Текст книги "Дуэль четырех. Грибоедов"

– Нет, погоди. Дядя любит племянника, не Александра, то есть, выходит, любит себя. Как войдёшь, тотчас про долги, а я, брат, долгов не люблю.

Сашка рассудительно повертел головой:

– Да об них московские, почитай, не знают никто. Они здесь и до се почти никому не открылись, вот вроде вас да того, ну, этого, знаете сами, смирно живут, так те-то их авось не найдут, об чём разговор.

– Ну, ты знаешь его, он весьма прыток и здесь. То картин заберёт, невозможная дрянь, а надобно перед будущим зятем на всех парусах, то пойдут мебеля из чухонской берёзы, подделанной под красное дерево, то английский ларец ярославской работы. Вексель за векселем так и плывут. Дурак да жулик, славный у нас хоровод.

Сашка с важностью согласился, не отходя от дверей:

– И то, на кухне больно скудно стало у них.

– Из оброчных едва сводят концы, а тут приданое выложи, эка загнул старичок, пыль-то больно любит пустить.

– Того гляди, разорит деревни вконец, вот вы бы и поговорили им об этих делах, каково мужикам?

Подумав о том, что отныне с Паскевичем дядя не пропадёт, он согласился угрюмо:

– Отчего не сказать.

Сашка оживился, поворотился уйти:

– И то, я приготовил сертук, вычистил славно, как новый совсем.

Александр покачал головой:

– Только без толку всё. Прошлый раз говорил, что у плотника Фомки сын в рекруты сдан, так Фомке не потянуть. Нет, говорит, мне дела нет, рекрут тот для царя, так чтоб двадцать пять рублёв наготове держал. Откуда же, вопрошаю, Фомка такие деньги возьмёт? А старичок-то в ответ урезонил меня: хоть роди, да подай!

Сашка сделал шаг, протянул руки, укоризненно попенял:

– Ну, вы бы поговорили ещё вдругорядь, может, и польза бы вышла какая, дядя-то ваш тож, поди, человек.

– Дёшевы нынче слова, деньги дороже куда.

– Это что говорить… Тогда б поехали в клоб, тож забава для вас.

– Что ж клуб? Старички соберутся, взовьются об высокой политике трактовать, а сойдутся непременно на том, что нового лучше бы не было ничего, а всё бы оставалось, как при отцах, оно бы спокойней, да и сытнее, что говорить.

– Старички точно, вредное завсегда говорят. Вот вам бы и урезонить, растолковать, что там и как оно должно завертеться по первейшей науке, авось…

– То-то вот и беда, что сами-то они впопыхах за куском да чинком ничему не учились. Что же я тебе за дурак перед ними бисер метать? Как ни бейся, один чёрт ни зги не поймут, пока не помрут, а помирать охота кому?

Сашка присел, покосившись, на краешек стула, руки положил на колени, в глубоком раздумье спросил:

– Тогда разве на бал, дают где-нибудь, балов полно, фрак-то я вычистил тож?

– Эк рассмешил. Что в Петербурге за бал? Военные да чиновные, больше и нет никого. Чиновные, эти сидят по углам, тихо-тихо, как мыши. Военные же приедут, все комнаты обойдут, покрутят усы, благо есть, и тотчас уедут назад, да и как ему оставаться, сам возьми в толк: он ещё дома в три зван, оттого что жених, военные в моде, военные нынче в цене, первейшее дело, у маменек и у дочек, так везде и зовут, куда бы гораздо лучше не ездить совсем, ежели только за тем же, что пройтись да усы покрутить, вот и дядя наш тоже не промах, толк в петличках да в выпушках знает, хоть сам-то не служит давно. А не уедет, положим, более не зван никуда, вовсе дурен лицом, без состояния, корнет либо прапорщик чином, так за крепе усядется будущим старичком, за бостон, потолкует об лошадях, об переменах в форме мундира, заспорит об каждом ходе в игре, точно знаток, заорёт во всю лужёную глотку, привык, подлец, на нижних чинов реветь на плацу, не то так на ухо с соседом пошепчет, добро, что при людях, им ничего. Хозяйка тщится гостей позанять, музыканты битый час по-пустому играют, никто и не встанет: этот, вишь, не танцует, у того колено, кстати, болит, вот беда, старая пуля, француз прострелил, а всё вздор. Наконец иного загоном изловят, насилу упросят, тот выбором удостоит какую-нибудь нарумяненную счастливицу, прокружит по зале её раз-другой – глядь, и устал молодец, уж точно до ужина просидит не вставая. За ужином, сам понимаешь, ни один не устанет: наедятся, напьются да разъедутся спать. Посуди, что за охота ехать на бал?

