Текст книги "Казнь. Генрих VIII"

– Ну что ж… Может быть… Во всяком случае, можно попробовать… Правда, королям в таких случаях нехорошо отступать, это может им повредить… Как же нам поступить?..

Понял или не понял Мор его хитрость, но спокойно сказал:

– По вашему повеленью, милорд.

Он выпрямился и уже без колебаний ответил:

– Сделаем так. Я не повелеваю, я только прошу: это дело возьми на себя, поезжай во Фландрию частным лицом и проведи переговоры от имени парламента и торговых людей. Придумайте там, как выйти из этого неловкого положения. Затем представители нации, как именуешь ты их, примут парламентский акт, а я его подпишу. Согласен?

Мор, был, конечно, согласен и немедленно выехал в Брюгге, а он с нетерпением ждал, когда союзники в пух и прах разобьют французского короля и принесут ему своей победой корону.

Однако французский король его удивил. Франсуа проложил дорогу в непроходимом ущелье, ворвался в Ломбардию и был в двух днях пути от Милана. Его армия остановилась на отдых у Мариньяно. Вокруг его лагеря простирались болота. Между ними были всего три дороги через плотины. Тринадцатого сентября швейцары ударили с фронта и к вечеру отбили у французов несколько пушек. Рукопашная схватка продолжалась в ночной темноте. Утром нападение возобновилось по всем трем направлениям. Швейцарцы теснили французов на флангах. Положение становилось критическим, когда венецианцы подоспели на помощь и одним своим кличем «Марко! Марко!» обратили нападающих в бегство. Франсуа был в Милане и назначил его правителем коннетабля Бурбона, а герцога Сфорца отправил в ссылку во Францию. Папа Лев тотчас согласился на мир и вернул Милану отторгнутые Пьяченцу и Парму. Император возвратил Верону Венеции и согласился на брак своего внука с французской дофиной, за которой Франсуа в качестве приданого давал Неаполь, так и не завоеванный им. С такой блистательной победы не начинал ещё ни один французский король.

Он был поражен. С мечтой о французской короне и на этот раз распроститься. Переговоры Мора завершились удачно. С Фландрией возобновилась торговля. От мести Карлу ничего не осталось. Он не сразу нашел, что ему делать.

Парламент и Сити встретили Мора с благодарностью. Уважение к нему возрастало. Его авторитет становился непререкаемым и начинал догонять авторитет короля. Вскоре Мор выпустил книгу, которой дал странное имя «Утопия». В следующем году она была выпущена в Лувене. Он издал её на латыни, что означало, что его трактат предназначен для очень и очень немногих. В самом деле, книгу его почти никто не читал. Казалось, в парламенте и в Сити о ней даже не знали, поскольку в деловых кругах латинским языком никто не владел. Мор сам вручил ему свою книгу, а заодно и «Мемуары» француза Коммина. Он её внимательно прочитал. Он сразу увидел, что это не существующее нигде государство было фантастической смесью монастыря и процветающей Фландрии, о которой Мор ему так усердно повествовал. Всем там, конечно, трудились от зари до зари, не знали ни собственности, ни религиозной вражды и выбирали своих королей. Он рассердился и, случайно встретив Мора на улице, придержал коня, нахмурился и строго спросил:

– Эту «Утопию» ты сочинил в назидание мне?

Мор улыбнулся своей добродушной улыбкой:

– Нет, в наученье.

