Текст книги "Одесский юмор. XXI век"

Мой роман с кино

Скажу сразу: кино для меня – это хобби. Никогда не пойму этого вида искусства – его прелести, его тонкостей. Да и попал я в кино случайно. Но ничуть об этом не жалею.

Я снимался в неплохих фильмах, потому что мог выбирать, и даже несколько сценариев известных режиссеров отверг, причем оказался прав – фильмы не получились. Исключение – «Из жизни отдыхающих» Николая Губенко: роль, которую он мне предлагал, блестяще сыграл Ролан Быков. Но я тогда репетировал у Михаила Левитина «Хармс! Чармс! Шардам!» и был поглощен этим трудным спектаклем, а работать на два фронта я до сих пор не умею.

В кино сценарий меняется каждые пять минут, и никто (по-моему, даже сам режиссер) не знает, чем все это кончится…

Кино – это искусство режиссера, сценариста, оператора, гримера – и чуть-чуть актера. Актеры-профессионалы знают, где опустить глаза, они видят и чувствуют камеру.

Кино – это монтаж. Здесь доделывается все, что не получилось и что получилось. Здесь колдует режиссер.

Кино – это дубляж. Самое муторное дело, между прочим: попадать в свою же речь, в свою интонацию, в тон партнеру. Просто пытка! В дубляже, кстати, можно спасти и бездарную игру. Что и делают нередко хорошие актеры.

Телефильм «Волны Черного моря» по Валентину Катаеву снимали на Киевской студии, и все же результат, по-моему, замечательный. Настоящая Одесса, точный юмор.

Я играл эпизод – администратора цирка, который совершал прыжок с пятиметровой вышки в горящую яму, чтобы заработать денег, спасти детей и семью.

Хоть когда-то я и занимался акробатикой и прыжками в воду, но прыгать в огонь отказался. И тогда пригласили дублера Мишу, который даже вблизи был похож на меня, и он согласился за гроши рисковать жизнью. Видимо, у него тоже были дети. А может, он так любил кино?..

На крутом черноморском обрыве поставили столб высотой метров в пять, соорудили на нем площадку, на которой стоял в специальном костюме прыгун Миша, то есть якобы я. Внизу вырыли яму, залили мазутом. А вдали стояла пожарная машина. Скомандовали «Начали!», подожгли мазут. Барабанная дробь… Но мазута налили больше, чем нужно. Из ямы вырвалось пламя, не то что прыгнуть – снимать было невозможно! Ветром огонь перекинуло на столб, который стал гореть, как спичка. Наверху заметался Миша. То, что он кричал, по-моему, было покрепче мата…

Все произошло в считаные секунды. Столб начал крениться и падать в яму. Закричали: «Пожарник!», «Пожарник!» Кто-то сказал, что он обедает. Да и вообще у него нет воды… Откуда ж он знал, что загорится!..

Догадались – схватили одеяло: «Прыгай, Миша!» Он прыгнул – и тут же столб бухнулся в горящую яму…

Мишу, кричавшего «Нога! Моя нога!..», отправили в больницу. «Эх, жаль, – сетовал режиссер, – что мы этого не сняли!..»

Эпилог у этой трагикомической истории примечательный.

Через много лет, гастролируя в Америке, я обедал в ресторане. Мне сказали, что меня хочет видеть один человек. Вошел тот самый Миша в халате повара со словами:

– Ну, ты меня узнал?!

Я говорю:

– Вроде что-то знакомое…

– «Что-то!» – Он нагнулся, поцеловал меня. – Если бы не ты, не твое кино, я никогда не попал бы в Америку. Я был обозлен на всех – на тебя, на пожарных, на кино, на страну… Уехал сюда. В кино не снимаюсь, не прыгаю – кручусь! Видишь, это мой ресторан. И я счастлив! Спасибо тебе, Роман! Сегодня ты у меня ужинаешь бесплатно!..

Даже не помню, как назывался тот фильм – о юном герое-партизане Володе Дубинине. Хотя снимал его не кто-нибудь, а сам Роман Виктюк – правда, тогда еще никому не известный.

Съемки велись в катакомбах. Я играл (хоть «играл» – это слишком сильно сказано) повара-партизана.

По-моему, фильма никто не видел, и слава богу, потому что порой бывает стыдно за бесцельно прожитую жизнь, даже если это киножизнь…

Зато потом мы встретились с Виктюком в нашем с Витей Ильченко спектакле «Браво, сатира!». Но это уже другой сюжет.

