Текст книги "Точка возврата (сборник)"

– Нет, не знаю.

– Неужели отец не спросил? Странно. Обычно он с этого начинает. Первая, – Таня загнула палец, – держи фонарь в чистоте. На посадке можешь не увидеть землю. Вторая: не шуруй ногами – не дрова возишь. Третья: кто хозяин высоты, тот хозяин боя. Четвертая: увидел точку в небе – считай, условный самолет противника.

– Какой противник? Сейчас же не война, – улыбнувшись, перебил Ершов.

– Ничего. Полетаете с отцом – поймете. У него всегда война, всегда боевые действия.

– Ну, это ты зря.

– Не перебивайте, я еще не все сказала, – Таня на секунду задумалась. – А волшебное слово из двадцати букв знаете?

– Нет, – признался он.

– Тогда совсем пропали. Слово это «предусмотрительность». У отца это главная заповедь. Он хочет все предусмотреть, но обычно все наоборот получается.

Ершов скосил глаза на дверь, где на листе бумаги красным фломастером было крупно написано: «Уходя, проверь:

1. Выключен ли свет, утюг и другие электроприборы.

2. Закрыт ли кран.

3. Есть ли мелочь на автобус.

4. Лежит ли в кармане ключ от квартиры.

5. Открыта ли форточка для кота Васьки».

Пункт пятый приписан чернилами – видимо, постаралась дочь. «Настоящая контрольная карта, как в самолете!» – подумал Ершов.

Вскоре пришел Бакшеев. Он долго не входил в дом, громыхая в сенях железяками.

– Папа, я на тренировку пойду, после седьмого – соревнования, – сказала Таня, едва Бакшеев переступил порог.

– Валяй, – коротко разрешил он.

– Может, вам чай поставить? – Таня покосилась на бутылку с водкой.

– Иди, иди, пить не буду, – перехватив ее взгляд, проговорил Бакшеев. – Что-то мне нездоровится.

– Может, тебе врача вызвать? – забеспокоилась Таня.

– Зачем? Я думаю, пройдет, вот только начну летать. Пройдет. Засиделся – все от этого.

Проводив Таню, Бакшеев некоторое время с ног до головы оглядывал Ершова. Каждый год в отряд приходило пополнение, и Бакшеев, как инструктор, обычно первым проверял теоретическую подготовку, затем проводил аэродромную тренировку. Но раньше приходили в основном с Ан-2, уже понюхавшие воздух. Этот был с экспериментального выпуска. Бакшеев знал: с такими надо было начинать все с начала, с азов. Разглядывая своего будущего второго пилота, Бакшеев пытался понять, что за человек перед ним. С чего начать, как повести с ним разговор?

– Откуда такой красивый будешь? – наконец спросил он.

– Из Самары.

– Откуда, откуда?

– Из Куйбышева.

– А-а, так и говори. Мать с отцом есть?

– Есть. Отец на заводе начальником цеха работает, мать в школе преподает. Если хотите, я вам сейчас всю биографию расскажу.

– А ты не ершись, не ершись, – прогудел Бакшеев. – Должен же я знать, кто ты есть и с чем тебя съесть. Ведь ты моей правой рукой будешь. Какой же я командир, если не буду знать своей руки, а?

Ершов промолчал.

«Этот зажмет, не вздохнешь, – подумал он. – Прав Падуков. Выбора нет. Остается одно – терпеть».

– Значит, так, – деловым голосом начал Бакшеев, – на вылет приходишь за полтора часа. Перво-наперво следуешь на стартовый. Упаси Боже прийти после этого, – Бакшеев кивнул на бутылку. – По глупости попадаются. Вот, скажем, пригласят тебя на день рождения или свадьбу. Ну а какая свадьба без этого дела. А тебе лететь. Все, конечно, уговаривают: всего, мол, сто граммов, чего с них будет. Ты, конечно, отказываешься, но сам-то про себя думаешь: и действительно, что будет мне, молодому, здоровому, со ста граммов? Ничего. И в конце концов сдаешься. Пропускаешь эти сто или двести, а утром – готов. У нас на стартовом, знаешь, какие кадры сидят – будь здоров! Бабка, например, одна чего стоит. Легендарная бабка. Ей сам министр золотые часы вручал. За Петьку Короедова. Классный был летчик, но любил перед вылетом заложить. Думал ее проскочить, не вышло. Тут недалеко от меня живет, грузчиком на складе работает. – Бакшеев огорченно вздохнул, будто не того летчика, а его, Бакшеева, сняла она на землю. – Нашего брата она насквозь видит. Психолог. Ребята на разные хитрости пускались, чтоб проскочить ее. Кто семечки жевал, кто мускатный орех. А мой бортмеханик Самокрутов однажды с перепугу керосином себя облил, чтоб перебить запах. Но лучше всего – не пить.

