в конце XVIII века появилось слово «лубок».

Причем, как оно появилось до сих пор толком никто не может ответить. Совершенно точно можно сказать, что связано оно с дубом – «лубом». Именно от этого деревянного корня произошла, например, «палуба» (по чем ходить? «па лубу»). Можно вспомнить еще и завидный для всех «лубяной» коттедж зайца-терпилы из известной сказки, который по всем параметрам значительно превосходил ледяной «эконом» лисы-беспредельщицы. То есть, в связи «дуб» – «луб» – «лубок» никто не сомневается, но вот в промежуточных звеньях. Согласно основной гипотезе, название картинок произошло оттого, что печатались они на дубовых, «лубяных» досках, стало быть, были «лубяными». Кто-то считает, что название произошло от московского района Лубянка, в котором располагалось множество лубочных мастерских-типографий. Тут их было так много, что некоторые «москвоведы» даже выводили обратную зависимость, типа, название площади и примыкающих к ней малой и большой Лубянки происходят от выпускавшихся тут лубков. Но это исключено совершенно, ибо московская площадь называлась Лубянской еще в пору, когда ни о каких бумажных лубках и речи не было. А назвали площадь еще в XV веке в честь новгородского района Лубяницы. Именно в этом месте селились в Москве новгородские переселенцы. Согласно третьей версии, бродячие книготорговцы носили картинки в специальных деревянных лубяных коробах. Короб был лубяной, и лежавшие в нем завлекательные картинки, стало быть, были «лубками».

Картинки были, и правда, завлекательными. Встречались и весьма пикантные, поступавшие, большей частью, контрабандой из той же Германии. У нас печатать что-то смелое на тему взаимоотношения полов было сложно: за этим строго следили как светские, так и церковные органы. Хотя вообще содержание лубков часто носило довольно острый характер.

Одно из самых известных и издаваемых лубочных произведений называлось «Смерть кота». Считается, что авторами его были обиженные Петром I старообрядцы. Самые старые из дошедших до нас картинок с этим сюжетом относятся к 1730-м годам. На лубке изображен умерший здоровый котяра с пышными, истинно петровскими усами. Покойный лежит на санях кверху лапами, а сани тащат множество мышей. Тут же везут бочки с вином, с табаком, а в отдельных санках едет безутешная вдова с сиротами, причем и вдова и дети кота вовсю хлещут винище. Текст лубка гласит: «Небылица в лицахъ найдена в старыхъ светлицахъ завёрнута в Черныхъ трепицахъ. Жилъ былъ Котъ заморской, А родомъ задонской, Котафевна Астраханка, А родомъ Казанка. Вотъ какъ Мышы ката погребали, сваво недруга правожали ему честь атдавли. По празванью Котъ Котафеичь, Онъ часта пилъ Ерафеичь. Невзначай онъ многа выпилъ ерошки и вздернулъ кверху ношки. Котафевна такъ и ахнула, Слезами залилась, Стала думать и гадать, куда Котафеича девать. Она была нибогата, но толька Слишкомъ торавата, посылала звать гостей изо всехъ волостей, по лесамъ и по палямъ, по анбарамъ, по клетямъ. Скора мышы сабралиса и задело принялиса: пашла Стрепня, рукава Срехня, жарили-варили, Котафеича хвалили, блинки допикали, сваво недруга поминали. Коту ноги накрипка Свезали и на большыя дровни Поднимали, а Котафевну зъ зади посадили. Котафевна горька плакала-рыдала, и причоты причетала, и за хвостъ Котафеича держала. Такъ мышы Кота поминали и ерофеичь допивали». И такая жесткая сатира почти свободно выходила вплоть до 1822 года, когда для них было введено обязательное цензурирование. Сначала полицией, а потом – специальным управлением в составе Министерства народного просвещения. Разумеется, сразу после этого кот потерял свое сходство с Петром I, да и текст претерпел серьезные изменения. Несмотря на это измененный лубок еще долго успешно продавался, уже как юмористический.

Смерть Кота, лубок

Именно из такой продукции на 90, а то и больше, состоял книжный рынок России.

Конечно, были среди российских издателей и те, что печатали более серьезную литературу. Но только было их крайне мало, а издававшиеся ими книги были рассчитаны всего на 5 процентов населения страны. Поскольку лишь каждый двадцатый россиянин был грамотен и мог заплатить за хорошую книжку 20 и больше копеек, а не 1,5–3. А те, что пытались печатать интересно и для всех обычно кончали свою жизнь плохо. Так, начинавший печатать свои книжки еще при Екатерине II пожалуй первый из российских просветителей Николай Новиков[2]2
  Николай Иванович Новиков (1744–1818) – русский журналист, издатель и общественный деятель.