С того дня он долго его не встречал, а «Мемуары» француза ему полюбились. Француз был участником или очевидцем многих недавних событий, о которых он знал понаслышке. Он действительно учился у него многим тонкостям политики и войны и часто перечитывал его любопытную книгу. Все-таки опыт научал его вернее, чем книги и Мор, ибо, по уверению древних, опыт всегда поучителен, горький опыт – вдвойне. С завистливым вниманием изучал он статьи договора, заключенного французским королем с папой Львом. Права французского духовенства были нарушены. Оно теряло независимость в судебных делах и попадало в зависимость от короля. Отныне король, а не папа, раздавал бенефиции, а папа лишь утверждал их, не имея права отвергнуть. Право раздачи увеличивало доходы французского короля, но и папа не остался внакладе, он получал доходы с бенефиций, которые оставались вакантными, а они редко опускались трехсот тысяч флоринов. Распределение церковных доходов покончило с неограниченной властью Рима во Франции. Отныне французский король столько же зависел от римского папы, сколько римский папа зависел от французского короля.

Ему хотелось того же. Но как было добиться от папы таких же уступок? Принудить папу силой оружия, как сделал французский король, Англия не имела ни физической возможности, ни солдат. Оставалось отыскать обходные пути, но какие?

Обходные пути нашлись неожиданно. При его вступлении на престол Томас Уолси был только деканом собора в Линкольне. Он был из Норвича, сын мясника, сластолюбец и чревоугодник, чрезмерно чванливый и толстый. Долго обучавшийся богословию, он ещё в качестве принца часто вел беседы с прелатами и заметил, что линкольнского декана мало занимали эти вопросы. Томас Уолси был карьеристом, энергичным, беззастенчивым, властным. Его целью была сначала кардинальская шапка, затем тиара римского папы. Ради неё он готов был на всё и больше занимался политическими интригами, чем нуждами линкольнского прихода. Ему нравилась в декане эта бесцеремонность. Он покровительствовал Уолси, время от времени беседовал с ним и с удовольствием наблюдал, как тот находил покровительство при папском дворе и стремительно делал карьеру. Вскоре после того, как Уолси сделали архиепископом йоркским, они встретились и заговорили о двусмысленном положении церкви: с одной стороны, английское духовенство было подданными английского короля, а с другой стороны, оно находилось в полном подчинении римскому папе, ни в чем не зависело от английского короля и не подлежало его юрисдикции.

Уолси тогда согласился, что такое положение ненормально и даже порочно. Он поинтересовался, каким же может быть выход из ненормального положения. Уолси решительно отвечал, что всё зависит только от папы и будь его воля, он непременно что-нибудь изменил, надо только сделаться папой. Сделать это очень легко. Сначала надо сделаться кардиналом, чтобы стать членом Священной коллегии, избирающей пап. Папы часто сменяют друг друга. Кардиналы избирают того, кто больше заплатит. Так вот, Томас Уолси готов заплатить сто тысяч флоринов, такой суммы будет достаточно, и такая сумма у него уже есть. Откуда? Уолси улыбался жирной улыбкой. Доходы архиепископа довольно значительны. Главная загвоздка лишь в том, чтобы эти доходы собрать. Миряне скупы и жадны, не любят прелатов, в особенности монахов и пренебрегают нуждами церкви. А вот доходы архиепископства йоркского собираются полностью, даже с избытком. Уолси нашел человечка, который, кажется, умеет делать деньги из воздуха. Бывший солдат, сукнодел, ростовщик. Зовут Томасом Кромвелем. Три шкуры сдерет, а ни пенса никому не простит. Помощник прямо незаменимый. Рекомендую. И отрекомендовал крепыша с толстыми ногами, широкой грудью и наглым взглядом глубоко посаженых глаз.

Ослабить власть папы. Увеличить доходы. Иметь в Риме своего человека. Хотя бы в качестве кардинала. А лучше папы. Такие люди ему были нужны. По примеру отца, у которого канцлером был кардинала, он сделал Уолси канцлером, а к нему в помощники тотчас пристроился цепкий и тоже беззастенчивый Кромвель. Томас Уолси оказался изобретательным человеком и действовал по всем направлениям. В Риме ни в чем не могли ему отказать. Вскоре папа Лев возвел его в звание кардинала-легата с правом входит на территории Англии в любой монастырь и вводить там любые нововведения по своему усмотрению. Томас Уолси никаких нововведений там не вводил, не желая раздражать кардиналов Священной коллегии, зато наложил руку на доходы монастырей, и очень скоро его резиденции в Гемптон-Корте и Уайт-Холое заблистали великолепием, какого не было даже в королевском дворце.