Бакшеев некоторое время молча смотрел в окно.

«Не зря он все это мне говорит, – думал Ершов. – Все из-за бутылки. Дернул же меня черт взять ее. А Витьке не мешало бы морду начистить, друг называется».

– Дальше идешь на метеостанцию – погоду узнаёшь, – донесся до него голос Бакшеева. – Там такая полная сидит. Этой обязательно нужно отправить посылку в Усть-Кут. Дочь у нее там работает. Запомни: возьмешь раз, потом не отвяжешься, будешь всю жизнь возить. Хотя это дело хозяйское. Иногда можно и взять, тут ничего особенного нет. После этого идешь в штурманскую. Кабинет ответственный. Могут проверить, знаешь ли ты инструкции, схемы, режимы полетов – все, что им там взбредет в голову. Ты как себя чувствуешь? Все изучил? – Бакшеев вопросительно глянул на Ершова.

– Хоть сейчас проверьте! – воскликнул Ершов.

– Это хорошо. Только не торопись, – поморщившись, сказал Бакшеев. – Не люблю торопливых. Я слышал, ты уже попал под колпак Ротову. Еще один прокол – и все. В нашем деле репутация – вещь материальная. Так вот, если в штурманской сидит мордастый – тот рыбак. Чуть что, ты ему про рыбалку разговор заводи, он тебе и бортжурналы новые достанет, и план полета поможет рассчитать. А рыбинспекцию ругнешь, так лучшим другом будешь. Недавно его оштрафовали, вот уже два месяца успокоиться не может. В другую смену чернявый, небольшого роста, штурман. С тем нужно о спорте или об автомобилях. Но он опять может заставить тебя потом по магазинам бегать. У него вечная беда с запчастями. Радиобюро обходи стороной. Там одни невесты сидят. Не успеешь оглянуться – женят.

– Я пока не собираюсь, – улыбнулся Ершов. – Рано еще.

– Правильно, – одобрил Бакшеев. – Только в авиации, знаешь, как говорят? Не оставляй налет на конец месяца, торможение – на конец полосы, а любовь – на старость. Уразумел?

– Уразумел, – ответил Ершов.

– Ну так вот. После звонишь в центральную диспетчерскую службу. В аэропорту это место приютом называют, там списанные пилоты сидят. Мои кореша. Публика особенная, с ними держи ухо востро. Они тебе могут самолет без двигателей подсунуть. Бывало и такое. Короли воздуха! А короли к чему привыкли? Чтоб все работали на них, ну там диспетчеры, техники, наземные службы. А когда сами в диспетчеры попадают, то по инерции, мысленно, конечно, продолжают летать. Где уж им тут до земной суеты! Пенсия в кармане, оклад идет, а на остальное – начихать.

Бакшеев на секунду замолк. Видимо, ему хотелось добавить еще что-то, но сдержался.

– Завтра у тебя свободный день. Приди в аэропорт пораньше и пристройся к кому-нибудь из вторых пилотов. Куда он – туда и ты, как нитка за иголкой. Посмотри что и как. Все службы постарайся обойти и не просто обойти, а так, минут двадцать посиди, посмотри, чтоб весь механизм аэропорта изнутри увидеть и понять, от чего что зависит. А все от людей зависит. Особенно обрати внимание на грузовой склад. Один раз, еще на Ан-2, они мне на целых полторы тонны перегрузили самолет, а я варежку раскрыл, доверился. Как мы взлетели, сам не пойму. Диспетчеру вкатили выговор, чего с него возьмешь, а меня – долбить лед на перроне. Понял? В маленьких аэропортах другая беда. Прилетишь – некому разгружать. Приходится самому. Что поделаешь, то погода подпирает, то нет светлого времени. До тебя Фонарев со мной летал. Так он мне раз заявил: мол, мне не положено разгружать, на это есть грузовая служба, им за это деньги платят. А я летчик и должен летать. Пришлось выгнать, – Бакшеев пощупал Ершова темными, глубоко запрятанными глазами. – Смотри, если я тебя не устраиваю, можешь пойти и сказать Ротову, что не хочу, мол, с ним летать.