Следующая моя киношная неудача была в фильме «Дюма на Кавказе». Прекрасный сценарий Резо Габриадзе, но – режиссер не потянул.

Мы с Витей изображали газетчиков. Играли в красивых костюмах, в бакенбардах. Жили в Крыму. Море, солнце, жара, а мы в сюртуках и цилиндрах – кошмар!

Никогда не забуду одну сцену. Мы спали в каких-то вагончиках, и вот часов в шесть утра я услышал тихое пение. Пели на грузинском, очень красиво. Я встал, подошел к окну и в лучах восходящего солнца увидел Резо и еще одного актера, сидевших на перевернутой катушке высоковольтных проводов. Рядом были разложены помидоры, сыр, стояло несколько бутылок вина. Как они пели!

Я вышел к ним, мне налили вина, и Габриадзе сказал:

– Я хочу выпить за вашу нацию, которая дала миру Христа и Жванецкого!

Еще одна неудача – в фильме «Нечистая сила». Трое артистов изображали сказочных персонажей и творили всяческие чудеса. Что-то даже было в этом сценарии, однако фильм, к сожалению, не получился.

Но что мне нравилось – «нечистая сила», хорошо одетая, регулярно приходила в ресторан, заказывала икру, севрюгу, балык (это было еще до перестройки). Стол ломился. Мы ели, пили, затем делали несколько дублей – и снова ели, пили… Дублер мне здесь был не нужен!

Звонят мне как-то из Ленинграда с предложением сыграть Швондера в телефильме Владимира Бортко «Собачье сердце». Булгаковскую повесть я прочел много лет назад в самиздате, был потрясен и тогда уже думал, как это можно было бы сыграть, совершенно не предполагая, что когда-нибудь доведется это сделать.

И вот я в Ленинграде. Еще не знаю, кто играет. Сижу в гримуборной – и вдруг в зеркале вижу Шарикова. Боже! Какое точное попадание!..

Начались съемки. У режиссера была единственная просьба ко мне – не перебарщивать в мимике. Играть было поразительно легко. Ведь образ был мне так хорошо известен! Он сопровождал меня всю жизнь.

Я уже упоминал монолог Жванецкого, в котором маленький работник культуры долбает спектакль. Так вот, почти в каждом спектакле у меня был монолог подобного персонажа. Сколько крови попортили нам такие долбодубы, как они вредили искусству!..

Лучшей своей ролью в кино я считаю Боярского в телефильме Владимира Аленикова «Биндюжник и Король». Во-первых, Бабель, во-вторых, Одесса, в-третьих, блестящий актерский состав – Васильева, Гердт, Джигарханян, Евстигнеев, в-четвертых, мюзикл, где все поют своими голосами. Я пел, танцевал; я знал все это изнутри.

Фильм снимался на Молдаванке, во дворе, где бегали куры, стояла лошадь, висело белье. Железная лестница вела на второй этаж, там мы гримировались, ели, лежали, говорили – больше всего с Гердтом. Боже мой, как он знал Одессу, как он ее любил и понимал! Десятки знакомых, десятки историй… И Одесса его очень любила. Гердт был нам с Витей крестным отцом, потому что присутствовал на смотринах в театре Райкина. Кстати, Райкин Зиновия Ефимовича просто обожал. Да и кто его не любил?! Вокруг него всегда была толпа. Как-то в Москве он пришел на мой спектакль «Моя Одесса»: в самых тонких местах раздавался его низкий бархатный смех. Это была высшая похвала мастера.

А фантастическая Таня Васильева! А Армен Джигарханян – армянин, так блестяще сыгравший еврея! Нехаму играла замечательная киевская актриса Раиса Недашковская. А как потрясающе сыграл свою эпизодическую роль Евгений Евстигнеев! Великий актер. На съемках он был немногословен, немного замкнут, но если уж говорил, то смачно. А красавица Ирина Розанова – Марусечка! А Максим Леонидов, который пел Беню! А музыка Александра Журбина!..

Молдаванский двор сдавал нам один дядечка, лысый, как мяч. Каждые пять минут он меня спрашивал: «Ты уже кушал? Что тебе дать?.. Что слышно в Москве? Зачем ты уехал? Мы что, тебя обидели? Ты испортил себе жизнь!..»