Преобразования последовали не в церковных, а в светских делах. Томас Уолси преобразовал королевский совет и завел при нем комитеты, которые исполняли поручения короля. Членов совета назначал лично король. Король не любил высокомерных, несговорчивых лордов и набирал своих советников из новых людей, незнатных, но преданных ему без оглядки. Им он мог отдавать повеления, не считая нужным посоветоваться с парламентом. Парламенту это не нравилось, но Томас Уолси умел договориться и с депутатами, соблазняя большими доходами, которые получит английская церковь, когда его выберут папой. Никто не успел оглянуться, как Томас Уолси объединил в своих руках церковную и светскую власть, одинаково бесцеремонно управляя монастырями, парламентом и королевским советом.

На самом деле через него король расширял и укреплял свою власть, оставаясь в тени. Он держал Уолси в руках. Назначение англичанина кардиналом-легатом было нарушением старинных статутов о посягательстве на верховную власть английского короля и палат. Он имел полное право в любой день и час отдать Уолси под суд. Уолси это было известно. Между ними возникло негласное соглашение: король не трогал его, а Уолси нигде и ни в чем не посягал на верховную власть и права короля. Человек оказался удобный, правда, чрезмерно тщеславный. Роскошь его костюма была непомерна и не подобала служителю церкви. Кардинала-легата всюду сопровождала пышная свита. Двое слуг носили перед ним сумку, в которой находилась государственная печать. Его дворцы вызывали всеобщую зависть. Его власть представлялась безмерной. Порой канцлер-кардинал его забавлял. Нельзя было без смеха глядеть, как неторопливо и важно, выставив тяжелый живот, Томас Уолси шествовал в толпе прелатов и слуг, задерживался перед каждым придворным, имевшим влияние, пространно излагал дело, которым был занят, или выслушивал просьбы и объявлял, сделав значительный вид:

– Его величество сделает это.

С полгода спустя задерживался лишь на минуту, объяснял в двух словах, нетерпеливо выслушивал и обещал:

– Мы сделаем это.

А уж потом не задерживался, выслушивал на ходу и сквозь зубы ронял:

– Я сделаю это.

Он посмеивался над человеком, который был нужен ему, и ждал, когда придет его час. Его час пришел очень скоро. Господь взял германского императора. Открылась вакансия. Европа взволновалась и забурлила. Курфюрсты должны были выбрать на своем съезде нового императора. Претендентов набиралось больше десятка. Главным был французский король. Франсуа обещал крестовый поход против турок, угрожавших Венеции, Вене и Венгрии, и три миллиона флоринов курфюрстам, которые подадут за него свои голоса. Крестовый поход вдохновлял, но не очень. Многие государи, владения которых были для турок недосягаемы, полагали, что Венеция, Вена и Венгрия должны сами себя защитить. Зато флорины производили неотразимое действие, и Франсуа рассыпал их десятками и сотнями тысяч. Его соперником выступил Карл, тоже обещал крестовый поход, о сумме флоринов молчал, но тоже рассыпал их десятками и сотнями тысячи.

Немецкие государи млели от счастья, но были растеряны. Блеск флоринов их соблазнял, но они колебались, решая, чьи предпочесть и на чью потом сторону встать. Немалое число их брало флорины и у той, и у другой стороны. Самые мудрые брали так по нескольку раз. Насытить эту прорву оказалось делом нелегким. У Франсуа и у Карла истощались флорины. Фуггеры выдавали кредиты. Эти богатейшие финансисты и ростовщики не колебались. Сначала они давали большие кредиты французскому королю, считая его более сильным и удачливым из претендентов. Потом отказали ему и перешли на сторону Карла, когда подсчитали, что Карл победит. Все ждали, как поведет себя английский король, не самый сильный, не самый богатый, но симпатичный, во-первых, потому, что был самым образованным государем Европы, а во-вторых, потому, что жил далеко, за проливом, на острове, а стало быть, станет редко появляться в Священной Римской империи и досаждать своим новым подданным.