– Да нет, что вы! – воскликнул Ершов. – Как вы, так и я.

– Ну, тогда, кажется, все, – помедлив секунду, сказал Бакшеев. – Работа как работа. Полюбишь ее, и она полюбит тебя. Да, чуть не забыл, всегда имей с собой нож, плоскогубцы, отвертку, спички, бельевую веревку. Нигде это не записано, но я всегда требую. Если на память не надеешься, то в книжку запиши. Мишка Мордовии, так тот все в записную книжку заносил. – Бакшеев ушел в другую комнату и принес будильник. – Вот возьми, пусть он пока у тебя побудет.

– Зачем он мне?

– Возьми, возьми. У него звон особый, командирский, мертвого поднимет. Вечером на него глянешь – обо мне вспомнишь и не проспишь, – Бакшеев хитровато прищурился. – Заработаешь, купишь, мой принесешь обратно. А пока что возьми. Проспишь раз – прощу, проспишь второй раз – заставлю спать в самолете. Знаю я вас, холостых. Прогуляете, а потом дрыхнете без задних ног.

– Иван Михайлович, когда летать начнем? – спросил Ершов. – Ротов сказал, что как только вы на работу выйдете, так он нас сразу на тренировку поставит.

– Чего он торопится?

– В командировку послать хочет.

Хлопнула калитка, Бакшеев приподнял бровь, скосил глаза на окно.

– Кто бы это мог быть? – медленно проговорил он. – Должно быть, Татьяна вернулась.

Он ошибся. Пришла жена. Ершов понял это по взгляду Бакшеева, в котором промелькнули удивление и растерянность. Она посмотрела на Ершова, собрала зонт и замерла в нерешительности – раздеться ей или остаться в том, в чем пришла.

– Иван, нам нужно с тобой поговорить, – сказала она.

– По-моему, мы уже все сказали друг другу, даже перебор получился, – ответил Бакшеев.

Он достал с буфета сигареты, спички, отошел к окну, стал смотреть во двор.

– Ты знаешь, зачем я пришла?

Ершов увидел, как дрогнула рука Бакшеева, и взгляд его, отрешенный, обращенный куда-то в пространство и будто бы не принадлежащий хозяину, мгновенно вернулся и настороженно застыл. Ершов понял – все существо Бакшеева превратилось в слух.

– Я пришла за дочерью, – сказала жена.

– Я ее не держу, ты же знаешь, – не поворачивая головы, ответил Бакшеев.

– Нет, держишь, держишь! – выкрикнула она.

– Не маленькая, она сама решит, с кем ей жить, – Бакшеев пустил кольцо дыма и, прищурившись, следил за ним.

– Я не могу разговаривать при посторонних, – заявила она.

– Не можешь, не разговаривай. Не я к тебе пришел, ты ко мне!

Ершов вскочил со стула, смущенно проговорил:

– Я побегу, Иван Михайлович.

Он вышел на крыльцо. Дождь шел и шел себе, равнодушный ко всему на свете, но Ершов почему-то обрадовался и дождю, и тому, что окна запотели и его не увидят из дома.

«Вроде бы мужик ничего, – поднимаясь в гору по скользкой размокшей дороге, думал он. – А мне-то расписали!» Он стал припоминать, что говорил Бакшеев, куда пойти, за что взяться, с чего начать. Ему показалось, что он знает Бакшеева давно.

К автобусной остановке он вышел, когда уже стемнело. Словно по заказу подошел автобус, и Ершов прыгнул в раскрытые двери.

Жена ушла вскоре после Ершова. Бакшеев сунулся было проводить ее, но она остановила его на крыльце, будто отсекая от себя, раскрыла зонт и, не оглядываясь, сошла по ступенькам вниз, в темноту, под шуршащий дождь. Он удивился этой, новой для нее, смелости, стоял и молча смотрел вслед. Скрипнула калитка, и почти одновременно, прошив темный забор и висевшую над ним серебристую сеть дождя фарами, к дому подъехала машина. «Вот оно что, – подумал Бакшеев, – а я-то переживал».

Приглушенно хлопнула дверца машины, мотор зарокотал и через несколько секунд Иван остался наедине с дождем. Он постоял еще немного, затем вернулся в дом и стал готовить ужин. Вот-вот должна была прийти дочь. Он почистил картошку, затем покрошил ее соломкой. Так же мелко нарезал сало – Таня любила, когда он готовил это свое фирменное блюдо, – и стал ждать. Едва хлопнет калитка, он поставит сковороду на плиту и через пять минут все будет в самый раз.

