Текст книги "Точка возврата (сборник)"

– Кеша предлагает открыть другую дверь, просунуть через самолет веревки и, используя пол вместо балки, затянуть дизель трактором в кабину, – говорит Меделян.

– Обшивку помнем.

– Мы на углы кругляши положим, веревки по ним как по катку пойдут, – говорит Меделян.

Я соглашаюсь. Малышев перебрасывает веревки на другую сторону, кладет на пол самолета деревянные кругляши. Мужики залезли в кабину страховать груз, затарахтел трактор, дизель медленно пополз в фюзеляж.

– Держи доски, – крикнул Малышев. – Придерживай, а то опять сорвется.

– Ну Кентий, ну умелец, – подталкивает меня в спину Долотов.

Малышев помог Николаю Григорьевичу закрепить груз, затем, что-то вспомнив, проворно сбежал по лесенке, подошел ко мне:

– Я же всегда говорил, что самый умный из армян – это Коля Меделян.

– Ты не перекидывай все на меня, – отнекивается Меделян. – Вместе придумали.

– Командир, здесь вот какое дело, – Малышев чешет затылок. – Племянник тут у меня сидит, в Ербогачен ему надо. Билеты неделю назад купил, а улететь не может. Вчера на рейсовый не попал, загрузка полная была. Может, возьмешь, а?

– Здесь же в фюзеляже двухтонная махина, если заметит кто, что мы взяли на борт постороннего человека, могут быть неприятности.

– Ты его сопровождающим дизеля оформи, – подсказывает Малышев.

– Где он?

– Я сейчас позову, – техник бросается к аэровокзалу. Через минуту там хлопает дверь, выскакивает Малышев, следом за ним с чемоданом пассажир. Они, как по команде, озираются по сторонам, не заметил бы кто. Пригнувшись так, что сразу становится понятно, кто они такие, рысью бегут к нашему самолету.

Пассажиру на вид лет тридцать, не больше: темное загорелое лицо, густые свалявшиеся волосы, пропахшая потом брезентовая куртка. Он радостно и вместе с тем озабоченно смотрит на меня.

И только тут я замечаю рядом с ним маленькую девочку, головка у нее по-взрослому повязана платком, в руках сумка с вещами.

– Командир, – Малышев смущенно переминается с ноги на ногу. – Давай возьмем заодно Светку. Она в больнице лежала, а завтра в первый класс идти надо. Неудобно как-то, первый раз в школу, и опоздает. Мать меня попросила…

Светка не смотрит на нас, но, я вижу, слушает внимательно, напряглась, сжала губы. «Семь бед – один ответ», – решаю я.

– Давайте по-быстрому в кабину.

Туман тем временем разошелся, светлыми пятнами проглянуло солнце, заблестели крыши домов, ожили, зашевелились на тополях листья. Откуда-то сверху, с западной половины неба, потянулся к земле мягкий, тягучий гул высоко летящего самолета, начался утренний перелет.

Малышев сходил к техдомику, взял погнутое старое ведро, слил в него бензиновый отстой. До меня донесся обрывок разговора.

– Я посылку хочу с вами отправить, – говорит Малышев. – Мать Володьке свитер связала, да девчонкам надо варенье послать. Я сам собирался слетать, попроведать их, да что-то спина разболелась…

– О чем разговор, – ответил Николай Григорьевич.

В Ербогачене нас уже ждали. Возле аэропорта рядом с тоненькими невысокими елочками стояли машины, толпились люди, казалось, весь поселок пришел встречать самолет. Рядом с поселком невысокая обкусанная тайга, над ней вылинявшее, точно застиранная косынка, небо. Кругом было сухо, в последнее время дожди обходили Ербогачен стороной. Тепло. Здесь уже вовсю хозяйничает бабье лето.

Дизель выгрузили быстро, на это ушло минут пятнадцать, я едва успел сходить на вышку, подписать задание. Из Ербогачена везти нечего, обратно мы полетим пустыми, в самолете неуютно, глухо гремит под ногами металлический пол.

В пилотской кабине Николай Григорьевич суетливо запихивает в угол целлофановый мешок с мелкой, точно килька, серебристой рыбкой. Я с подозрением гляжу на бортмеханика:

– Тогунок?