Он верно оценил свои слабости и преимущества и ввязался в борьбу. Он в самом деле был самым бедным из них и не мог сыпать флорины десятками и сотнями тысяч. Потратиться и ему, конечно, пришлось, но главным образом он рассчитывал на римского папу. Пришла очередь канцлера-кардинала. Томас Уолси плел интриги при папском дворе. Казалось, обстоятельства благоприятствовали ему.

После битвы при Мариньяно воинственный пыл оставил папу Льва. Папа пошел победителю на большие уступки, продал двадцать кардинальских шапок, окружив себя надежными людьми и наполнив казну, и наслаждался покоем. Потомок Медичи покровительствовал художникам, рыбачил, охотился, с удовольствием смотрел комедии Макиавелли и Плавта, которые ставились для него, или развлекался иными забавами, вроде зрелища жирных монахов, которых ему на потеху молодые прелаты с хохотом подбрасывали на одеяле. Дрязги с выборами досаждали святому отцу. Он колебался, не зная, кого предпочесть, и колебания утомляли его. Приходилось рассчитывать, размышлять, когда рыба клевала или олень выскакивал под выстрел его арбалета.

Поначалу папа тоже склонялся на сторону французского короля, солдаты которого стояли в Милане, слишком близко от Рима, чтобы не симпатизировать им. Потом он стал склоняться на сторону Карла, который его тоже пугал, уже не только солдатами, но ещё больше своим холодным умом и неуемным стремлением к власти.

Покоя все-таки не было. Куда ни кинь, он между двух огней. Карл не простит ему поддержки французского короля. Франсуа не простит поддержки испанского короля. Не тот, так другой непременно ринется на него, а его латы и шлем давно заржавели. Английский король подходил папе Льву больше других. Не такой воинственный, не такой грубый, а главное далеко. Доводы Уолси вместе с некоторым пополнением папской казны тоже убеждали его, и папа готов был папа готов был поддержать Тюдора против Габсбурга и Валуа. Но уже никому не было дела до папы. Выборы состоялись. Избран был Карл.

Он получил ещё один, на этот раз жестокий урок. Династические браки, союзы и папа отодвинулись в сторону. Разумеется, они продолжали существовать. Короли продолжали жениться из будущих выгод, составляли союзы из будущих выгод, заискивали перед папой, тоже из будущих выгод, но времена наступали другие. Деньги встали выше браков, союзов и папы. Выигрывал тот, кто больше платил. Побеждал тот, кто имел больше денег и благодаря этому мог нанять больше солдат. Папой тоже становился лишь тот, кто много платил. Если он хотел выигрывать и побеждать, он должен был платить и платить. А чем ему было платить? Он действительно был беднее и Карла, и Франсуа, и римского папы.

Генрих поник головой и точно застыл.

Глава восьмая
Свой крест

Томаса Мора не оставляла тревога. Ему ли было не знать, что ничьи короля не остановят слова, если король видел впереди громадные выгоды. Ближайшее будущее представлялось таким же грозным, кровавым и смутным, как недавнее прошедшее несчастной Германии, залитой кровью.

Тогда ужасные вести приносили торговые люди, видевшие своими глазами сокрушенные, развороченные порохом замки, соборы, монастыри, сожженные деревни и города, прекращенье ремесел, запустение целых провинций, смрадные трупы, которые некому было убрать, голодные дети и старики, десятки тысяч замученных, четвертованных, повешенных и сожженных. Может быть, тысяч сто. Может быть вдове больше. Никому не удалось подсчитать, да едва ли и считал кто-нибудь. Вытоптанные поля. Грабежи. Торжество грубой силы. Победа насилия.