– Оно, правду сказать, скучновато, балы нынче только в Москве.

Александр хохотнул:

– И в Москве, брат, нынче одним дуракам хорошо, Чаадаев-то прав.

Сашка напряжённо сморгнул, пораздумал, по-птичьи склонивши голову на плечо, уселся вольготней на стуле, живей говоря:

– Вам вон сколько Бог ума дал, что и не знаю. Разве к князю пойти? Князь от нас недалече, совсем за углом.

Александр потянулся, откинулся в кресле и протяжно зевнул:

– К князю бы хорошо[85]85
  К князю бы хорошо… – т. е. к А. А. Шаховскому (см. выше).


[Закрыть], да уж больно кричит, мне, брат, нынче не до того.

– Князь оглашённый, это вы правду изволите говорить, а так ничего.

– Нет, брат, не оглашённый. Правду-то если сказать, так комедиант настоящий, доподлинный, только что пустоват, что дело, что не дело, без разбору кричит.

Сашка тряхнул волосами, обстриженными в кружок, решительно возгласил:

– Тогда одно остаётся: ступайте в театр!

Сцепив пальцы рук, Александр подложил их себе под затылок, мечтательно подхватил:

– Эх, Сашка, шельмец, разумная голова, только театр – это жизнь, а всё остальное – пустое, как говорят, вот только если бы так. Да постой! Ты куда?

Сашка отозвался от двери:

– Изволили фрак приказать.

Александр повернул к нему голову, ехидно спросил:

– Тоже вычищен и тоже готов?

У Сашки плутовски блеснули глаза.

– Как же-с, вычищен и готов, иначе нельзя-с, я же вам доложил-с.

Такое признание развеселило его:

– С каких это пор «иначе нельзя»?

Сашка не моргнул глазом, отрапортовал совершенно серьёзно, тоже не был дурак:

– Какой день пошёл.

– Да ну!

– Вот те и ну! Разве заметите вы, точно без глаз.

– Александр восчувствовал себя виноватым, заслыша ноты кровной обиды в дрогнувшем голосе Сашки, но, не желая открывать своих чувств, строгим голосом пошутил:

– Так ты завсегда объявляй, что почищен, а то у тебя на глаз никогда не видать.

– Скажете тоже. Так принести?

– Нет, погоди, на театре нынче дают всё пустое, скука одна. Катенин, выходит, и прав.

Топчась на месте, должно быть не решаясь сызнова сесть, Сашка уверенно подтвердил:

– Истинно строг человек, а уж кричит-то, кричит, князь перед ним что цыплёнок.

– Малые формы, вот, брат, беда.

– Так сами берите перо да пишите, коли беда.

Александр задумчиво переспросил, глядя на потолок:

– Писать? Однако ж об чём?

На этот раз Сашка два шага шагнул, однако ж остановился, держа руки перед собой:

– Ведь же писали. Неделя, не более, глядь – водевиль!

Александр боднул головой:

– Тоже, Сашка, пустое.

Сашка возвысил рассерженный голос:

– Напротив, ужасно даже смешно.

Александр обернулся:

– Да ты знаешь как?

Сашка замялся, опустил виновато глаза:

– Что ж, вы всё бранитесь, а придётся правду сказать, мы, бывает, тоже бываем в райке-с.

Давно зная об этих сидениях в райке, Александр только спросил, по возможности строго:

– Стало быть, точно: смешно?

– Сашка оживился, придвинулся ближе:

– Истинный крест! И дядя ваш вылитый, совершенный портрет, этот, как он, Звездов!

Александр поневоле припомнил Мольера и, ласково улыбаясь своей нежданной кухарке, серьёзно спросил:

– Ну, хорошо, коль смешно, да вопрос вот, об чём же нынче писать?