– Да это твой Колесников с нашим пассажиром передал, – поглядывая на меня своими честными глазами, отвечает Николай Григорьевич.

– М-да…

– Так он сам принес, я его не просил, – как бы оправдываясь, зачастил бортмеханик. – Вот Кеша может подтвердить, я отказывался. Так он обиделся. Не по-таежному, говорит, поступаешь.

И вот мы снова в воздухе, под нами петляет Тунгуска, внизу пористая, похожая на губку тайга, белые песчаные берега медленно, сантиметр за сантиметром, ползут нам навстречу. «Первозданная, еще не тронутая человеком земля», – думаю я, и тут же мысли мои натыкаются на вчерашний рассказ Малышева, и я начинаю думать, что стоит только спуститься с высоты в эти чащобы, как все станет другим, не таким ласковым и доброжелательным. Я вспомнил, что совсем недавно здесь были такие пожары, что Ербогачен пришлось отстаивать всем селом. Успели, спасли. И первая помощь пришла с воздуха, прилетели летчики и привезли насосы, шланги, взрывчатку. А каждую весну другая напасть – наводнение. По весне Тунгуска, наткнувшись на ледяные заторы, начинает расходиться в разные стороны, болотистые низины на многие километры закрывает ледяная вода. Вода сметает не только тайгу, она топит Непу, Преображенку и все деревеньки, что встают на ее пути.

Тогда я еще не знал, что много позже, весной две тысячи тринадцатого года, эта северная земля возьмет жизни молодых пилотов-вертолетчиков и спасателей. Девятью жизнями заплатят они за спасение сто тридцати домов в Преображенке. Подрывая ледяные заторы, они допустят промах, и крылатая машина разлетится на кусочки. И в той катастрофе погибнут те, для кого это была обычная работа, те ребята, с которыми мы когда-то делали одно дело, летали туда, где нас ждали. Тунгуска будет продолжать свое неслышное и невидимое с воздуха движение куда-то на север, куда стремились все, кто хотел бороться и искать, находить и не сдаваться, и где, как говорится, без авиации, как без рук.

Моторы работают ровно, и на душе спокойно. Николай Григорьевич прикрыл глаза, все же беспокойная ночь, когда они с Малышевым меняли цилиндры, дает знать. Но я знаю, чуть подболтнет, появится посторонний звук, он встрепенется, завертит по сторонам головой, осмотрит приборы и, если все в порядке, вновь закроет глаза. Сам он частенько по этому поводу рассказывал байку про старого бортмеханика, который, приехав на лечение в санаторий, не мог заснуть. Тогда там нашелся не менее опытный доктор, который велел нарисовать над кроватью приборную доску и включить записанный на магнитофон звук моторов. Через минуту бортмеханик спал, как новорожденный.

В Киренске нам забросили в самолет слюду, которую мы привезли из Мамы. Вновь в самолете запахло сырым деревом, вновь сквозь щели, тускло поблескивая, глянула на нас слюда мусковит.

За гулом моторов день пролетел незаметно. Солнце расплавленной каплей сползло к горе, над рекой образовалась легкая дымка. Мы не вылетали, ждали Малышева, он уехал домой за посылкой, которую мы должны отвезти в город.

После отпуска прилетев в Киренск, мы узнали, что Малышев ушел на пенсию. Доконал-таки его радикулит, который он заработал, когда летал на поиски своих товарищей и, зарывшись в снег, спал в морозной тайге. И все же Кеша, так его звал наш дядя Коля, иногда появлялся в аэропорту, чтобы отправить свою очередную посылку в Иркутск.

Приют для списанных пилотов

В начале сентября в транспортном авиаотряде произошло чрезвычайное происшествие. Иван Михайлович Бакшеев, нарушив инструкцию, сел на закрытый аэродром. А случилось это так. В конце дня поступило срочное задание вывезти в Тугелькан вахтовую бригаду. Бакшеев хотел вылетать, но неожиданно Тугелькан дал плохую погоду. Синоптики недоумевали. Развернув свои метеорологические карты, они говорили, что, по всем данным, в Тугелькане не должно быть низкой облачности. И тут-то Бакшеев вспомнил странную особенность: как только подойдут выходные дни, так Тугелькан начинает мудрить: то закроется по полосе, то вдруг даст плохую погоду.

«Выходные себе делают», – не раз мелькала у него догадка. Но как проверить?