Он предвидел, что всё это угрожало и Англии. Генрих тоже предчувствовал, опасался и потому колебался и так осмотрительно, медленно шел к своей цели. Больше, казалось, не предвидел, не предчувствовал и не опасался никто. Почти никто не мог и не хотел его поддержать. Он оставался один на один с королем, если не считать королевы, десятка её приближенных и горсти единомышленников, которые пока что не оставляли его. Он один должен был помешать разводу с Екатериной и браку с Анной Болейн.

Несколько дней после того разговора его мучила неизвестность. Он ещё мог ошибаться. Король ещё мог выбрать крест и в суровом молчании донести его до конца, как подобает христианину и королю, ведь этот крест ему послан Господом. Неизвестность продолжалась недолго. Король в самом деле затеял развод. Развод был делом хлопотливым и трудным. Разрешение на брак с вдовой брата давал папа Юлий. Генрих потребовал от папы Климента признать этот брак противным законам природы и Библии и благословить его расторжение. Папа готов был признать и благословить, однако в те смутные дни Климент был пленником императора Карла и мог признавать и благословлять только то, на что указывал ему Карл. Карл был мстителен и долго помнил обиды. Кроме того, он приходился Екатерине племянником. Понятно, что именно он повелел признать и благословить, и папа ответил отказом.

Тогда он рассчитывал, впрочем, слабо, по правде сказать, что решение первосвященника остановит строптивого мужа, что он из уважения к главе католической церкви примирится с нелюбимой, постылой женой и не станет вводит в смущение своих подданных, крепко верующих в Христа. Случилось иначе. Авторитет римских пап, воинственных, корыстолюбивых, развратных, пошатнулся давно и с каждым годом падал всё ниже. Генрих не имел причин их уважать и строго следовать их повелениям. Отказ папы Климента оскорбил и вывел его из себя. Пример строптивых германских князей, с оружием восставших против подчинения Риму немецких церквей, его вдохновил.

Король, облачившись в унизанный бриллиантами парадный камзол, призвал председателя, двенадцать избранных депутатов нижней палаты и восемь самых влиятельных лордов. Для них были поставлены стулья, чего прежде Генрих не допускал. Когда они с почтительными поклонами приветствовали его и тихо, скромно расселись, пораженные милостью, король с горьким негодованием, сверкая разгневанными глазами, сказал:

– Мои горячо любимые подданные!

Генрих был умен и находчив и с юных лет при дворе своего отца научился, как обращаться со своими холопами. И председатель нижней палаты, и депутаты, и лорды, польщенные таким обращением, испуганные огнем гнева в стальных глазах короля, тоже соблазненные громким примером немецких горожан и торговых людей, обогащенных расхищенным имуществом церкви, ещё раз почтительно склонили перед ним свои обнаженные головы. Король продолжал, как будто не сдерживая, как будто не в силах сдержать свой праведный гнев:

– Мы до сей поры полагали, что духовные лица нашего королевства являются нашими подданными. Нынче мы обнаружили, что они состоят таковыми лишь вполовину и в действительности едва ли являются нашими подданными, так как прелаты при их посвящении дают клятву верности римскому папе. Эта клятва находится в явном противоречии с той, которую они дают нам. Следовательно, они являются его подданными, а не нашими. Тексты обеих клятв я вам здесь предъявляю и прошу вас принять какие-то меры, чтобы мы не вводили таким положением дел в заблуждение духовных подданных наших!

Они были подготовлены, сначала кардиналом Уолси, потом Томасом Кромвелем. Их пьянил запах церковных имуществ и монастырских земель, которые можно было бы получить в безраздельную собственность, пошатнись в королевстве хотя бы отчасти власть римского папы, ведь ничто не толкает на преступление с такой силой, как собственность.