Сашка зыркнул глазами, снова присел, точно забывшись, поближе к нему, театрально двинул рукой, указывая на стол и диван:

– Да пооглядитесь-ка вы: одне комедии жа кругом, пиши да пиши, у дяди нынче завёлся генерал, зубы всё скалит, улыбается вроде, от смеху все лопнут, как есть, а вы: что писать?!

Глядя перед собой на бронзовую фигурку, танцевавшую менуэт на каминной доске, Александр задумчиво возразил:

– Это и пуще беда: комедий истинно много повсюду, да чтоб на бумагу вылилось истинно смешно да умно, это надобно ой как уметь, а я, мне сдаётся, так не умею, так что ты генерала в покое оставь, тебе говорю, людоед.

Сашка не обиделся на людоеда, к прозвищам разным привык, зато рассердился на его уверения:

– Это вам-то да не уметь?

Александр тоже вдруг рассердился:

– Вестимо, что мне. Стало быть, поди, не мешай!

Сашка недовольно поднялся, нехотя проворчал:

– Так что же подать: сертук или фрак?

Александр поприкрикнул:

– Ступай, франт-собака, тебе говорю!

А ведь многие, многие точно так полагают: к столу присядь да валяй! Впрочем, бывают, точно, иные: век целый сбирается мир удивить, то есть сбирается засесть да писать, да сборами жизнь свою и кончает, на потеху близких друзей, то есть наших заклятых врагов. Вот генерал скалит зубы, Сашка прав, этот шибко хорош, этого надо бы взять, сейчас под перо, сукин сын.

А надобно как?

А надобно так: вздумал и – написал!

Так он и жил до сих пор, то есть жил, как хотел, свободно и свободно, сперва много учился, завлечённый науками до того, что, кроме наук, и знать ничего не желал, потом Отечеству службу служил, то есть честно, не имея, к несчастью, столько здоровья и столько удачи, чтобы прямо попасть под огонь неприятеля и геройством заслужить в генералы, не то, что иные, улыбкой да дружеством с высокими лицами, эк привязался, чёрт с ним, потом дурачился, кутил да шутил, да дошутился вдруг до позора, до злого укора себе.

 
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет
И дни мои, как злак, сечёт.
Ничто от роковых когтей,
Никая тварь не убегает,
Монарх и узник – снедь червей,
Гробницы злость стихий снедает…[86]86
  Едва увидел я сей свет… – Г. Р. Державин «На смерть князя Мещёрского» (1779).


[Закрыть]
 

А всё отчего? Может быть, оттого, что на свободу его не смел покуситься никто, даже матушка достолюбезная, самовластительница, весь дом в ежовых руках, да в каких! не всякий мужчина сравняется с её-то крутым беззастенчивым нравом, а и та перед ним пасовала: у него всегда доставало ума без шума и крика поставить всё на своём, учился на трёх факультетах, когда бы ей предовольно было и одного, лишь бы скорее в службе служить впопыхах да звёзды хватать и чины, как хватают кругом, родня и приятели дома, в гусары определился, как ни хитрила и ни падала в ужасе в обморок, дамский извечный приём, уж тогда это знал, не собьёшь.

И самого главного, точно, не ведал:

 
Зияет время славу стреть:
Как в море льются быстры воды,
Так в вечность льются дни и годы,
Глотает царства алчна смерть.
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся,
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть, родимся.
Без жалости всё смерть разит:
И звёзды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает…
 

Нет, свободой своей поступаться он был не намерен, однако ж время дурачеств и шутовства безвозвратно прошло, нынче он это знал, жаль, что после того, как случилась беда, нынче бесчестно было не знать, Каверин бесился у всех на глазах, второго такого не надо, прав Гаврила Романыч в прекрасных стихах.

Но что ж ему делать теперь? Что начинать?

Голова растрещалась от неотвязных запросов вперемежку с грозными словесами Державина. Что в самом деле! Он оделся и вышел, отметив, что сюртук в самом деле вычищен без прикрас, словно готовился не на прогулку, на торжество.

Время было обедать. Александр отправился к Демуту, спросил, не остановился ли как раз Чаадаев, сказали, что нет, он отобедал, склоняя старательно голову, чтобы никому не попасть на глаза, и побрёл неспешно к себе, лишь бы воздухом подышать, наскучал в духоте.