Взяв с собой бригаду, Бакшеев вылетел с разведкой погоды.

Вышли на радиомаяк Тугелькана – видимость отличная, сверху все как на ладони: река, вдоль берега серая укатанная посадочная полоса, зеленый домик аэровокзала. Минут через десять после посадки примчался на мотоцикле начальник аэропорта Семен Кириллович Потапихин.

– Вы по какому такому праву сюда сели?! – еще не доезжая, закричал он. – Аэропорт официально закрыт, кто вам дал разрешение?!

– Я тебе сейчас покажу разрешение, – побелев, ответил Бакшеев. – Я тебя сейчас так отделаю, что у тебя даже в ливень ясно будет.

Потапихин бегом на вышку и дал радиограммы в два адреса: одну – командиру отряда Ротову, другую – в инспекцию, чтоб уж наверняка. Дошлый был начальник.

А тут еще беда: на взлете из-под переднего колеса выскочил камешек и попал прямо на винт, а от него в борт. Прилетел Бакшеев в Иркутск с дыркой в фюзеляже. Дырку залатали – минутное дело, а вот телеграммы никуда не денешь.

– Нет, вы нам скажите, когда прекратите ломать самолеты? – все более и более раздражаясь, спрашивал его на послеполетном разборе командир отряда Анатолий Алексеевич Ротов. – Я вас спрашиваю, когда?

Тихо в классе, все ждут, чем же закончится очередная стычка бывшего пилота-инструктора с командиром отряда.

Молчит Иван Михайлович. И не потому, что нечего ему сказать. В самый неподходящий момент к сердцу подкатила тупая боль. Краем уха он слушал Ротова и в то же время следил за шевелящимся внутри комком.

«Уволюсь, – мелькало у него в голове, – напишу рапорт и уйду в другой отряд. Хватит, надоело. Что это он со мной, как с пацаном. Для пользы дела надо было бы выставить сюда Потапихина».

– Анатолий Алексеевич, мне кажется, вы здесь несколько подсгустили краски, – растягивая слова, проговорил Бакшеев. – Самолетов я не ломал. А насчет самовольной посадки… Ну, сел. Должен же был кто-то его за руку схватить.

– Но не так, как это сделали вы!

– А как же? Подскажите! – совсем некстати улыбнулся Бакшеев. – В следующий раз я воспользуюсь вашим советом.

– Хорошо. Я поделюсь опытом, – в голосе Ротова вновь зазвенели металлические нотки. – Я отучу вас самовольничать. Пилотское на стол!

Бакшеев вдруг почувствовал, что не может вздохнуть полной грудью: боль, которая до сих пор дежурила около сердца, стала поперек вдоха. Он сделал попытку продохнуть ее, вытолкнуть боль из груди, да не тут-то было, она метнулась навстречу, и он едва не потерял сознание. Обливаясь липким потом, Бакшеев стоял, боясь пошевелиться, точно через соломинку посасывая воздух. Через несколько секунд боль начала подтаивать, он ощутил слабый ее отток, а следом, наполняя полузадохнувшиеся легкие живительной прохладой, пошел воздух. Бакшеев постоял еще немного, прислушиваясь к себе, затем глубоко, для контроля, вздохнул и, чувствуя, что самое страшное позади, улыбнувшись, сунул Ротову под нос кукиш.

– А вот это видел! – с ехидством сказал он. – Вас, таких скорых до чужих свидетельств, много, а оно у меня одно.

До сих пор Бакшеев сдерживал себя. Разнос шел хотя и обидный, но профессиональный, и он по привычке отбрехивался как мог, не переступал черты, полагая, что и Ротов, человек неглупый, не переступит ее. Так нет же, не хватило терпения.

Ротов опешил, затем закричал, что с этого дня не видеть Бакшееву самолета как собственных ушей, что он передаст дело в инспекцию и уж тогда-то он наверняка сгниет на земле. Но дело в конце концов закончилось тем, что Бакшеева на месяц отстранили от полетов.

«Может, и к лучшему, – подумал Бакшеев, – не дай бог такое случится в воздухе».