Камергер обошел застывший в ожидании ряд и подал каждому заранее приготовленные листы. Председатель, депутаты и лорды сличали тексты старательно, с удивлением и даже с негодованием, словно видели их в первый раз. Сверили буква за буквой, дружно изобразили недоумение и заявили с тем же праведным гневом, что далее это безобразие продолжаться не может, хотя это безобразие продолжалось по меньшей мере четыреста лет, не вызывая ничьего возмущения. Король грозно спросил, почему оно далее продолжаться не может. Председатель поднялся и отвечал, что не может продолжаться именно потому, что истинное величие Англии состоит в монолитном единстве всех подданных короля. Король милостиво их отпустил. Его повелением с мнением председателя, депутатов и лордов ознакомили всё английское духовенство, мечтавшее сохранить за собой те доходы, которые приходилось отдавать ненасытной папской казне. Понятно, что английское духовенство с таким мнением согласилось вполне.

Отныне любые постановления церковных властей не могли исполняться английскими прихожанами без одобрения английского короля, а все прежние постановления могли отменяться по его усмотрению, которое, как говорилось, отвечало благу страны. Следом за председателем нижней палаты, депутатами, лордами и духовенством вся Англия, не вымолвив слова протеста, отложилась от Рима, как это сделал, по дерзкому слову Мартина Лютера, немецкий народ, заплативший за свое своеволие жестокую цену. Дорогу проложил Томас Уолси, тишком да ладком прибиравший в свои руки и церковь и королевский совет. Ныне свершилось. В руках английского короля сосредоточилась неограниченная, по существу своему безграничная власть, какой не обладал ни один из монархов Европы. Только он, английский король, имел возможность делать в своем королевстве решительно всё, что бы ни пожелалось ему, если то же самое желалось парламенту. А если парламенту не желалось? Что ж, король мог его распустить.

Первым требованием короля был развод. Оксфорду, Кембриджу, виднейшим университетам Франции и Италии были пожертвованы немалые деньги на развитие наук и искусств. Следствие было неотвратимо. За деньги виднейшие юристы Европы доказали как дважды два, с обильными ссылками на прецеденты и акты, что английский король Генрих Восьмой имеет самое полное и самое законное право развестись с первой женой и может сделать это без благословения римского папы.

Он оставался канцлером и во время всей этой нечистоплотной возни и манипуляций с законами, с здравым смыслом и с совестью. Генрих держал свое слово, данное в Гринвиче, и не напоминал ему о его несогласии. Отношения между ними не изменились. Его права и обязанности соблюдались во всей полноте. Он тоже держал свое слово служить королю и прикладывал к новым актам государственную печать. С государственной печатью они обретали силу законами. Ему надлежало зачитывать в нижней палате многословные заключения французских, итальянских и английских ученых, которым хорошо заплатили, и он зачитывал их.

Он поневоле участвовал в том нарушении священных заповедей Христа, с чем по совести согласиться не мог. Он участвовал несмотря и на то, что предчувствовал всё ясней с каждым днем, как на Англию надвигалась вражда между теми, кто останется верным римскому папе, и теми, кто перейдет на сторону короля. Ему виделось, как вражда ширится, накаляется и перерастает в кровавое возмущение. Он задавал себе один и тот же вопрос: сумеет ли Генрих предотвратить почти неотвратимую смуту, достанет ли у него на это осторожности и ума?

О его опасениях знал только Генрих, а перед лицом всей страны он своим добрым именем и положением канцлера освящал происходившие перемены и был на стороне короля. Его совесть страдала. Он стал беспокоен. Его предостерегало не одно настоящее. Он хорошо был знаком и с прошедшим. Он долго работал над «Историей Ричарда» и мог привести массу примеров, когда неосмотрительность одного честолюбца оборачивается смутой, резней и гибелью если не государств, то династий. Он не выдержал и однажды с обычным спокойствием вошел к королю. Король приветливо ему улыбнулся, а он с почтительным поклоном и молча положил перед ним государственную печать, слишком тяжелую для него. Генрих переменился в лице, поднял на него сухие глаза и глухо спросил:

– Стоит ли тебе торопиться? Твои опасения не сбываются. Англия поддержала меня. Она любит деньги и не хочет их никому отдавать. Что из того, что святому отцу придется поститься?

Он не хотел ссориться ни с Генрихом, ни с королем и невозмутимо ответил, хотя это было неправдой:

– Я бы не торопился, милорд, но мое здоровье пошатнулось от непосильных обязанностей. Необходим длительный отдых, чтобы поправить его.

Генрих поднялся, подступил, слегка припадая на правую ногу, проглядел на него с минуту в раздумье и похлопал его по плечу, должно быть, всё ещё почитая его своим другом:

– Мне очень жаль. Однако если решил… если в самом деле здоровье… ничего не поделаешь… Мне ли этого не понять. А все-таки жаль.

И не без грусти прибавил:

– По крайней мере, надеюсь, что мы останемся, как прежде, друзьями.

Он верил и поверить не мог. Ему чудилось, что это скорее слова, чем излияние искренних чувств. Он мало нуждался в том, чтобы оставаться другом того, кто ввергал свое королевство в пучину раздора, которого хватит, может быть, не на одну сотню лет, вежливо поклонился, без сожаления покинул сиятельный кабинет, воротился на свой излюбленный остров, к своим милым домашним, к своим книгам и к своему попугаю, завезенного в Англию из неведомых жарких краев, и неслышно зажил частным лицом.

Однако все несогласные с решением короля и парламента приняли его мирную жизнь мудреца и отшельника за молчаливое осуждение и протест. В этом не было ничего удивительного. Разрыв с Римом исподволь взбудоражил страну. Недовольство зародилось, выросло и покатилось волной. Неожиданно среди недовольных оказался епископ Винчестерский. За ним последовал кардинал Фишер. Пример Фишера взбудоражил многих других. Архиепископ Кентерберийский предал анафеме новые статуты. Елизавете Бертон, простой служанке, стали являться видения. Видения пророчили неминуемую смерть королю, если его величество перестанет жить с королевой Екатериной. Екатерина вдруг оказалась самой любимой, самой доброй из королев, которые когда-либо правили Англией, как обыкновенно случается во дни потрясений. Бродячие иноки молились за несчастную королеву в придорожных церквях и часовнях.

Началась смута в умах и сердцах. Его молчание многим показалось нешуточным знаком и приверженцами развода расценивалось как подстрекательство к бунту, хотя истинным подстрекателем был сам король, не снесший выпавшего на его долю креста.

Не успел он оглянуться, как возникли злостные слухи, будто он, Томас Мор позволил себе брать на посту канцлера взятки.

Порочили его доброе имя, чтобы заставить его говорить.

Он всё же молчал, все понимали, что это был вздор, но его без промедления призвали к суду, несмотря на очевидность того, что многие известные взяточники пользовались полнейшей свободой и благоденствовали на виду правосудия.

Он не мог не понять, что беда накрыла его своим черным крылом.

Это был его крест. Ему надлежало нести его, достойно нести, не позволяя себе ропать на волю Господню.

На судебное заседание он явился беспечно-веселым, рассчитывая на то, что своим умением правоведа добьется торжества справедливости.

Престарелый судья в черной мантии, равнодушный, ленивый, с серым обрюзгшим лицом человека, который в течение дня выпивает слишком много вина, уставившись пустыми глазами прямо перед собой, вяло спросил, слабо взмахнув в сторону женщины в белом чепце:

– Вы, Томас Мор, получали от этой дамы перчатки и деньги, да или нет?