Морозец выдался слабый, безветренно, валил крупный, пушистый, медлительный снег, ложась толстым слоем на воротник и на шляпу, превращая шляпу в сугроб.

Залюбовавшись тихим великолепным заснеженным городом, он поворотил, не поостерёгшись, не там, где хотел.

Чуть не в грудь налетел на него Шаховской, в радости закричал, затискал руку, в глаза заглянул:

– Что долго не были, бесценный Грибоедов? Это как же прикажете вас понимать?

Шапка князя сплошь была белой, с макушкой из снегу, и так захотелось вдруг дунуть и ветром смести этот снег, да было нельзя, хоть князь и друг, а понять не поймёт, и Александр отозвался сердито:

– Да вы бы зашли, я вас ждал.

Князь заулыбался и заспешил:

– И хотел, и хотел, и всенепременно, да всё недосуг!

Уже угадав, что приключилось до него важнейшее дело, отложить в долгий ящик нельзя, Александр саркастически оборвал:

– А к себе зазывать отыскались как раз и досуги?

Князь посмутился, улыбаясь при этом всё шире, невпопад ответил чьим-то стихом:

– Мы ждём да ждём, а вас всё нет!

Всё больше сердясь, Александр невольно пристроил свои:

– Погода, слякоть и хандра.

Стрельнувши глазами, князь подхватил, шельма, сатир, сукин сын:

– Вот то-то и беда!

Ему стало смешно, но он и виду не подал, а только продолжил, будто бы невпопад, ожидая, найдётся ли князь:

– Из дому носа не кажу.

Князь поднял брови, замешкался, но всего лишь на миг, и выпалил, скаля мелкие, негенеральские зубы:

– Пишите, вот что вам скажу!

Этак они развлекались частенько, и Александр без усилия присочинил:

– Ведь я пишу от скуки, иногда, а скука, право, не хандра.

Прикусив губы, князь потоптался и, вдруг захлебнувшись, не совсем гладко сказал, обминая большими сапогами слепительно чистый, нетронутый снег:

– Жаль, всем, всем нам очень жаль, что вашим пером водить изволит только скука.

Совершенно войдя в роль шута, Александр непринуждённо и тотчас ответил:

– Что делать, вдохновенья нет.

Князь попригнулся, натужился, точно прыгнуть хотел, но сдаваться, каналья, не захотел, уже к стыду своему заплетаясь:

– Всегда имеет быть оно, коли в наличности талант.

Александр укоризненно покачал головой и тут же вставил своё:

– Я вам завидую: оно всегда к услугам вашим.

Князь потупился, притопнул гневливо ногой и вдруг рассмеялся:

– Стыдитесь, грех хандрить! Ведь это вы, никто иной, ввели у нас, на русской сцене, комедию изящную и лёгкую, как пух.

Александр поднял руку, примирительно улыбаясь:

– Довольно, князь, вы проиграли.

Князь схватил его за плечи, жалобно попросил:

– Пожалста, Александр Сергеич, дорогой, молю вас, потешьте старика, продолжимте немного.

Тогда Александр решился его побесить и сказал:

– Я устал.

Князь руками всплеснул:

– Полноте, голубчик, такой вы молодой, хотите, на коленках стану вас молить?

Князь в самом деле мог бухнуть перед ним на колени, был на чудачества страшный мастак, увлекался, себя забывал, и Александр продолжал:

– Вот то-то и оно, что слишком уж легка!

Князь просветлел, засиял и с живостью подхватил:

– Интрига, неожиданность, забава!

Александр лукаво прищурился:

– Не век же забавлять.

Тут князь внушительно палец воздел, длинный, тонкий, кривой:

– Зато стихи, отличные стихи!

Александр отпарировал колко:

– Да вот Загоскин говорит: против поэзии есть страшные промашки.

Князь так и посыпал, ухватив свой истинный тон:

– Помилуйте: ирония, острота, афоризм!

Александр согласиться и с этим не смог:

– Пустейшая острота.

У князя искрились глаза:

– Характер, психология, рисовка!

Скрестив руки, Александр от души забавлялся, забавляя его:

– Шутов не стоит рисовать.

Князь, может быть, уловил на его прозвище грубый намёк, ему данное смешливыми арзамасцами, и с хитрой усмешкой вывернул вдруг:

– А коли в ноги поклонюсь да попрошу?