Раньше, когда дома было все хорошо, он, бывало, вот так же ждал Лиду. Она преподавала в вечерней школе и частенько возвращалась поздно. Вспоминая свою первую встречу с ней, он с удивлением высчитал, что Тане сейчас почти столько же лет, сколько было Лидии, когда он впервые увидел ее. А познакомились они на ее свадьбе. В Бодайбо это было. Застряли они там по погоде. А тут свадьба у Володьки Проявина. Силком Володька затащил его, и, как оказалось, на свою голову. Невеста только что окончила десятый класс. Увидел ее Бакшеев – и будто током ударило: любовь с первого взгляда. И какой-то черт в него вселился: пел, на гитаре играл, на руках ходил – невеста на него все внимание. Во время танца он ей вроде бы шутя: «Полетели со мной». Она: «Полетели». Утром на самолет – и через три часа в Иркутске. А следом прилетел скандал. Вызвали Ивана в партком, настыдили, вкатили выговор, и на этом все закончилось. Проявин перевелся дальше на север. Там в конце концов его сняли с летной работы, подробностей Иван не знал, но говорили, будто бы летал пьяным. За пятнадцать лет, прошедших с тех пор, встретились они всего два раза.

Прилетел как-то Бакшеев в конце декабря ночью в Мирный. Холодно там было, мороз за пятьдесят, ветер. Пока ходили в диспетчерскую, их разгрузили, заправили. Обратно предстояло лететь порожняком – не было груза. Бакшеев на всякий случай позвонил на грузовой склад – может, чего-нибудь найдут. «Есть, – ответили, – покойник до Усть-Кута». Бакшеев подумал и сказал: «Грузите».

Пришли к самолету, в грузовой кабине деревянный ящик. Даже привязывать не стали, ничего, мол, с ним не сделается. Механик доложил: самолет к полету готов. Закрылись они в пилотской кабине, запустили двигатели и – в воздух. Тепло в кабине после мороза, летчиков в сон потянуло. И вдруг слышат шаги в грузовой кабине. Мягкие такие, осторожные. Летчики между собой переглянулись. Тихо. «Почудилось», – решили, но через минуту опять слышат: запрыгало, застучало и к пилотской кабине скрип-скрип. Но возле самой двери шаги затихли. Потом смотрят, ручка дернулась. Снова тишина. Самокрутов к топору потянулся – в кабине на аварийный случай под сиденьем штурмана лежал. Бакшеев ему шепотом: погоди. Набрался духу и резко распахнул дверь. И чуть не обмер: перед ним человек во всем черном, рубашка белая. Стоит и обмороженными глазами смотрит. Самокрутов в обморок, топор у него из рук вывалился.

– Ты откуда взялся?! – крикнул Бакшеев.

– Не узнал? – едва разжимая губы, но удивительно знакомым голосом спросил человек. – Это я, Проявин.

Оказывается, пока они были в диспетчерской, а Самокрутов вызывал техников, Проявин забрался к ним в самолет и спрятался в туалете. Перед этим он просился улететь у других пилотов, но его не взяли. А билет купить не на что, вот и решил улететь тайком.

– Что же ты не подошел по-человечески? – спросил Бакшеев. – Взяли бы.

– Скажи, какой добрый, – не глядя, буркнул Проявин. – Может, ты меня к себе в экипаж возьмешь, мы с тобой вроде родня.

Промолчал тогда Бакшеев. Как ни крути, а жила в нем вина перед Володькой Проявиным. Жила.

Невеселые его мысли прервала дочь. Она влетела в дом радостная, возбужденная, еще от порога начала рассказывать новости.

«Как они похожи, – с каким-то ревнивым чувством подумал Бакшеев. – Неужели Лида права? Закончит Таня школу и уйдет от меня. И останусь я один».

Больше всего он боялся остаться один. Он помнил чувство опустошенности и стыда, охватившее его, когда, вернувшись домой после командировки, застал полупустой дом и записку на столе. Еще тогда показалось, что на него рухнул потолок, все, что он строил, что оберегал, развалилось.

– А где твой новый второй пилот? – неожиданно спросила Таня.

– Ушел. Ему надо готовиться к полетам. Ты же у него зачет не приняла, вот он и решил как следует подготовиться.