Он мельком взглянул на смущенную женщину, покрасневшую от стыда, тотчас вспомнил её и довольно громко, однако спокойно признал:

– Да, сэр, я получал от этой женщины перчатки и деньги. Перчатки я оставил себе, чтобы не огорчить отказом эту бедную женщину, ведь эти перчатки она вязала сама. Деньги же я брать не стал. Об этом, ваша честь, сами спросите её.

Судья почесал ухо, помедлил и буркнул невнятно, не подняв головы:

– Подтверждаете?

Широко распахнув испуганные голубые глаза, развязывая и снова завязывая измятые концы полинялые концы домодельной косынки, прикрывавшей её увядшую грудь, честная женщина заторопилась подтвердить всё, как было:

– Да, ваша честь. Это чистая правда, сэр.

Отпустив затрепетавшую женщину слабым кивком головы, старый судья вздохнул, не то с облегчением, не то огорченный, передвинул бумаги, лежавшие перед ним, и продолжал невыразительно, безразлично:

– Золотую чашу дорогой чеканной работы, которую вам преподнес этот джентльмен, вы, Тома, Мор, тоже оставили у себя, да или нет?

Снова тем же беглым взглядом окинув выступившего на середину свидетеля, он согласился, разыгрывая почтительность перед высоким, но явным образом несвободным судом.

– Да, ваша честь, я действительно оставил у себя ту золотую чашу дорогой чеканной работы, о которой вы изволите упомянуть. Эти сведения не вызывают сомнений. Они достоверны.

И, томительно помолчав, дождавшись, пока старый судья вскинет невыразительные глаза, слегка удивится и вопросительно поглядит на него, широко улыбнулся:

– Но к этому высокий суд позабыл по какой-то причине прибавить, скорее всего потому, что суд слишком обременен другими, более сложными и запутанными делами, что взамен я дал этому джентльмену чашу более дорогую, чем та, которую он мне, в знак своей благодарности, подарил. Эту были свидетели, сэр. Да и сам джентльмен, надеюсь, не откажется подтвердить, что дело происходило именно так.

Старый судья тяжело вздохнул, опустил голову, выдержал паузу и отрезал:

– Подтверждаете? Да или Нет?

Человек в сером камзоле с простым белым воротником и стальной пряжкой на потертом кожаном поясе неторопливо развязал узелок, принесенный с собой, и с достоинством подтвердил:

– Именно так, ваша честь, всё и было. Вот эта чаша, данная мне. Она в самом деле много дороже той, которую я преподнес мастеру Томасу Мору в знак самого искреннего моего уважения. Всё это чистая правда, сэр.

Отпустив и его, старый судья пожевал синеватыми потрескавшимися губами, поскреб согнутым пальцем сморщенную ладонь, переложил бумаги справа налево, поднял одну, отставил далеко от себя, поглядел дальнозоркими выцветшими глазами и с тем же безучастием продолжал:

– Также известно, что вам, Томас Мор, был поднесен один кубок и вы решили одно дело в пользу дарителя. Вы подтверждаете? Да или нет?

Он с удовольствием согласился, чувствуя гордость за то, что поступал всегда именно так, как должен поступать уважающий себя человек, искренне радуясь, что, несмотря ни на что, на этом свете всё ещё много честных людей, правда, только в том случае, если это люди бедные и простые:

– Да, ваша милость, и это известие справедливо. Я получил этот кубок. Правда, смею заметить, кубок подарен был мне значительно позднее процесса, на Рождество.

Не подняв головы, вздохнув ещё тяжелей, старый судья укоризненным голосом напомнил ему то, что ему, юристу, было известно и без него:

– Более позднее время даяния не является смягчающим вину обстоятельством, и вы, будучи, как всем известно, сначала адвокатом, а потом и судьей, не могли об этом не знать. Согласно закону, любой подарок должностному лицу является взяткой и уличенное в том, что подарок был принят, должностное лицо должно понести наказание по суду. Да или нет?