Так и было, понадобилось что-то от него, и Александр рассердился, всё-таки продолжая шутовскую игру с шутовским:

– Уж лучше не просить.

Князь ссутулился, сунул руку за пазуху и не без робости протянул:

– Комедийна тут есть.

Александр с укоризной спросил:

– Опять за перевод?

Князь обречённо вздохнул и потупился:

– С французского, известно.

Александр так и оскалился сам, точно тот генерал:

– На нижегородский, должно быть?

Князь всё держал руку за пазухой:

– «Притворная неверность».

Александр отрезал, делая вид, что уходит:

– Вот, вот, я тоже изменил.

Князь извлёк брошюрку в линялой жёлтой обложке и двумя руками держал перед ним:

– Да полно вам острить! Я умоляю вас!

Александр брезгливо взглянул на брошюрку:

– Меня вы не молите!

Князь вспыхнул и почти закричал:

– Я перед вами на колени упаду!

Александр поморщился, ткнул пальцем в растоптанный снег тротуара:

– Здесь сыро, мерзко, грязь.

С умоляющим выражением на толстом лице князь сделал вид, что падает на колени, актёр – актёр он и есть:

– Да я!

Александр даже поверил в первый момент, как не шут, и прихватил его за рукав:

– Помилуйте, куда вы?

Князь засмеялся визгливо и мелко, ловко всунул ему брошюрку за отворот:

– Тогда возьмите, вот!

И с этим убежал.

Раздевшись в сенях, пройдя тотчас к себе, вытянув ноги к камину, Александр лениво перелистал: в самом деле, тот самый жанр, непринуждённый и лёгкий, то есть бессмысленный, как в «Молодых супругах» так счастливо был начат им, чуть попространней, три хорошие женские роли, три нескучных мужских, повести интригу сложней, однако действие должно стремительно пойти, неплохо уж и это.

Скверно, однако, ж одно: комедия была тоже в стихах.

Театр и должен быть непременно в стихах: возвышенно и звучно – да настроение как раз не для стихов, хоть только что шутил стихами с Шутовским, пристала ж кличка, правду надобно сказать.

Но интрига обещала занимательность и весёлость. Молодые люди должны были быть характерами очень не схожи. Один обладает спокойными, ровными чувствами, сильным умом, другой поспешен и вспыльчив во всём, вечно заносится мыслями Бог весть куда. Они, разумеется, влюблены, да любовь одного так иронична и так ровна, что вовсе не похожа на любовь, другой от беспричинной ревности с утра до вечера взбешён, не разбирает толку и порет такую несносную дичь, что такого рода любовь хоть кому в наказанье, хоть волком вой от неё. Возлюбленные должны были быть кавалерам под стать. Одна, постарше, умней и живей, конечно, вдова, в обиде на мнимую холодность Ленского, вторая наивна и молода, любовь её слишком неопытна, её юной душе недоступна пылкая страсть, и Рославлев вечными нелепыми ссорами ей надоедает вконец. Обе пары славно подходят друг к другу, разделяет их одна внешность – для комических недоразумений и забавных ошибок полнейший простор. У них пятым старый дурак, возомнивший себя Дон Жуаном. Вся интрига плетётся через него. Чего лучше? Влюблённые в финале находят друг друга, а дурак в дураках.

Он попробовал, развлечения ради, диалог двух влюблённых друзей, разом рисуя характеры их и сплетая завязку:

 
   – Ну, нет! любить, как ты, на бешенство похоже.
   – А так любить, как ты, и не любовь – всё то же.
   – Кто с Лизою твои все ссоры перечтёт?
   – Зато с её сестрой ты холоден, как лёд.
 

Реплики получались короткими, полными смысла, что на подмостках так он слышать любил, разговор скользил естественно и живо, в чём славным учителем был для него Шаховской.

Удача расшевелила его, он стал продолжать без натуги:

 
Подумай, как вчера ты с нею обходился.
Ты дулся и молчал, бесился и бранился;
Бог знает из чего, кричал, уж так кричал,
Что я со стороны, куда уйти, не знал.
Как Лиза ни добра, ей это надоело,
Она рассорилась с тобою, – и за дело.
 