– Перестань, папка, смеяться, – Таня дернула плечами. – Он еще такой молоденький, как и наши мальчишки в классе. А как ему хотелось взрослым казаться.

– Мой руки и за стол, – скомандовал Бакшеев. – Кормить буду. Лови момент, дня через три самой придется готовить.

– Что, в командировку посылают?

– Посылают.

Бакшеев замолчал. Впервые в жизни ему не хотелось уезжать из дома. Раньше, когда его посылали в командировку, он не отказывался, более того, ругался, если посылали кого-то другого. Не хотелось ему летать с базового аэродрома под постоянной опекой начальства. Конечно, можно было бы попросить Ротова и остаться дома, но, поразмыслив немного, Бакшеев решил не делать этого. Когда-то они летали вместе с Ротовым в одном экипаже. Ротов – командиром, Бакшеев – вторым. Вместе падали на голец Окунь и пухли там с голоду. Но после той аварии будто кошка пробежала между ними. Сойдутся – дым коромыслом, как на последнем разборе. Нескладно, конечно, все получилось. Не имел он права совать при полном зале кукиш под нос командиру.

Уж что-что, а свое дело Ротов знал. Знал, с какого края подойти к летчику, чем взять, а где надо и припугнуть. Единственно, чего он не знал, – так это меры. Порой до того закручивал гайки, что летчики начинали шарахаться от него. А Петр Короедов, бывало, встретив Бакшеева, частенько вопрошал: «Можно ли по одной путевке отдохнуть всему отряду? И сам же отвечал, улыбаясь: можно, если по ней отправить Ротова».

После нескольких тренировочных полетов Бакшеева отправили работать в Усть-Кут, возить грузы в северные поселки. Честно говоря, Ершов хоть и облазил, как советовал Бакшеев, весь аэропорт, но все равно смутно представлял, что это такое – производственные полеты. Те тренировочные полеты, которые они делали над аэродромом, были не в счет.

Над Усть-Кутом свирепствовал циклон. После консультации с синоптиками Ершов подумал, что Бакшеев откажется лететь и они пойдут спать в профилакторий, но тот позвонил на склад Короедову и попросил побыстрее загрузить самолет. Через полчаса по селектору раздался голос Короедова:

– Ну, где там Бакшеев? Все готово! Пусть подписывает задание. Груз привязан, самолет заправлен.

Бакшеев подписал задание, и они поехали на дальнюю стоянку. Едва вышли из автобуса, как откуда-то сзади вынырнул Короедов, оглядел всех, подошел к Бакшееву.

– А ты, Иван, оказывается, резинщик, – покашливая, сказал он. – Раньше, помнится, попроворнее был. Учти, тебя вне очереди загрузил, самолетов-то полный вокзал.

– Петя, я и так, как только ты дал команду ехать, тут как тут, – оправдываясь, загудел Бакшеев. – Конечно, я учту, первая стопка тебе.

– Вот это разговор, – Короедов похлопал Бакшеева по спине. – Пока я здесь, тебе всегда «зеленая улица».

– Петя, к тебе просьба, – Бакшеев скосил на Ершова глаза. – Будет время, заскочи ко мне, Татьяна одна осталась. Попроведуй. Я бы не полетел в эту командировку, да неохота начальству глаза мозолить. И ребят обкатать надо. Пусть настоящую работу понюхают, а то на базе разболтаются. Видишь, какую мне команду собрали. Кроме Самокрутова, все новобранцы.

И на самом деле, экипаж у Бакшеева подобрался молодежный. Лишь бортмеханику Самокрутову было за пятьдесят. Раньше в отряде он занимал должность старшего бортмеханика, но весной его перевели в рядовые. Чтоб хоть как-то дотянуть до пенсии, он попросился к Бакшееву.

– Что это ты опять его к себе взял? – оглянувшись по сторонам и убедившись, что Самокрутова нет рядом, спросил Короедов. – Он же тебя при случае подведет, вот увидишь.

– На то и щука в море, чтоб карась не дремал, – засмеялся Бакшеев. – Кто-то должен с ним летать. Человеку до пенсии полгода осталось.

– Дело, конечно, хозяйское, – прищурившись, сказал Короедов, – но я бы на твоем месте отказался от него. Что ты думаешь, его зря со старших бортмехаников Ротов попер?

– Это не наше дело, – остановил его Бакшеев.

– Ну, тогда ладно, давай вылетай, мне других загружать надо, – и Короедов зашагал к соседнему самолету.

– А я его знаю, – сказал Ершов, проводив Короедова взглядом. – Когда я к вам шел, он мне по дороге встретился, представился пилотом первого класса.

– Он тебе не соврал. Короедов – списанный на землю пилот первого класса. Я уже как-то тебе говорил: летчик он был милостью Божьей. В авиации для него секретов не было. Однако же вот самолеты загружает. Грузчиками командует.

Перелет в Усть-Кут прошел для Ершова как во сне, хотя внешне все было знакомо: кабина, приборы, гул моторов, но все почему-то казалось новым, более того, враждебным. Он еще не научился быстро соединять себя и мир, который существовал в кабине и вне ее, в одно целое, и это отсутствие слитности мешало ему, он боялся ошибиться и сделать что-то не так. Летели они в облаках ночью, по лобовому стеклу время от времени пробегали огненные змейки. Ершов пытался понять, откуда они берутся, и лишь после того, как бортмеханик включил фары и высветил мириады несущихся навстречу тонких нитей, которые они прошивали насквозь, он догадался, что за бортом идет снег, а на стекле пляшет статическое электричество. Эти полтора часа он просидел в кабине, как мешок с песком. Случись что серьезное, он, пожалуй, мало чем бы смог помочь командиру. Конечно, кое-что он пытался сделать, да все невпопад. Поначалу Бакшеев пытался ему что-то объяснять, но к концу полета перестал обращать на него внимание.

Наконец-то из тьмы сквозь снежную круговерть проступили посадочные огни, колеса чиркнули о бетон, налетевший шум снятых с упора винтов прозвучал для Ершова, как грохот тюремных засовов. Долго ползли они вверх к вокзалу по рулежной дорожке против тугого напора снега и ветра, ориентируясь по огням, едва угадывавшимся сквозь пляшущий снег.

Ершов вылез из самолета и пошел за Бакшеевым в незнакомый аэропорт, к незнакомым людям. Изредка Бакшеев оглядывался, что-то кричал, но из-за ветра нельзя было понять что. У Ершова было ощущение, будто попал он на край света. В диспетчерской Бакшеева окружили усть-кутские летчики, еще какой-то незнакомый авиационный народ. Они о чем-то спрашивали его, смеялись. И Бакшеев смеялся и что-то отвечал. Ершов уловил: уважение, которым пользовался его командир, распространяется и на него. То обстоятельство, что он второй пилот Бакшеева, подняло его в собственных глазах. Ершов приободрился и уже веселее смотрел вокруг.

Поселили их в трехэтажной холодной гостинице, которая обмороженной стороной смотрела в заснеженную тайгу, а другой, с наполовину заледенелым окном, – на столовую. Разглядывая аэропорт в свободную ото льда полоску стекла, Ершов увидел кружащие по перрону снегоуборочные машины, чуть дальше сквозь снег – стеклянный зонтик диспетчерской, а за ней сплошной снежный полог, срывающийся в темноту. Ему казалось, что там, за снежным пологом, ничего нет, что и в самом деле это край света, хотя на карте, которую расстелил на столе Бакшеев, вокруг Усть-Кута на север значилась твердая земля с поселками и городами.

– Завтра с утра полетим в Мирный, – сказал Бакшеев, ткнув пальцем в карту. – Со связью там плоховато, местность безориентирная. Так что прошу готовиться как следует. Что непонятно – обращайтесь ко мне.

– Выходит, полетаем здесь, а потом хоть на Луну, – оторвавшись от окна, заметил Ершов.

– Ты пока что по земле научись ходить, – Бакшеев неожиданно улыбнулся и стал проверять, что взяли летчики с собой в командировку, вплоть до мыла и зубных щеток. Увидев в портфеле Ершова бельевую веревку, улыбнулся вновь: – Вот теперь вижу, готов…

Ершов долго не мог уснуть. Среди ночи не выдержал, встал, оделся и вышел из гостиницы. Ветер стих. Совсем рядом, навалившись на кончики антенн, лежало серое, похожее на лохматого пса северное небо. Чудилось: оно принюхивается, присматривается к нему, желая понять, свой он или чужой, надолго ли пожаловал в эти края. Сколько прошло времени, Ершов так и не заметил. Но вот где-то внизу, за вокзалом, деловито затявкал мотор, и тотчас словно по команде в диспетчерской вспыхнул свет.

Ершов вернулся в гостиницу. Пора было готовиться к полету.