Неудачным выдался для него этот год, точно мешок развязался. Вначале от него ушла жена. И, как это часто бывает, семейные неприятности потащили за собой неприятности по работе: вскоре у него в полете разгерметизировалась кабина, ни с того ни с сего при заходе на посадку в Якутске не выпустились шасси, а потом произошел конфликт со вторым пилотом Григорием Фонаревым, и его сняли с инструкторов. Бакшеев решил, что годовую норму своих неприятностей выбрал. Все, что должно было случиться, случилось. Так нет же, оказывается, было припасено еще.

Ничто не проходит без следа – сердце, с которым он всю жизнь был в ладах, дало сбой, и он не на шутку испугался. Отыскивая причину, Бакшеев вспомнил, что накануне вечером зашел к своему другу, списанному летчику Петру Короедову, и они с ним распили бутылку коньяка.

«Перебрал, все от этого, – решил он. – Надо отдохнуть. Возьму-ка я отпуск и махну в деревню к матери».

Но съездить в деревню ему не удалось: в отряд пришло пополнение, и Ротов, остыв, попросил повременить с отпуском.

– Возьми на неделю выходные, а там придется тебе вводить в строй молодых, – не глядя на Бакшеева, сказал он. – Нынче подфартило, желторотиков подсунули.

Бакшеева это устраивало, он решил, пока есть свободное время, сходить в городскую больницу к Евгении Николаевне Зарубиной – вдове бортмеханика Александра Зарубина, с которым он когда-то летал. В свою аэропортовскую поликлинику идти побоялся: чего поднимать панику, может, все обойдется.

При распределении Василию Ершову предложили остаться работать в училище, он же хотел уехать на Северный Кавказ, но все карты спутал Витька Падуков.

– На кой тебе сдался этот Кавказ? – шептал он Ершову. – Будешь там вечным вторым пилотом. Великое дело – курортников возить: базар – вокзал! Разве это работа? Поехали к нам. Штаны не успеешь сносить – командиром станешь. А там, глядишь, и на лайнер попадешь. И по всему Союзу. Главное, чтоб командир хороший попался, от него многое зависит. За хорошим командиром как за каменной стеной.

В общем, уговорил. Махнул Ершов рукой на Северный Кавказ и покатил в Восточную Сибирь. Сразу же после приезда их заставили сдать зачеты, выдали форму, и на этом все застопорилось. То ли приехали не вовремя, то ли произошел перебор летчиков, но сажать их в кабины самолетов почему-то не торопились. Послонявшись по аэропорту и почувствовав, что до них нет никому дела, парни загуляли. Брали такси – и в город. Но очень скоро такси стало не по карману. Сто рублей в месяц – какие деньги! Прокрутившись немного, Ершов дал родителям телеграмму: срочно высылайте деньги на ремонт самолета. Но безобидная вроде шутка вышла ему боком. Дома решили, что произошло что-то серьезное, и на другой день в Иркутск прилетела мать. Пришлось объяснять, для чего ему нужны деньги…

– И в кого ты такой уродился, – расплакалась мать. – Денег попросить по-человечески и то не смог. Я думала, в училище ума набрался, а ты…

– Ну перестань, ну виноват, – морщился Ершов. – Начну летать, рассчитаюсь.

– Да не о том я, – качала головой мать. – Знаю, опять что-нибудь натворишь.

И – как в воду глядела. Вместо кабины самолета угодил он в колхоз.

После разбора Ротов решил устроить смотр вновь прибывшим молодым летчикам. Для начала учинил проверку формы одежды, приказал показать носки. По форме должны быть черные, а у Василия Ершова в тот день оказались красные в клетку. Недолго думая, он спрятался за спины товарищей, быстренько снял носки и сунул их в карман.

«Будь что будет», – решил он. И когда дошла до него очередь, поднял гачу.

– Что это такое? – оторопев, спросил Ротов.

– А я всегда так хожу, – улыбнувшись, сказал Ершов, – так ноги не потеют.

Ротов вернулся к столу, взял лист бумаги, на котором были отпечатаны фамилии для распределения по экипажам.

– У кого еще ноги потеют? – громко спросил он.

Вопрос повис в воздухе. По старой курсантской привычке летчики стояли молча и смотрели в пол.

– Хорошо-о-о-о, – громко протянул Ротов. – Ершова до полетов не допускаю. Поедет в колхоз. Поработает там месяц-другой, потом решим, что с ним делать. – Он сделал паузу. – В авиации мелочей нет, к летчикам у народа особое отношение. В нас хотят видеть свою мечту, а вы… по ней босыми ногами.