В ответ Рославлев был искренне возмущён, не желая никакой вины признавать за собой, ревнив и упрям:

 
Она же ссорится! и я же виноват!
И мне приятели признаться в том велят!
От этих женщин мы чего не переносим?
А кончится одним: что мы прощенья просим.
 

Ленский же хладнокровно чудака урезонивал:

 
При всяком случае готов ты их бранить.
Они несносны? Да? Зачем же их любить?
Нет, право, за тебя становится мне стыдно:
Ты знаешь, что прослыть ревнивым незавидно,
А многие куда как резко говорят
И громко…
 

В этом месте естественный тон разговора им схвачен был славно, и он понемногу стал увлекаться:

 
   – На мой счёт?
   – На твой.
   – Я очень рад!
 

Он вдруг услыхал свои собственные слова, которые ещё так недавно произносил с самым искренним убеждением, однако попали они в уста уже поостывшего человека, каким сам он с грехом пополам становился теперь:

 
Вам кажется, что я брюзглив и своенравен,
И нежностью смешон, и ровностью забавен,
А в свете толковать о странностях других
Везде охотники.
 

Да, в самом деле, два года назад он был если не тот же влюблённый дурак, то изрядно похож, и вдруг этот вымышленный Рославлев, такой же пылкий болван, каким он был сдуру тогда, к тому же выглянувший на свет Божий из французской брошюрки, заторопился его нынешним холодным язвительным тоном:

 
Кто говорит об них?
Прелестницы, с толпой вздыхателей послушных,
И общество мужей, к измене равнодушных,
И те любовники, которых нынче тьма:
Без правил, без стыда, без чувств и без ума,
И в дружбе, и в любви равно непостоянны.
Вот люди!.. И для них мои поступки странны,
Я не похож на них, так чуден всем кажусь.
Да, я пустых людей насмешками горжусь,
А ты б, я чай, хотел, чтоб им я был угодным,
Чтоб также следовал сужденьям новомодным
И переделался на их же образец,
Или на твой, – ведь ты такой же наконец!
 

Эта путаница собственных мыслей и посторонних, чуждых ему настроений начинала его забавлять, и умный Ленский рассудительно отвечал, только что не святым находя легкомысленный пол, каким и он находил его едва не вчера, да нынче пылая противоположным огнём:

 
Ты хочешь, чтоб и я на женщин воружился.
Однако ж я пока на это не решился,
Мне с ними весело, им весело со мной.
А сверх того ещё, вот веры я какой,
Что в добродетелях нам должно брать уроки
У них. – Мы сами же заводим их в пороки.
Немножко ветрены, неверны иногда, –
Ну что ж?
   – Как иногда! – Всегда, сударь, всегда!
 

Он приостановился в раздумье. Позволительно ли в комедии изображать свои пережитые чувства и в карикатуре малевать свой портрет?

Что касается до собственных чувств, то, кажется, без собственных чувств обойтись бы было нельзя: ещё незажившие, свежие, причиняя неодолимую боль, они придавали комедии натуральность, живость и блеск, какие из пальца не высосешь, не сочинишь, однако же малевать свой портрет было бы глупо и слишком смешно. Пусть золотая посредственность подобными малоприличными штучками забавляет себя. Разве Гамлет, принц и студент, походил на Шекспира, который, предание говорит, был сын ремесленника и не учился нигде?

У него поневоле сложилось удачно. Свои мысли и чувства он отдавал тому и другому, но ни в том, ни в другом его невозможно было признать.

Он усмехнулся сквозь зубы над авторской своей щепетильностью, тоже поэт, куплетист, водевилей сапожник, и продолжал, но весело, легко и свободно.

Вновь в Рославлеве разбушевалась вчерашняя ревность, такая знакомая, такая отвратительная для него самого, и гнев его обрушился отчасти на банально рассуждавшего друга, однако ж куда более на Блестова, вечного франта в летах преклонных, волокиты хвастливого, круглого дурака:

 
Пустая голова! Что шаг, то принужденье!
А здесь, у двух сестриц, об нём иное мненье.
Вчера же с ними он весь вечер проболтал:
Ты видел… Я сперва совсем не ревновал,
Да Блестовым они так долго занимались,
Что нас забыли. – С ним всё время просмеялись.
 