И пошли летные денечки. Вставали рано. Глухим утробным голосом поднимал их бакшеевский будильник. А следом за ним подавал голос и сам хозяин.

– Пятнадцать минут на туалет, потом – в столовую. Соберемся у врача, – громко командовал он.

Ершова удивляла кажущаяся нелогичность поступков командира. Кроме них в Усть-Куте работало еще несколько экипажей. Если кто-то планировал лететь до Якутска, то Бакшеев велел искать груз до Нижнеангарска или Киренска. Ершов не мог понять Бакшеева, ведь рейс в Якутск выгоднее, расстояние до него дальше, а значит, и заработок больше.

– Полетаете с мое, поймете, – говорил Бакшеев. – Все от обстановки зависит. Якутск, что фальшивая монета, топлива там не подвезли – раз, погода дрянь – два. Здесь как в шахматах – порой пешка ферзя стоит, хотя он и дальше бьет.

По вечерам Бакшеев ставил на плитку чайник, доставал из тумбочки печенье.

– Давайте присаживайтесь, – приглашал он. – Поговорим.

Летчики садились за стол, зная: сейчас последует разбор полетов, где каждому достанется на орехи. Обычно первым командир принимался за бортоператора Пнева.

– Аркаша, – негромко говорил он, – ты чего это утром на метеостанции делал?

– Анализировал погоду, товарищ командир, – быстро отвечал Пнев, – чтоб знать, куда грузить самолет.

– Аркаша, я тебя прошу, не делай больше этого. Когда начинает анализировать погоду бортоператор, жди беды: или перегрузишь самолет, или улетим без сопроводительных документов.

Радиста Бакшеев пропускал из тактических соображений. Делать замечания Макаревичу – все равно что тревожить осиное гнездо. Штурмана Вторушина он чаще всего хвалил, подчеркивая, что без штурмана они бы пропали, заблудились, сели бы не на тот аэродром.

– Вы ведь в полете что делаете? – незлобиво ворчал он. – Спите. А он ведет самолет. Я бы на вашем месте ползарплаты отдавал ему. Хороший штурман летит впереди самолета, – подняв палец, продолжал он, – мысль у него опережает действия. Средний летит в самолете, ну а плохой – сзади.

После этих слов Бакшеев хитровато косил глазами на Ершова.

– А о втором пилоте нужно говорить особо…

Первые дни Бакшеев не трогал Ершова. «Приглядывайся, запоминай», – советовал он. Ершов приглядывался, запоминал, да не то, что надо. Но Бакшеев не спешил с замечаниями.

– Хватит, Вася, пассажиром сидеть, – сказал он как-то после полета, – пора и за дело. Сделаем так: разделим обязанности пополам, я лечу в одну сторону, ты в другую.

Первый свой полет Ершов закончил грубой посадкой, от которой у Самокрутова лязгнули зубы. Бакшеев промолчал. Но в другом полете повторилось то же.

– Командир, ты, может быть, железный, но пожалей меня, я хочу до пенсии долетать! – взмолился Самокрутов. – Не давай ему сажать самолет.

– Я не дам, другой не даст, где же он научится? – миролюбиво ответил Бакшеев. – Пусть учится.

Тогда Ершов стал на посадке боковым зрением следить за Бакшеевым. Не мог тот сидеть спокойно, когда что-то шло не так. По движению губ, взмаху ресниц, внезапному жесту командира Ершов угадывал, что нужно делать в следующую секунду. Фактически, не вмешиваясь в управление, Бакшеев вел самолет. Первым об этом догадался Самокрутов.

– И чего ты глазами на командира косишь? На чужом горбу хочешь в рай попасть? Не пойдет. Ты посмотри, командир, ерш самарский что вытворяет! По губам тебя читает.

– Что вы сочиняете? – обиделся Ершов. – Я сам лечу, скажи, Иван Михайлович!

– Хорошо, проверим, – подумав немного, сказал Бакшеев.

В следующем полете он вдруг объявил, что командир, то есть он, выведен из строя, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Точно живое существо, самолет тут же показал норов: рванулся в сторону, и Ершов не сразу укротил его. А посадка и вовсе не удалась. Ершов поздно начал выбирать штурвал, самолет ткнулся колесами в бетон и дал «козла». Бакшеев вмешался немедля и досадил машину.

– Виноват, не получилось, – бросил Ершов, ни на кого не глядя. – Но я уже понял, все понял, в следующий раз посажу.

– Куда? В тюрьму? – поинтересовался Самокрутов. – Пожалуй, рано.