Съемки в этом дворе шли уже много дней, как вдруг в один прекрасный вечер здесь произошло явление богини. Закончилась съемка, сидим усталые на ржавой мансарде, курим, и внезапно в лучах заходящего солнца появляется дива неземной красоты – высокая, с ногами от шеи, в полупрозрачном легком платье. Непонятно, откуда она взялась и где была раньше. Все обалдели. Съемки остановились. Дива спустилась по лестнице, проплыла меж нами, вышла из грязного двора, села в подкативший старый «жигуленок» и укатила. Больше мы ее не видели… Это тоже Одесса!

Фильм получился, по-моему, хороший, хотя и несколько затянутый. И все-таки он имел специфический успех у специфической публики. Я как-то смотрел его в круизе на теплоходе «Федор Шаляпин». Минут через пятнадцать после начала народ начал понемногу расходиться. Антисемиты! Я говорю: подождите, скоро выйду я, и я буду петь – такого пения вы еще не слышали!..

Позже, когда мы загорали на палубе, один «крутой» подошел ко мне и заявил:

– Рома, я от тебя этого не ожидал!

Что ж, как водится, великие артисты остаются не поняты современниками…

Звонок. Голос Эльдара Рязанова:

– Роман, не хотите ли сняться в моем фильме «Небеса обетованные»?

Я не задумываясь отвечаю:

– Хочу!

– Завтра вам пришлют сценарий.

– Не надо, я согласен!..

Я очень люблю рязановские фильмы. За то, что у него смех и слезы всегда рядом, как в жизни. Трагикомедия вообще мой любимый жанр.

У меня там была небольшая роль – трогательного и обаятельного еврея Соломона. Сниматься у Рязанова всегда приятно. У Эльдара Александровича – это общеизвестно – потрясающее чутье на актерский состав. Кроме того, он дает импровизировать, всегда советуется с актерами, может вырезать удачную сцену ради целого, – в общем, он настоящий профессионал.

На съемках мне много помогали партнеры – Вячеслав Невинный и Валентин Гафт. Последний, надо сказать, патологически самокритичен. Если послушать его, все плохо: и сценарий скверный, и свет нехорош, и мизансцены никуда не годятся, и грим, а уж сам он играет хуже некуда… После премьеры «Небес обетованных» я шутя сказал Гафту:

– Валя, ты был прав – все плохо!

Он нагнулся ко мне и прошипел:

– Ты что, старик? Вот такой фильм!

И после паузы:

– А я хуже всех…

У Рязанова я снимался еще в телефильме «Предсказание», и, наконец, он пригласил меня в свою новую картину «Старые клячи».

– Опять еврей? – спросил я Эльдара Александровича.

– Да! Фамилия Коган.

Я попросил упростить фамилию. Просьба была удовлетворена: мой герой стал Лозовским…

Роль эта писалась специально на меня и постепенно из эпизода превратилась в почти главную. Фильм, по-моему, очень смешной. Ну а Лия Ахеджакова, Людмила Гурченко, Ирина Купченко, Светлана Крючкова – эти имена говорят сами за себя.

За что я все-таки люблю кино? За фанатичную преданность ему тех, кто снимается, и тех, кто снимает. При нашей-то технике, при наших условиях – даже сейчас, а уж раньше!.. Зато благодаря нехватке пленки, долгим простоям (пока оператор поменяет позу, пока режиссер заново перепишет сцену) ты можешь общаться с актерами, которых обожаешь, и часами говорить, говорить…

Вот еще один эпизод моей киношной жизни (было это на съемках «Собачьего сердца»).

Съемка назначена на одиннадцать – значит, надо, как сказал нам режиссер, явиться в девять. Я человек болезненно обязательный, за что расплачиваюсь всю жизнь. Прихожу ровно в девять. На двери замок – никого.

Через полчаса прибегает околевшая от холода помреж:

– Привет! Что, еще никого?

– А я? – говорю. – Я?!

– Так, не волнуйтесь, сейчас все будут, а мы с вами бежим в буфет пить кофе, я угощаю!

И мы идем в буфет. Несмотря на ранний час, там уже очередь – все пьют кофе. Мы тоже пьем. Я тороплюсь, обжигаюсь. Помреж спокойна.

– Так, – говорит она, – побежали!

На двери замок.