Умный Ленский был снисходительней, характер Блестова видел насквозь, а всё одно смешно заблуждался, не в силах представить вертлявого хитроумия этих фурий крикливого пола:

 
Они смеялися и слушали его.
Не равнодушно же смотреть им на того,
Кто в обществах всегда всех женщин забавляет.
И как ты думать мог, что он их завлекает?
Кто ж Блестов? Старый франт!
Он слишком в сорок лет
Везде волочится, прельщает целый свет,
Острится надо всем, а сам всего смешнее,
Не вовсе без ума, и оттого глупее,
Охотно в дураки отца бы посвятил,
Лишь бы с улыбкою сказали: как он мил!
 

Рославлева мысль о такого фасона сопернике приводила в остервененье, никак не менее, чем самого Александра приводила в остервененье одна мысль об улыбчивом генерале:

 
И несмотря на то, как это мне ни больно,
Я бьюся об заклад, что женщин есть довольно,
Кому он нравится.
 

Ах, они оба судили неверно, и это-то было особенно хорошо для него:

 
   – Конечно, для иных
Не без достоинства такой, как он, жених:
Богат и всем родня.
   – Ну, так они и правы!
 

Вскоре и сам старый франт осчастливливал сцену и в глупейшем самодовольстве хвалился сам перед собой:

 
Шути, мой друг, острись! – Я, в очередь мою,
Для шутки у тебя дорогу перебью,
Да и Рославлев твой порядочной ценою
За неучтивости поплатится со мною,
И дельно. – В дураки попасть им легче всех:
Один всё хмурится, другому же всё смех.
Нет! женщин надо знать, – так знать, как я их знаю.
Однако ж я и сам неловко поступаю:
К обеим вдруг сёстрам я письма написал,
К обеим об любви! – Ну, как в беду попал!
Да что? – Развязка тут не самая плохая,
Что от одной отказ, – не так, так всё другая.
Вот дурно, ежели они одна другой
Хвалиться вздумают короткостью со мной?
Да нет! не может быть: они не разболтают,
В любви и женщины, что надобно, скрывают.
А вот они идут! – Однако ж не могу
С обеими быть вместе, – убегу!
 

Ну, этот был уже совсем дурак, не проникая в характер замысловатого пола нисколько, и Александр над ним поиздевался вовсю.

Такая работа отвлекала от мрачных его размышлений, не требуя много ума и таланта, а больше сноровку да дерзость руки, но всё же заняв его праздную мысль и тем избавляя его от тоски, и он почти на неделю уединился за ней. Однако, должно быть, чувства и мысли двух закадычных, но слишком бранчливых друзей чересчур близки и досадны пришлись для него, по свежим воспоминаньям, по горестным его заблужденьям, по оскорблённому тяжело самолюбию, и работа, которая поначалу представлялась такой забавной и лёгкой, мало-помалу надоела совсем.

Он покинул вздорный свой водевиль и со злостью погрузился в хандру.

Шаховской к нему забежал, расспросил, разузнал, почитал рукопись первых явлений, хватая с жадностью со стола уже припорошённые пылью листы, очень хвалил и лёгкость и плавность стиха, уверяя, что комедийка славная и поимеет шумный успех.

Александр нехотя возразил, не взглянув на порозовевшего князя, что кончить времени нет, что на днях, может быть, уедет надолго, так, по нужнейшим делам.

Шаховской всполошился:

– Куда?!

– Должно быть, в Нарву, не знаю.

– Какие у вас в этой Нарве дела?

– В самом деле, какие дела.

– Так я вам скажу: Элидину, честное слово, ваша Семёнова станет играть.

– Вижу, вы времени даром не потеряли.

– Так поспешите и вы. Нарва вам что? Нарва, я вам говорю, ничего!

– Охота, простите, пропала к стихам.

– Это дело! Однако ж почто унывать? Погодите денёк: охота, что женщина, снова завтра придёт!

И тотчас исчез, как умел исчезать, точно являлся во сне, а назавтра в обед заехала на минутку Семёнова, в шубке собольей, с многоярусным жемчугом, с бриллиантами на всех пухловатых перстах, на иных далее два, румяная и такая красивая, что и поверить было нельзя, а приехала, вишь ты, благодарить за весёлую пьеску на её бенефис, с актёрской милой притворностью умоляя, кокетливо прищурив глаза, чтобы он не откладывал исполнения до своего отъезда в эту глупую Нарву, если уж так надобно ехать, сударь, да без этой пиесы какой же, помилуйте, ей бенефис?

Он принуждён был ей обещать, вновь погрузился в свои размышления о бесплодности жизни и несколько вскользь об этих странных героях, непременно и одинаково обманутых женщиной, несмотря на прямую несхожесть характера и ума, но упрямая рука не хотела писать: всё пустое, мой друг, для чего?

Днём он бродил по заснеженным улицам, выбирая безлюдные, не выходя на Невский проспект, где всегда знакомых полно, любопытство и праздность, а вечерами удобно сидел у камина, вытянув зябкие ноги к огню, лениво полистывая давно знакомого ему Монтескье, который в среде его военных приятелей вдруг сделался в уважительной моде, вроде Талмуда для мусульман, философ истории, пророк политический, наставник реформ, надеясь проникнуть в их внезапно воспламенившийся жар:

«Одна из причин процветания Рима состояла в том, что все его цари были великими людьми. Мы не имеем в истории другого примера подобной непрерывной последовательности таких выдающихся людей и полководцев…»

Несколько времени размышлял он над этим ужасным везеньем для римлян. Истина представлялась ему несомненной: цари там царями, деспотизм неизбежный, конституции обеспечивают свободу всем гражданам без изъятия или хотя бы гласный суд и присутствие твоего адвоката, однако ж и при нынешних конституциях европейских и при древних царях процветание общества не может обеспечить посредственность, какой бы добродетельной она ни была, хотя бы хмельного в рот не брала и все свои ночи посвящала только законной жене, о недобродетельной посредственности, что ж говорить, дрянь и несчастье для граждан. В головёнке посредственности обитают лишь мелкие и ближайшие мысли, то есть мыслишки, по правде сказать, ибо все заботы посредственности: что нынче? что завтра? в лучшем случае, что послезавтра? Следить ход всемирной истории посредственности, что пробравшейся вверх, что имеющей прозябанье внизу, не дано, как не дано предвидеть следствия дальних причин, ни назад, в глубины и дебри веков, ни, по этой причине, вперёд, к неизвестным потомкам. Да и что там предки, потомки, посредственность извечно сводит всё на себя, свои обиды, свои неудачи, свои доходы и слава своя ей непременно дороже общего блага. В жарких схватках эпох одни великие позабывают себя. В этих мучительных схватках одной добродетелью, одними благородными мыслями не прозябнешь, в рост не пойдёшь. Для величия ещё надобны силы духа несметные и холодная трезвость ума, Каверин-то прав, пьяница и буян, бесцельный студент Гёттингена. И потому остаётся, пожалуй, открытым важный вопрос: при царях или при конституциях общество чаще видит у кормила правления великих людей?

А кого он всякий день имел удовольствие видеть кругом? Где наши герои гражданские? Где наши великие не на поле сражения? Наши вожди?

Мелкость духа и нетрезвость мысли во всех. Разница, если подумать, уж слишком не велика. Мелкие слишком жадны, слишком порочны при этом, воруют да лгут без конца, немногие благородны и честны, да будущность России и мира прозревают не далее вытянутой руки, как прошедшее зреют не далее Очаковской битвы.

Какой путь ни возьми, посредственность тут как тут, уже заняла все места, запрудила теченье общественных рек, своим невеликим умом губя всякое славное дело.

Боже мой, что же у нас впереди?

Где же прозябнуть? Пойти в рост на поприще каком?

Он читал далее, сосредоточенный, углублённый, забирающий мыслью в дебри веков, пониже склонившись над книгой:

«Строй общества при их возвышении устанавливается главами республик, в дальнейшем, наоборот, строй воспитывает глав республик…»

Стало быть, так…

Всегда ли и все ли республики установились правителем непременно великим?

И непременно ли строй республик воспитывает и выдвигает в правители единственно одних великих людей?

Что-то этого, правду сказать, не видать, в противном случае из какой надобности славным республикам древней Эллады выродиться в порочность и в пошлость непостижимые и столь бесславно и стремительно ослабеть, сделавшись лёгкой добычей великих и даже маловеликих завоевателей?