– Да, – рассмеялся Бакшеев, – я и не знал, что могу заменить всю приборную доску. Так дело не пойдет. Ну ладно, мы груз возим, груз он ведь не жалуется. А если пассажиров? Да они тебя после такой посадки побьют. Вот, я помню, в Киренске случай был. Приложил самолет летчик, а у пассажира – инфаркт.

– Турнуть его из экипажа, – неожиданно заявил Самокрутов.

– Турнуть, говоришь? – Бакшеев приподнял бровь. Он уловил: еще немного – и в экипаже начнется разлад, а этого допустить нельзя. Огонь надо тушить, пока он еще не разгорелся, иначе будет поздно. – За что же его выгонять? Выгнать никогда не поздно. Научить – вот беда – не всегда можем. Летчика сделать легко, а человека…

Свободными у экипажа оказывались те вечера, когда Бакшеев писал письма Тане. Тут ему требовалось полное одиночество. Он доставал школьную тетрадь, вырывал листки и чинил карандаш. Летчики молча переглядывались и начинали потихоньку собираться…

– Я вам мешаю? – Бакшеев приподнимал голову и смотрел далекими глазами.

– Нет, что вы! – отвечал Ершов. – Мы пойдем телевизор посмотрим.

– Ты, Вася, посиди со мной, – просил он.

Сам не зная почему, но Бакшеев с каждым днем все сильнее и сильнее привязывался к Ершову. Сколько через его руки прошло молодых летчиков? Он уже сбился со счета. Разные были ребята – и плохие, и хорошие, каждого он чему-то учил, чему-то учился у них сам, многие из них теперь уже летают самостоятельно. А сколько ему осталось летать? Он чувствовал – немного. И теперь на каждого нового второго пилота он смотрел как на последнего своего подопечного.

– Вот, никогда не писал писем, не думал, что такая это трудная работа, – поглядывая на раскрытую тетрадь, вздыхал Бакшеев. – Здесь все распухло от разных мыслей, – он стучал пальцем по голове. – Как ты думаешь, уйдет она от меня?

– Кто? – спрашивал Ершов.

– Кто-кто? Дочь. Таня.

– Да разве от такого отца уходят? Ты это, Иван Михайлович, выбрось из головы. Она тебя любит, сам видел.

– Уходят, брат, уходят, – Бакшеев тяжело вздыхал. – Раньше я тоже думал: что мое – то мое, никуда не денется. У других может деться, а у меня – нет. И, честное слово, было отчего. Молодой, здоровый, удачливый. Казалось, весь мир для меня: жена-красавица, дочка… И вдруг – все как мыльный пузырь лопнуло.

Бакшеев замолчал. Опершись на руку, сидел он неподвижно и смотрел в одну точку печально и виновато.

– Но, видать, на чужом несчастье своего счастья не построишь, – вздохнув, добавил он. – Сошлись грешно, разошлись смешно! Сейчас бы я, конечно, все по-другому начал, да поздно. Какая у нас, летчиков, личная жизнь? Да нет ее. Обвенчались со штурвалом, и так до конца, пока не спишут на землю. Какую женщину такая жизнь устроит – при живом муже быть соломенной вдовой?

Восстанавливая в памяти всю совместную жизнь с Лидией, Бакшеев пришел к выводу, что разлад в семье начался не вдруг, не сразу. Все началось, пожалуй, с аварии на гольце Окунь. Его тогда сняли с летной работы и перевели заправщиком. Лидию словно подменили. «Неужели она любила меня за форму?» – задавал он потом себе тысячу раз один и тот же вопрос. И не находил ответа. Сейчас-то он понимал: нельзя было оставлять ее одну надолго. Он колесил по командировкам, приезжая домой, привозил подарки. И лишь позже вдруг поймал себя на том, что подарками он хотел загладить вину перед Лидией. А был ли виноват перед ней? И была ли она виновата перед ним? Вороша старое, он вдруг понял, что он всегда боялся потерять ее. Теперь-то он знал отчего – взял не свое, взял легко, кто мог дать гарантию, что таким же образом не воспользуется другой. Боялся. И, быть может, от этого позволял ей все, предоставляя полную свободу, старался быть выше всего, выше сплетен, ревности. И попался. У них с Лидой вечно не совпадали отпуска. Она у себя на работе доставала путевки на себя и на дочь и уезжала на Байкал в дом отдыха. Как-то Бакшеев решил навестить их.