Ершов готов был провалиться сквозь землю.

Растерянным вышел он от Ротова и поехал в общежитие. Троллейбус, царапая провода, катил мимо зеленых тополей все дальше и дальше от аэропорта и самолетов. Ершов смотрел на серые, чужие дома, и хотелось ему собрать чемодан и уехать домой. И тут же с какой-то тоскливой обреченностью понял: нет туда дороги, нельзя ему, как и этому троллейбусу, на котором он ехал в общежитие, дать задний ход, повернуть назад. «Ну надо же, глупо-то как, вместо кабины самолета – в колхоз».

Вообще-то ему до сих пор везло. В училище попал с первого захода, хотя было десять человек на место. Затем угодил в первый экспериментальный выпуск с переучиванием на Ан-26. Обычно летчики начинают с Ан-2, пока до Ан-26 доберутся – половину волос растеряют. А он раз – и в дамки. Но здесь все застопорилось. Вместо полетов – одни неприятности. Н-е-е-т, не так мечтал он начать работу в авиации.

В колхозе Ершов пробыл до середины сентября. Приехав в отряд, угодил на техучебу, потом начались зачеты. Словом, все пошло наперекосяк, не так, как у Витьки Падукова. Тот уже налетал двести часов и ходил, поплевывая в потолок. Так прошло еще полмесяца. Наконец Ротов вызвал его к себе в кабинет.

– Ну, как сельские харчи? – спросил он. – Не надоели? А то, может, продлить командировку?

– Вам виднее, – хмуро ответил Ершов. – Если считаете, что я там нужнее, сегодня же напишу рапорт о переводе в колхоз.

– Обиделся, значит. Не на меня, на себя обижайся. Запомни: театр начинается с вешалки, а летчик – с формы. Кто нарушает ее, тот и в полетах безобразничает. Вы сюда работать приехали, а не шутки шутить. Сегодня – носки в клетку, завтра на вылет опоздаешь, а там, глядишь, еще что-нибудь выкинешь.

– Что мне теперь, застрелиться?! – воскликнул Ершов. – Знаю, виноват, но обещаю: больше такое не повторится.

Ротов достал из стола серую папку, полистал ее.

– Кстати, за что у тебя в училище был выговор? – неожиданно спросил он.

– За самопроизвольный выстрел в карауле, – схитрил Ершов, пытаясь понять, что там еще записано в его личном деле.

– Вот как? – подняв брови, спросил Ротов. – Нельзя ли поподробнее.

– Дело, значит, было так, – начал рассказывать Ершов. – Вы же учились в училище, знаете, какие сумасшедшие дни бывают, особенно в самом начале. Порядка еще не знаешь, все тебя воспитывают, парикмахер, и тот, чуть что, кричит: отчислю! – Ершов сделал паузу. Ротов молча смотрел на него. – Назначили меня в караул. В двенадцати километрах от города приводную радиостанцию строили. Перед караулом инструктаж дали. Чапаева вспомнили – как часовые беляков проморгали, обрисовали сложное международное положение. В общем, напугали. Вечером привезли на объект. Вручили ружье, пять патронов, и стал я вокруг здания ходить. С одной стороны кустарник к самому зданию подходит, с другой – заросшая бурьяном лощина. Стемнело быстро, одна лампочка на столбе болтается туда-сюда, туда-сюда. Тут меня осенило: я же весь на виду, захотят снять, я как на ладони. Я за ящики. Присел на доски, оттуда все хорошо видно: и освещенную часть, и ту, которая в темноте. И тут же слышу: зашуршало что-то в кустах. Ползут, думаю. Зарядил ружье, взвел курок, не дышу. Тишина, только сердце бухает. И вдруг сзади мне на плечи кто-то бросился. У меня волосы дыбом, оглянулся, и тут щеку мою будто огнем обожгло. Я дернул курок, ружье бабахнуло. Тут, конечно, тревога. И только тогда я разглядел, что шарахнулась от меня наша собака. Ей, видите ли, надоело спать в караулке, она разыскала меня в засаде и на радостях бросилась лизать…

– Занятно, занятно, – барабаня пальцами по столу, проговорил Ротов. – Посажу-ка я тебя летать с Бакшеевым.