[Закрыть] за 12 лет выпустил в свет 455 книг. Это были недорогие и весьма качественно изданные труды лучших отечественных и западных (большей частью – французских) литераторов и ученых. Через собственные лавки он продавал свои книги в Вологде, Ярославле, Твери, Туле, Казани, Киеве, Смоленске и других городах империи. Кроме того Новиков помогал издавать московскую газету, выпустил при ней бесплатное приложение «Детское чтение» и создал первый словарь русских писателей. Вся эта деятельность окончилась для него заключением в Шлиссельбургскую крепость, в которой он провел четыре с половиной года. Должен был провести 15, если бы не помилование, которое объявил ему восшедший на престол Павел I в первый же день своего царствования. После освобождения и вплоть до смерти в 1818 году наученный горьким опытом Новиков занимался просвещением исключительно среди своих крестьян в своем поместье Авдотьино.

Но вечно так продолжаться не могло. Империя обязательно должна была вырасти из детской литературы» и взяться за серьезные книги, хранившие серьезные знания. Рано или поздно должен был появиться в стране человек, который не побоялся бы поднять упавшее знамя высокой и при том народной литературы. Конечно, для такого дела он должен был быть высоким интеллектуалом и исполином духа. Его не должны были пугать возможные преследования со стороны властей. И он должен был быть человеком состоятельным, чтобы иметь возможность наводнить гигантскую империю дешевыми и качественными книгами, букварями и журналами. Так должно было быть. Так и стало. Только не совсем так, а несколько иначе. То есть, человек появился, но был он безграмотен, не особенно смел, с виду – мягок, весь податлив и изначально совсем не богат.

Иван Дмитриевич Сытин, фото, 1873 год

Часть первая

Писаренок детство, школа, ненавистная грамота

Вам это может показаться странным, но почти половина крестьян в крепостной России середины XIX века были свободными людьми. Демократизация общественных процессов вовсю гнула постепенно отгнивавший монархический строй и, если по данным первой ревизской переписи. проводившейся еще во время правления Петра Великого в 1719 году, в стране было чуууть больше миллиона свободных хлебопашцев (именно – 1 миллион 49 тысяч душ мужеского полу), что составляло примерно 19 % от всех российских земледельцев, то менее чем через полтора столетия очередная 10-я ревизия в 1858 году таких не закрепощенных душ. официально называвшихся «государственными» или «экономическими крестьянами», насчитала уже почти 10 миллионов. 9 миллионов 345 тысяч, что уже равнялось более чем 45 %. Такие «свободные сельские обыватели», в отличие от крепостных людей, уже обладали какими-то, пусть и нехитрыми, но правами. Им разрешалось владеть собственностью, торговать, заключать сделки, покупать землю (без крестьян), владеть заводами и фабриками и даже выступать в суде. От своего собственного лица. За все это они обязаны были платить государству оброк – от 7 до 10 рублей в год. Кроме того, за всю эту кучу прав им вменялось в обязанность платить подушные подати на нужды земств (читай – районов и областей) и отбывать трудовую повинность. Участвовать в строительстве дорог, перевозить на своем транспорте государственную продукцию, давать дома под постой для солдат и офицеров российской армии и так далее. За все это государственные крестьяне отвечали перед государством «круговой порукой». Сейчас мы используем этот термин в случаях, когда говорим о том, что один человек прикрывает другого, другой третьего, последний – первого, а концов нет. Тогда же это означало, что за повинности и провинности одного члена «круга», – сельской, деревенской, станичной общины отвечают все ее члены. Кто-то недосдал государству в закрома тридцать килограмм сушеных грибов – все жители деревни напрягаются и досдают, не дожидаясь прихода вооруженных отрядов. а потом уже сами разбираются с обленившимся или зарвавшемся соседом.

Естественно, для того, чтобы обеспечить бесперебойную работу по обслуживанию государственных нужд силами крестьянского населения государству требовалось создать приемлемую инфраструктуру. Обеспечивали ее деревенские, сельские и прочие старосты, при которых служили «водители делооборота» – писари. И те, и другие происходили вовсе не из дворян, а из тех же крестьян. Первые – из авторитетных, вторые – из грамотных.

Сын государственного крестьянина Герасима Сытина Дмитрий был способным учеником. Самым способным в местной начальной школе. Ему нравилось учиться, нравилось выводить букву за буквой, складывать цифры и читать интересные книжки. После уроков он частенько оставался в классе и даже иногда помогал учителю проверять тетради других, не таких успешных как он учеников. Такому таланту грех было не помочь. И после окончания Дмитрия отправили доучиваться уже в более серьезную, городскую школу. Окончив ее с прекрасным аттестатом он вернулся в родное село Гнездиково Солигаличского уезда Костромской губернии, где был с радостью принят на должность волостного писаря.

Волостью в России XIX века называлась низшая единица территориального деления, волостное правление можно сравнить с современным сельсоветом. Население одной волости не превышало двух тысяч душ мужского пола, а максимальное расстояние от приписанных к волости деревень и поселков не могло превышать 12 верст (читай – километров, 1 верста больше километра всего на 67 метров). Состояло правление из волостного старшины, сельских старост, сборщиков налогов, волостных судей и, конечно, писарей. Документооборот в ту пору был ничуть не меньше, чем сейчас, и, при отсутствии каких либо пишущих или печатающих устройств в штате приходилось держать по несколько писарей. Дмитрий был сметлив, дисциплинирован, трудолюбив и вскоре его поставили на должность старшего пристава. Что для села было почти равноценно барину или помещику. Земельный надел писарям полагался маленький, да и это понятно: при довольно напряженной работе в правлении у них и не было времени на занятия сельским хозяйством. Однако, волостные служащие от такого «ущемления» вовсе не страдали, и бобылями[3]3
  Бобыль – так на Руси называли одиноких, безземельных крестьян. Бобылем часто также называли обнищавшего, бездомного человека.


[Закрыть] их назвать было никак нельзя: умение не просто написать, а правильно написать нужную бумагу всегда было одним из способов неплохого прокорма. Составил для просителя прошение, или жалобу, или отношение – получил десяток яиц, или курочку или фунт пшена. Каждому – по потребности, от каждого – по возможности.

Дмитрий Герасимович Сытин

Писарь в селе был завидным женихом, и Дмитрий Герасимович недолго ходил в холостяках. Уже вскоре после поступления на должность он обвенчался с дочкой местного крестьянина Ольгой Александровной. В 1851 году 5 февраля у них родился первенец. На восьмой день сына, как и положено, крестили в честь святого Иоанна Иваном. Вслед за ним супруга принесла мужу еще троих детей – одного сына и двух дочерей.

Ольга Александровна Сытина

Положение «писарят» на селе было особым. Обычных, крестьянских детей к труду привлекали уже с самого раннего возраста: трехлетки пасли гусей, пятилетки умело управлялись со свиньями, овцами, козами, шестилетки, как мы помним из стихов Некрасова про мужичка с ноготок, уже помогали родителям в лесозаготовках, а те, что старше уже и в ночное ходили, и луга косили, и жали, и молотили. А вот писарским детям молотить уже было нечего. Как вспоминал потом Иван Сытин, они сидели дома по углам и мучились от безделья. Неопределенность положения изводила и заставляла прятаться от сверстников. Те же воспринимали писаренка как настоящего классового врага и, при случае, не стеснялись ему это показать.

В положенный срок Иван был определен в сельскую начальную школу при волостном правлении. В отличии от отца, Иван Дмитриевич никакой тяги к учебе не проявил. «Школа была одноклассная, в преподавании – полная безалаберность, – писал в своих воспоминания Сытин. – Учеников пороли, ставили в угол на колени или же на горох, нередко давали и подзатыльники. Учитель появлялся в классе иногда в пьяном виде. А в результате всего этого – полная распущенность учеников и пренебрежение к урокам, Я вышел из школы ленивым и получил отвращение к учению и книге – так опротивела за три года зубрежка наизусть. Я знал от слова до слова весь псалтырь и часовник, и ничего, кроме слов, в голове не осталось». Окончив обучение, мальчик с радостью избавился от учебников и постарался забыть ненавистную грамматику и арифметику. Эту «неученость» будущий миллионер и медиамагнат пронес через всю свою жизнь. До конца дней он писал с ошибками, расставляя запятые где придется, а лучше – и вовсе не ставя их. Антон Чехов говорил о нем: «Это интересный человек. Большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа». На юбилейном торжестве, посвященном полувековой деятельности предпринимателя, его хороший знакомый П. Мартынов сказал: «Недостаток образования во многом помешал этому замечательному человеку. Но, может быть, благодаря этому недостатку деятельность Сытина и заслуживает признательности. Сытин не то что любит и признает просвещение. Он влюблен в него. И если можно говорить об идейной стороне его деятельности, то именно в этом смысле».

Пока Иван Сытин постигал начала грамотности в школе, жизнь в семье стала разлаживаться. Аккуратный и трезвый раньше отец все чаше стал «позволять себе лишнее». Ему явно тоскливо было жить в селе, но тоску эту он мог исправить лишь одним способом. Которым и начал лечить свою депрессию. «Лечение» это шло по нарастающей, постепенно он пропил все сбережения, начал продавать вещи и даже одежду. Во время очередного запоя он вполне мог уйти из дому и не появляться в нем неделю. Возвращался он свежим, спокойным, неожиданно трезвым и даже рассудительным. Жене он твердо обещал, что больше ни грамма в рот не возьмет и несколько дней, а иногда даже недель честно держал свое обещание. Ольга Александровна всеми своими женскими силами старалась как-то помочь мужу. Возила его ко врачам, знахарям, ездила к святым местам, заказывала молебны у иконы «Неупиваемой чаши». Однако муж пить не переставал.

И все время твердил, что здесь в селе он с тоски умрет. Это было похоже на правду. Когда Ваньке Сытину исполнилось 12 лет, его отца, которого еще совсем недавно ставили всем в пример, после очередного загула выгнали с работы. Это было тем тяжелее, что у Ольги Александровны как раз в этот год родился младший брат Ваньки, крещенный Сергеем. Но отец даже, кажется, обрадовался увольнению. Поскольку в селе его особо ничего не держало, он собрал оставшиеся вещи и вместе с семьей перебрался в Галич.