Минут через пятнадцать появляется второй оператор, заспанный, и сразу ко мне:

– Роман, время есть еще, пойдем выпьем кофе.

– Да я уже пил!

– Пойдем, пойдем!..

Сидим, пьем. Снова приходит помреж:

– Пошли костюм надевать!

Идем. Костюмерша:

– Здравствуйте, Роман! Зачем ты его привела? Я еще не готова. Романчик, пойдите попейте кофе, и минут через двадцать я вас жду.

Пью кофе. Подходит оператор:

– Привет, Роман, как дела? Мы сейчас пойдем все обсудим и заодно попьем кофе!

Сидим, говорим обо всем, но только не о работе. Буфет в сигаретном дыму, и кофе, кофе, кофе…

Прибегает помреж:

– Пошли!

Костюм, грим… А на часах уже два – это с девяти, а встал я в восемь… Накапливается усталость. Подходят актеры, гримируясь, повторяют текст.

Входит наконец сам режиссер:

– Так! Стоп! Будем снимать сегодня на улице!

– А пока переставят аппаратуру, – говорю, – в буфет?

– Зачем? – отвечает. – Нам принесут кофе сюда!..

Юрий Михайлик

На рыцарских турнирах Молдаванки

 
На рыцарских турнирах Молдаванки
все начиналось с легкой перебранки:
воскресная терраса, тишина,
прекрасна жизнь, и все пришли с базара,
но в это время ей она сказала…
И ей она ответила сполна.
 
 
Прекрасна жизнь. Как солнышко светило,
как весело гудели примуса!
Дискуссия приобретала силу —
какие тексты, что за голоса…
Сначала все касалось сути дела,
и тетя Катя даже не глядела
на дерзкую обидчицу свою,
пока в обычном утонченном слоге
она скользила вдоль генеалогий,
исследуя соседскую семью.
Но были упомянуты и дети,
а тетя Катя никому не свете
такого не спускала, и в момент
она шипящий примус подкачала,
вдруг коротко и страшно закричала
и бросила свой первый аргумент.
 
 
Читатель, я описывать не стану
ни рубленные мелко баклажаны,
ни свежую колхозную сметану
на небольшом соседкином лице,
ни эти помидоры на халате,
ни тетю Катю в молодом салате,
и в огурце, и в сахарной пыльце.
Ревела буря. Сотрясались стены.
И зрители спешили прочь от сцены,
поскольку и театр идет ко дну.
Но всех остановил ударом грома
могучий крик соседки: «Где ты, Рома?
Ты спишь, а эта бьет твою жену!»
 
 
И в тишине раздался звон булата.
Проснувшись, рыцарь снял со стула латы,
меч пристегнул, взобрался на коня
и грянул в бой, жену свою кляня.
Он победит – инспектор Дорпрофсожа.
Его соперник пробудился тоже,
но почему-то лат не надевал.
Наоборот – вздохнув спросонья тяжко,
он снял свою воскресную рубашку
и опустил тихонько на диван.
И выкатился, круглый и упругий,
на зов своей растерзанной супруги.
Он был стратег, он смел предугадать,
предвидел он живым воображеньем,
как в предстоящем яростном сраженье
могла его рубашка пострадать, —
вот почему он вышел полуголым.
Специалист, завпед вечерней школы,
он был лингвист, язык преподавал,
он русские великие глаголы
метнул, почти не целясь, – и попал.
Мы опускаем описанье боя,
а ты, читатель, выбери любое
из классики. Ты снова будешь прав.
Ну вот, допустим, «лик его ужасен» —
как это верно! Тут же – «он прекрасен».
Ты прав, и нечто среднее избрав.
Я должен констатировать как автор:
на свете нет нетронутых метафор,
их поиск безнадежен. И к тому ж
тускнеют чувства, страсти иссякают,
и вот уже соперники стихают,
и первым утомился Катин муж.
Он плохо спал, и он не пообедал,
а враг его, учуявший победу,
нанес ему решающий укол.
А тут пришел Сережа-участковый,
красивый малый, юный, но толковый,
и вынул из планшетки протокол,
где все уже описано детально —
вторженье в геральдические тайны,
текст лозунгов и стоимость сметаны,
а также был указан день и час.
А впрочем, вас интриговать не стоит,
и объясненье самое пустое —
был протокол составлен в прошлый раз,
а экземпляр оставлен про запас.
 

Сергей Рядченко

В ожидании брынзы

А еще говорят – темп жизни, трудно встретиться.

Темп не темп, а зевать, конечно, не следует.

Жили-были, вам скажу, Модест Митрофанович и Василий Лукич. Ходили друг к другу в гости. Да вы их знаете.

Модест Митрофанович трезвый (ММТ) водил дружбу с Василием Лукичом выпившим (ВЛВ), а Василий Лукич при памяти души не чаял в Модесте Митрофановиче подшофе. Правда, трезвый Модест Митрофанович за милую душу ладил также и с невыпившим Василием Лукичом. А что? Выпивший же Модест Митрофанович трезвого Василия Лукича на дух не переносил и норовил якшаться исключительно с Василием Лукичом нетрезвым, но тот, увы, уже водил дружбу с трезвым Модестом Митрофановичем, а нетрезвого его откровенно недолюбливал. Путались, конечно, господа, тупиковали, но все же жить можно было, шло оно вполне своим чередом.

А потом как-то за полночь исключительно трезвый Модест Митрофанович рассорился в пух и прах с Василием Лукичом употребившим, и вознамерились они впредь не пересекаться.

И вот Модест Митрофанович как стеклышко звонит, соскучившись, своему единственному теперь другу тверезому Василию Лукичу. И, представьте, застает того дома чудесным образом. И рады оба. Сколько лет уже не получалось состыковаться, а тут на тебе. И зовет на радостях трезвый Василий Лукич в гости к себе такого же, как он, Модеста Митрофановича, и тот летит к нему на крыльях верной дружбы с тремя пересадками, но никакого друга, увы, не застает: тот убыл, не дождавшись, а встречает его в дверях Василий Лукич, на радостях принявший. А Василий Лукич, принявший на радостях, ничем не отличается от Василия Лукича, принявшего с горя или по любому иному поводу или без повода. То есть является такой Василий Лукич обыкновенным выпившим Василием Лукичом (ВЛВ), «О» можно опустить. А как мы помним, между ММТ и ВЛВ произошла размолвка, и повод ее может тут показаться притянутым за уши, за малые и большие, торчком и висячие мохнатые уши, но вряд ли все же кто-нибудь решится отказать ему, поводу, в его суровой принципиальности. А повздорили трезвый с выпившим, не сойдясь во мнении, сколько и каких именно цветов солнечного спектра различают кошки с собаками и в чем коренятся базисные различия их когнитивного восприятия. Да уж, выходит, что действительно каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Именно каждый. Согласитесь, тут и с самим собой непросто договориться, не то что с другим, пусть даже другом. Вот и побили горшки. Не удержались. И вот, значит, вместо Василия Лукича ни в одном глазу встречает в дверях своей квартиры Модеста как стеклышко Митрофановича Василий Лукич уже опрокинувший, и неловко обоим. Как быть? Хоть и поссорились, а люди-то интеллигентные, порывов простых не практикуют. С другой стороны, интеллигенты, однако ж и повздорили-то не на шутку. Потоптались вежливо в прихожей, справились, как житье-бытье, а о кошках с собаками ни полслова. Из той же вежливости предлагает Василь Лукич Модесту Митрофановичу стопку на дорожку не без намека. А Модест Митрофанович возьми да не откажись. И то правда: в такой конец смотаться – вы б тоже призадумались, прежде чем просто сгоряча от ворот поворот. Принял Модест, значит, Митрофанович стопку из рук Василия Лукича, поднял, значит, за здоровье с удачей. Чокнулись, люди вежливые. И вот вам ребус почище квантовой механики: поднимал стопку да чокался один Модест Митрофанович, а опускал уже Модест Митрофанович совсем иного рода. Мчался к другу через весь город один человек, а в гостях теперь оказался совсем другой, да еще и не у того в гостях, к кому первый-то мчался, а опять же у кого-то совершенно несопоставимого. Даже у вас голова кругом, а тут каково? Самое время бы сейчас незабвенного Нильса Бора сюда с его копенгагенской интерпретацией, но только, положа руку на сердце, кто у нас ее, интерпретацию эту, хоть разок штудировал, а? О том, что любая модель реальности есть собственно модель, а не сама реальность, ну, грубо говоря, в таком духе, кто? А я вам так скажу: а никто! У нас-то и хельсинкского соглашения днем с огнем, а Хельсинки, так понимаю, поближе будут. Что уж тут о Копенгагене. Живем по Аристотелю, даже если о нем не слыхали, в том смысле, что Греция-то под боком, и что все у нас как? А так: либо – либо; либо так и не иначе – либо не так, и тоже баста! – и третьего не дано. А оно видите как – совсем и не так бывает.

Я вам больше скажу: их, Модестов с Лукичами, на самом деле гораздо больше, чем можно себе представить. Мы на четверых указали просто для наглядности, чтоб, с одной стороны, получить представление, а с другой – чтоб у нас же с вами шарики за ролики тут же и не заехали.

А так, конечно, есть еще и радикалы по каждой линии. И не радикалы.

Из радикалов вот, например, Модест Митрофанович крайне тверезый (ММКТ). Случается такой Модест Митрофанович в нескольких фиксированных случаях, возьмем один – проверенный многократно – после чтения газет на политзанятиях в жэке. Он тогда говорит:

– Нет, ну в самом деле, Вась, коммунизм – это светлое будущее всего человечества, и Ленин – пророк его. И слава Богу, а не то не дай Бог.

И еще:

– А капитализм, Вась, – погибель наша. Да вот, сучий потрох, сам, того и гляди, дуба даст на радость всем людям доброй воли. Есть, Вась, в мире справедливость, видишь? И КПСС – ее синоним. Есть, Вася, видишь, прогресс, и мировой пролетариат – его повивальная бабка.

Понятное дело, с таким Модестом только и может справиться что Василий Лукич, выпивший одноразово, но до крайности (ВЛКВ-1). Вот вам еще один. Изъясняется он в первом часу ночи изысканно до хрустальности, не позволяя языку заплестись, а мысли обрушиться. Говорит он тому на кухне:

– Дурак ты, Модест, каких свет не видывал. И несчастные твои дети с внуками до седьмого колена. Вот меня завтра не найдешь, кто тебя слушать станет, баран заблудший? Тебя ж добрые люди с порога спровадят. И поделом. А то еще и морду надраят.

– Меня-то за что? – возмущается крайне трезвый Модест Митрофанович. – Мне-то не за что. А вот тебе, Вась, надо бы, свинья пьяная!

– Да я, сколько ни выпью, все трезвее тебя самого трезвого, трезвый мне тут сыскался, пророк с акушеркой. Синоним, говоришь? Фюрер тебе синоним.

– Я фашист?! А ну забери назад, а то, Вась, обижусь.

– А кто первый начал? Не заберу.

– Забери. Морду надраю.

– А вот хочу видеть.

– А вот и увидишь!

И так могут всю ночь напролет без особых издержек. В общем, стоят друг друга, хранят, титаны, мировое зыбкое равновесие. А вот если, не приведи Господь, на Модеста Митрофановича радикально трезвого не сыскать вдруг Василия Лукича выпившего в один присест до крайности, то тогда, конечно, неувязочка будь здоров, тогда, хлопцы, ховайся кто может, поскольку ни одному из остальных Лукичей такой Модест ну никак не по зубам.

Есть еще и крайне трезвый сам Василий Лукич (ВЛКТ), это после посещения какого-нибудь врача с доктором. Настроение у него трагичное. Охватывает оно собою все пространство Вселенной и по Евклиду, и по Лобачевскому. Оставаться крайне трезвым Лукич теперь намерен всю жизнь. Излагает он следующее:

– Человек – муравей. Живет и не знает.

Это раз.

– А помнишь, как встарь по килограмму на брата – и ни в одном глазу, и по девочкам? А ведь не ценили, Модест… Ценили? Значит, мало ценили. Где ж оно теперь, куда подевалось?

Это два.

И еще: – Паразитируют на народе. Нам с тобой дефицит, а сами икру лопатами. Всю жизнь вкалывал, как карла. И что имею? Шиш с хреном? Без хрена. Сволочи. Голый шиш!

И: – Это ж сколько лекарств удумали! А цены! Скажи, Модест, думаешь, стоит ради пилюль себя по миру пускать, или, может, само рассосется, а?

И неожиданное: – Не пью и другим не советую. Скольких, Модест, из-за змия недосчитались, знаешь? Алкоголь, скажу тебе, отрава та еще. Глупость, да и только.

С этим Лукичом почти все ладят. Ворчат, нудятся при нем, но ладят. И Модест трезвый по-обыкновенному, и Модест радикальный, и прочие Модесты в разных степенях принятости или же трезвого осатанения, а избегает его категорически лишь один Модест недобравший (ММНБ), но надо сказать, что этот Модест – чудак тот еще; он не только Лукича, а вообще всего на свете чурается, сидит дома взаперти и воет на лампочку в туалете. Это в лучшем случае. Так что погоды он не делает, и для статистики им можно пренебречь.

Остальные справляются.

Лукич супертрезвый объявляется раза два в году, перед зимой, скажем, и в конце весны, прямиком из районной поликлиники, гостит коротко, исчезает внезапно, и потом ничто не напоминает о его существовании до следующего сезонного возникновения.

– Глупость какая, – в один голос рокочут остальные Лукичи, когда его супертрезвые идеи кому-нибудь из них излагает кто-нибудь из Модестов. – И бывают же, Митрофаныч, такие люди, скажи! Хоть стой, хоть падай. Не дай бог до такого дожиться.

Одни Модесты им кивают, другие увиливают, но есть и парочка Модестов, кто близко дружен с этим радикальным абстинентом, и эти, разумеется, спорят с прочими Лукичами до такой хрипоты, что хоть и в рамках цивилизованности, а слюна все ж проскакивает.

То есть, как видим, тут гораздо больше, чем просто по Аристотелю: принял – не принял, и будь здоров. Даже при самом беглом наблюдении можно обнаружить множество Модестов Митрофановичей и Василиев Лукичей, разнящихся причиной, временем, количеством и качеством употребленного ими продукта. Тут есть выпившие водочки или коньячка обыкновенно (ВВ или ВК) и до крайности (КВВ и КВК), есть с утра (СУТР) или с вечера (СВЕЧ), есть полуденные (ПД) и полуночные (ПН), первого, второго и третьего дня созыва, обозначаемые соответственно цифрами 1, 2, 3, а свыше этого до семи дней – буквами «ЗСД» (заезд на среднюю дистанцию), а свыше семи – «ЗДД», где первое «Д» для слова «длинная»; еще есть недобравшие (НБ) и, соответственно, пере – (ПБ), коих не следует ни при каких обстоятельствах путать с буквой «К» для выражения крайнего состояния; экстремы – это никак не перехлесты и не недоборы, экстремы – это экстремы; есть еще Василий Лукич трезвеющий (ТЩ), у него аналогов среди Модестов не сыщешь, разве что в некой корреляции с ним пребывает Модест Митрофанович выпивший наскоро (ММВНС) и еще, пожалуй, Модест сильно недоспавший (СНДС) с дежурства (СД) или после рыбалки с уловом (ПРСУ) или без него (БУ); всех не перечислишь. И вот получается, что, скажем, Василий Лукич опробовавший на себе с утра коньячок с водочкой в переборе на средней дистанции (ВЛВВиКСУТРПБвЗСД) схлестнулся в полдень с Модестом Митрофановичем сильно недоспавшим и наскоро выпившим сто граммов водки после рыбалки без улова (ММПДВНСВСНДСПРБУ), и хочу видеть, как вы с этим управитесь. Чтоб за таким уследить, нужно мозгов и глаз куда больше, чем у нас с вами, всех вместе взятых.

Потом, глядите, у трезвого Модеста Митрофановича – семья, дети, внуки, а выпивший, бедолага, живет один с чужими людьми. Вот ведь. И только младшая дочь трезвого Митрофаныча имеет сострадание к этому человеку и тайком предоставляет ему посильный уход. Так-то.

А Лукичи все живут бобылями, порастерялись у них за жизнь дети с женами. Иначе говоря, как по-разному у каждого дела ни складываются, а многое у разных людей в этой жизни выходит одинаковым. Вот и жуиры все Лукичи до единого как на подбор. Однако ж соседку Клаву зазывают к себе лишь трое из них – ВЛ под циферкой 3, а также ЗСД и ЗДД. А два-три Модеста при этом (какие – не выдам) тайно воздыхают по Клаве и ревнуют ее к некоторым (до пяти) Лукичам.

Ну ладно. Всех не переберешь, как говорится, не перебреешь.

Так вот, опускает пригубивший Модест на тумбочку в прихожей Василия Лукича пустую стопку и видит перед собой любезного его сердцу ВЛВ на радостях. К нему-то он как раз и льнет и потому с порога задушевничает:

– Метро надо, Василь Лукич. А то мы эдак всю жизнь прокатаем коту под хвост.

Но выпивший Лукич дружил-то как раз с Модестом трезвым, пока не рассорился, а пригубившего его он, как прежде, так и теперь, откровенно недолюбливает и потому соглашаться с ним не намерен:

– А катакомбы? Это ж тебе не в сыре дырки. Нам метро, Модест, так все туда и уйдем. А сыщут после в Австралии. Только без толку.

– Дык ездить же людям надо. Такие концы!

– А чего ездить? – перечит Лукич и от неловкости топтания в прихожей снова разливает по стаканам. – Их что, зовет кто куда, людей этих? Сами прутся. Ну, крякнули на посошок.

Крякнули.

– Так присядем?

– Однако ж дел невпроворот.

– Однако ж гость у тебя.

– Однако ж незваный.

Конфуз, думает один. А другой зовет это Пассаж с большой буквы, и что он имеет в виду, живя в нашем городе, сказать невозможно.

– А помнится, говорил ты, Вась, что с трезвым Модестом расплевался. Было? Так со мной дружи. А то фыркать все мы умеем.

– Ты, позволь, Модест, выпивший, а я этого не переношу.

– Дык и сам же, Вась, тоже небось не младенчик с иконочки. А при запахе.

– Не понимаешь. Во мне упругость бытия, азарт, а ты хлюп да хлюп по мелководью. Сплошная лирика. Взяться не за что.

– А мне с тобой, Лукич, душевно по-всякому, – не отступает ММВ. – Друг я тебе уж во всяком случае. Не гнал бы.

– Эх, Модест, а можешь ты, к примеру, сказать, сколько собака с котом цветов различают, а? Слабо?

– Если разобраться, то не все ли равно?

– Если разобраться, то как раз разницу-то и обнаружим.

– Ну и?

– А то, что на самом деле собака видит сорок два цвета, понял? Сорок два! А кошка – всего три: черный и белый. Или наоборот. Запутал, черт.

– Говорю ж, налей.

– Налить налью. И домой заворачивай. Нам тут вдвоем с тобой нечего.

– Как прикажете. Насильно мил не будешь.

– Да уж.

– На коня.

И тут Модест Митрофанович одним махом превращается в редкую разновидность полуденного… (впишите сами), покладистей человека не сыскать днем с огнем, а Василий Лукич по накоплению трансформируется в радикала под следующими буквами… (прошу не стесняться). Эти двое – редкие экземпляры. Нам с вами откровенно повезло. Они встречаются впервые.

Василий Лукич сразу:

– Честь для меня. Прошу в дом. Чем богаты.

А Модест:

– Ну наконец. Давно ж хотел вот так, с глазу на глаз.

И сразу берут быка за рога. Сперва хвать из погреба на стол что под руку подвернулось, а потом уж всю ночь напролет до третьих петухов – о письмах Чаадаева, и как там Герцен с Огаревым на Воробьевых горах и потом в Лондоне, и что декабристы, и Чернышевский с Бакуниным, и почему, и куда подевался чудо-террорист Нечаев, сойдя с корабля на Мадагаскаре; о психиатрии при царе-батюшке и потом, после убиенного, при совдепии и нынче, и, конечно же, о принципах работы фрезерного станка и счетчика Гейгера. Под утро, благо выходной, Лукич-2 зазывает в гости Клавдию с горяченьким, а новообъявившийся Модест Митрофанович Гусь-Хрустальный невозмутим и миролюбив под стать Гаутаме с Говиндой, а при бойкой соседке умилен, как герой сериала, счастливое утро! – но в улыбке его сквозь седую щетину проступает тень несмелой догадки о том, что все, и даже это, может вдруг враз исчезнуть и больше не повториться. Однако кто это знает? И кому тот, кто это знает, уступит место в полдень или на закате, и кто ему придет на смену и завтра и потом, и будет ли знать тот, кто придет, то, что знают тот или этот? Кто знает?

Ведь всякий Модест знаком с прочими Модестами только понаслышке, равно как и всякий Лукич ведает о существовании иных Лукичей исключительно из уст всевозможных Модестов с Митрофановичами. Так тут все устроено. Пока так. Однако живут же Модест Митрофанович с Василием Лукичом, и ничего – дышат, справляются.