– Бакшеев так Бакшеев, – быстро проговорил Ершов. – Надоело пол топтать, пора и за дело.

– Это похвально, что летать стремишься, – щупая Ершова глазами, медленно произнес Ротов. – Не хотел я сажать вас вместе, но ничего, посмотрим, что получится. Как только Бакшеев выйдет на работу, так сразу и начнете. Но предупреждаю заранее, – Ротов погрозил пальцем, – будешь нарушать дисциплину – отберу пилотское свидетельство, напишу досрочную аттестацию, пойдешь самолеты обметать.

«Все-таки вырвал я себе командира, – довольно подумал Ершов. – Теперь наиважнейшая задача – наладить контакт с ним. Особенно в моем положении. А то и взаправду спишут на землю. Жалуйся потом дяде. Самолеты обметать! Как бы не так».

Витька Падуков, узнав, что Ершову дали Бакшеева, схватился за голову.

– Иди и откажись, – сказал он. – Пропадешь ты с ним.

– Так уж и пропаду, – подняв брови, возразил Ершов.

– Пропадешь, пропадешь, – махнул рукой Падуков. – Характер у него – не дай бог! С начальством не ладит, а с начальством воевать – что по лезвию ходить: солнышко высоко, Москва далеко, а колхоз рядом. Ты-то, наверное, это уже понял.

Ершову почему-то стало смешно.

– Чего ты смеешься? – взорвался Падуков. – Не веришь, да? Ты вон сходи посмотри, на доске приказ висит. Твоему командиру там строгий выговор. Но это еще не все. Бакшеев недавно второго пилота Гришку Фонарева из кабины выгнал. Взял за шиворот и – в дверь. У Гришки-то батя в управлении работает. А Бакшеев начихал, выгнал – и все. Такого в отряде еще не случалось. Гришка жалобу в министерство написал. Прилетали разбираться. Понял, какого командира тебе подсунули? Но ты сам виноват, сам себе все напортил.

– Спасибо, утешил.

– Да ты не огорчайся, – уже сочувствующим голосом проговорил Падуков. – Другим, наоборот, Бакшеев нравится. Говорят, его только понять надо.

– Поживем – увидим, – ответил Ершов. – Сам знаешь, не мы выбираем…

Падуков, сам того не желая, посеял у Ершова в душе тревогу. За что Бакшеев выгнал из кабины Фонарева? Если за дело, то полбеды, а может, просто нашла на него блажь, может, встал не с той ноги. Этого он боялся больше всего. Ершов знал, на него в первое время будут смотреть глазами Бакшеева. Мнение Бакшеева о нем как о летчике, а оно будет обязательно высказано вслух, – самое важное. При случае на него будут ссылаться. Это вроде ярлыка, который придется носить долго.

После разговора с Падуковым Ершов еще неделю ходил по отряду – Бакшеев не появлялся. Наконец ему надоело караулить командира, надоело встречать и провожать друзей в полет, и он снова зашел к Ротову.

– Вот что, съезди к нему домой, – побарабанив пальцами по столу, сказал Рогов. – Узнай, что он тянет. Я вас тут в командировку послать думаю.

В штурманской Ершов спросил у Падукова, не знает ли он, где живет Бакшеев.

– Михалыч в старых домах на Ушаковке живет. Ты вот что, – Падуков понизил голос, – зайди в магазин и возьми бутылку. Он сейчас в трансе – с женой своей Лидией Васильевной разошелся. Я думаю, не помешает.

– Да ты что!

– Вот чудак-человек! Насколько я знаю, он этот напиток уважает. Мордовии, с которым я летаю, рассказывал: раньше для борьбы с обледенением спирт выдавали. Так вот Бакшеев спирт зря не расходовал. Перед вылетом зайдет в кабину – на стеклах лед. Он обмакнет палец в спирт, проделает в лобовом стекле дырку с пятикопеечную монету, на взлете вставит туда глаз – и поехал. Высший пилотаж. После рейса зайдет на метеостанцию, девки в задании штамп поставят, что по трассе было обледенение. Спирт спишут, ну а летчики спирт сюда, – Падуков постучал себя по горлу.

От аэропорта Ершов спустился к Ушаковке. Отыскать дом Бакшеева было непросто. Добрый час ходил он по кривым улочкам. Было холодно, дул ветер, вдоль заборов качалась высохшая полынь, на деревьях трепыхались редкие, чудом уцелевшие листья. Свинцовая пустота неба изредка напоминала о себе гулом высоко летящего самолета да реденьким осенним дождем, который то прерывался, то вновь принимался за дело, срывая последние листья. Прикрываясь от дождя воротником куртки, Ершов вполуха ловил этот гул, удивляясь про себя, кто и куда летает в такую погоду. Впереди по дороге замаячила фигура мужчины. Он шел, что стреноженный конь, то убыстряя, то замедляя ход, на голове чуть держалась выцветшая авиационная фуражка.

Ершов приободрился: «Свой брат – уж он-то наверняка подскажет, как найти Бакшеева».

– Вы, случаем, не знаете, где живет Иван Михайлович Бакшеев? – догнав мужчину, спросил он.

Мужчина резко остановился, фуражка качнулась и поползла на лицо, но он перехватил ее на ходу и усадил на прежнее место.

– Кто такой? – повернувшись всем телом к Ершову, спросил он. – Почему я тебя не знаю?

– Какая разница, кто, – улыбнувшись, ответил Ершов. – Мне сейчас Бакшеев нужен.

– Бакшеев всем нужен. Но ты кто такой? Неужели тебя не научили: прежде чем задавать вопросы, нужно представиться. Вот я, например, Петр Сергеевич Короедов – пилот первого класса. А ты кто? Ответишь – проведу к Ивану Михайловичу, не ответишь – пеняй на себя.

В это время сзади хлопнула калитка, и на дорогу вышла женщина. Короедов схватил Ершова за рукав и потащил в переулок.

– В воздухе противник, – приглушенно зашептал он. – Давай, парень, прибавим газу. И вираж покруче. А то не видать нам Ивана как своих ушей.

– Ты это куда, Петечка? – ласково протянула женщина. – Я тебя жду-жду, а ты мимо дома норовишь проскочить.

– Жена-сатана, – пробормотал Короедов, – уследила-таки. Вот всегда так, соберешься друга попроведывать, а тебя приконтрят.

– Вы не знаете, как пройти к Бакшееву? – спросил Ершов у женщины, больше не надеясь на пилота первого класса.

Некоторое время она молча смотрела на Ершова.

– Маша, он правду говорит, – залепетал Короедов. – Ивана на работу вызывают. Нас вот послали за ним.

Но она так глянула на него, что он осекся.

– Спуститесь к речке и выйдете к огородам. Там увидите – на крыше пропеллер крутится. Это его дом.

Ершов поблагодарил женщину и пошел вниз к реке. Дорога, не доходя до воды, забралась на бугор и раздвоилась. Ершов остановился, не зная, куда идти дальше. Дома походили один на другой: все сложены из бруса, покрыты шифером. «Какой же из них Бакшеева?» Если бы он зашел с лицевой стороны, все было бы проще, в кармане у Ершова лежал адрес. Но попробуй угадай со стороны огородов.

«Надо искать пропеллер», – вспомнил он слова женщины. Пошарив по крышам глазами, заметил над одним из домов прозрачный диск вращающегося винта. Приглядевшись, понял, что это молотил воздух хвостовой винт со списанного вертолета. От винта к настилу, где был закреплен покрашенный в черный цвет топливный бак, шел привод.

«Вон в чем дело, винт воду в бак качает!» Походив вдоль забора, Ершов отыскал калитку, повернул щеколду. «Есть собака или нет?» – гадал Ершов, направляясь к дому.

– Собаки нет, иди смело, – неожиданно услыхал он глухой голос.

Ершов вздрогнул и остановился. На крыльце, расставив ноги, стоял высокий, широколицый, заросший густой щетиной мужчина лет сорока. На нем была синяя, выгоревшая на солнце демисезонная куртка и такие же синие, с карманами на коленях хлопчатобумажные брюки. Смотрел он исподлобья, и, может быть, от этого его темные, наполовину прикрытые бровями глаза казались обрезанными.

– Ну-ну, смелее, – сказал мужчина. – Я не кусаюсь.

– Вы Бакшеев?

– Попал точно. Небось Ротов прислал.

– Он, он! – с необъяснимой поспешностью ответил Ершов. – Спрашивает, когда вы на работу выйдете. Я с вами вместо Фонарева летать буду. Заблудился я тут, хорошо женщину встретил, она рассказала, куда идти.

– Летчику блудить не следует, – сказал Бакшеев. – Начинающий летчик должен со своего чердака узнавать соседний двор, а дом командира – тем более. Ну да ладно, на первый раз прощаю.

Бакшеев сунул гаечный ключ в брюки, спустился с крыльца, открыл калитку.

– Заходи в дом, – все тем же ровным голосом пригласил он.

Первое, что бросалось в глаза в доме Бакшеева, – так это огромная полетная карта. Она занимала полстены. Точно такую же видел Ершов в аэропорту в штурманской комнате. Рядом с картой на тонком ремешке висел планшет, левее, на подоконнике, стояли авиационные часы, а снаружи, за стеклом, торчал самолетный термометр.

После того как ушла жена, Бакшеев жил вдвоем с дочерью. Вообще-то поначалу он остался один, жена забрала и дочь. В свое время в аэропорту было много разговоров: одни осуждали Бакшеева, другие оправдывали его. Но через некоторое время дочь вернулась к отцу, и разговоры смолкли.

– Вот что, не в службу, а в дружбу, пока магазин не закрыт, слетай, возьми бутылку, – Бакшеев, как бы извиняясь, развел руками. – Приятель должен прийти. Я сам хотел сходить, да тут у соседки несчастье – трубу прорвало, дома, кроме ребятишек, никого.

– А я уже взял, есть у меня, – сказал Ершов, подивившись проницательности Падукова, и достал из портфеля приготовленную бутылку.

– Ох, и летчики пошли, – с какой-то неприятной интонацией произнес Бакшеев. – Тебя надоумили или сам догадался?

Ершов приподнял голову и увидел темные холодные глаза. На миг ему показалось, что на него навели двухстволку.

– Да что вы! У меня случайно в портфеле оказалась, – начал выкручиваться Ершов. – Вот я и подумал, чего бежать в магазин, когда есть.

– Ну ладно, коли так, – смилостивился Бакшеев.

Едва Ершов выставил на стол бутылку, как на улице хлопнула калитка, запели на крыльце ступеньки, и в дом влетела молоденькая девушка. Быстрыми глазами она оглядела незнакомого летчика, улыбнулась, затем взгляд прыгнул на стол, на бутылку с водкой, улыбка тотчас же погасла. Молча повернувшись к вешалке, она стала снимать плащ. Бакшеев предостерегающе заморгал Ершову глазами, показывая, чтобы он убрал со стола бутылку. Девушка, резко обернувшись, глянула, как влепила пощечину.

– Танюша, познакомься, – проговорил Бакшеев. – Это мой новый второй пилот.

– Василий Ершов, – представился летчик.

– Очень приятно, – ответила Таня. – Ты мне, папа, что обещал? Сам за сердце хватаешься, а все туда же.

– Сердце не от нее болит, – нахмурившись, проговорил Бакшеев.

Он вышел в сени, принес велосипедную камеру, отрезал кусок, аккуратно свернул его, сунул в карман.

– Ты посиди, – обратился он к Ершову, – я сейчас быстро вернусь, поговорим.

Проводив взглядом отца, Таня ушла к себе в комнату.

Минут через пять появилась снова, переодетая в спортивный костюм.

– А вы что стоите? Садитесь, – уже мягче сказала она.

– Ничего, постою, – ответил Ершов.

Некоторое время она молча смотрела на него, видимо, решая, как поступить – казнить или миловать?

– Значит, вы будете с моим отцом летать?

– С вашего позволения, начнем, – улыбнулся он.

– Так не начинают, так заканчивают, – быстро проговорила она, кивнув на бутылку. – Или у вас врожденная наклонность к алкоголю?

Разговор принял нежелательный оборот, и Ершов решил его не поддерживать. На улице вновь потемнело, полил дождь, оставляя на стеклах тонкие водяные царапинки. Некоторое время Таня стояла, облокотившись на спинку стула, и смотрела в окно.

– Послушайте, а вы знаете десять летных заповедей? – неожиданно спросила она. – Отец говорит: без них лучше не подниматься в воздух.

Ершов удивленно посмотрел на нее: