Текст книги "Копье Судьбы"

СОВЕТ ПРИСЯЖНЫХ ЗАСЕДАТЕЛЕЙ

– Присяжные, – говорит судья, – вам слово. Кто первый?

– Я, – встает Качан. – Я первым был за то, чтобы мочить Скворца. Но послушав обвинение, слова Скворца и адвоката, мое мнение переменилось. Скворец защищал телку от рогатых, он честный бродяга, гонимый ссученной властью. Предъява насчет малолеток не проканала. Газеткой этой можно подтереться. Тут не обошлось без ментовских прокладок. Я чую мусорские прогоны через три стены. Поэтому нельзя спрашивать с него как с гада. Надо спросить по-братски.

– Кто еще хочет держать слово?

Руку поднимает Костя Меняла.

– А я считаю, что Скворец виновен. Он убивал невинных людей. Такому не место в человеческом общежитии. Я поддерживаю обвинение.

– Обоснуй, – требует Качан.

– Я не обязан что-либо обосновывать. Виноват, и все.

– Нет, ты скажи! Что за дела? Ты считаешь обвинение доказанным?

– Качан, не наезжай, – пресекает перепалку Гусь. – Человек высказал свое мнение. Кухарь, ты?

Шнырь шмыгает носом.

– Я – за.

– За что?

– Что виновен.

– Обосновывать будешь?

– Я его нутром чую. Он всех презирает, терпеть нас не может, значит, и других людей мог резать и колоть, как скот. Что, я неправильно говорю? Скажите хоть вы, Зира, Рубленый.

Но Рубленый отрицательно мотает башкой.

– Не виновен.

Напряженное молчание накрывает хату.

Все закуривают, клубящийся дым заволакивает лица, скрывает мутную лампочку в потолке.

– Ты, Зира, – говорит Судья.

– Виноват.

– Недоповешенный?

– Виновен.

– Он же тебя спас! – возмущается Качан.

– А я его не просил, – хмуро отвечает Мишаня, отводя глаза.

– Ша! – прерывает прения пахан. – Все высказались. Трое за, трое против. Ничья.

Пахан откидывается к стене, закрывает глаза и скрещивает татуированные руки на груди. Таким образом «судья удалился в совещательную комнату». Закрытые его глаза так глубоко утоплены в глазницах, что выглядит он слепым, как Фемида.

ТРИ СКВОРЦОВСКИХ КОСЯКА

Желваки «дворниками» заходили по заиндевелым щекам, когда пахан отверз очи и прохрипел, глядя из-под нависших надбровий темно и страшно.

– Слушайте меня внимательно. Скворец мочил ментов, егерей и спасателей. Ментов и егерей мочить – дело благое, но спасателей, которые пришли тебя выручать, это беспредел. Скворец опытный копала, он знал, что первым делом надо проверять раскоп на предмет ржавых мин, но он этого не сделал, никого не предупредил. От гранаты погибли поисковики. Это первый его косяк.

– Я не знал про гранату… – вскидывает Сергей голову. – Моей вины в их гибели нет.

Гусь наливает ему долгим взглядом горячего свинца в душу.

– А ведь пацаны по ходу спасли тебя и твою телку, приняли взрыв на себя. Ты пытался проканать за психованного, думал развести нас на голимый бред, приплел видения про Хазву и Финееса. Это твой второй косяк. – Судья вынимает щепоть чая и «солит» заваркой широко открытый рот. Пожевав, продолжает. – Да, верных доказов насчет малолеток и беременных у нас нет, но судя по той мясне, что ты устроил в горах и потом, в поезде, ты способен замочить хоть бабу, хоть мальца. Теперь главное. – Гусь обводит камеру пристальным взглядом. – Вы что, забыли, как Скворец назвался мужиком, когда заехал в хату? А он мокрушник серийный, спецом попутал масти, ввел всех нас в блуд. Это его третий и главный косяк. – Оттопыренным углом рта пахан втягивает воздух (слышится бормочущий звук слюны), и, как судейским молотком, бьет кулаком по столу. – За это я постановляю замастовать его в петухи!

Гробовое молчание накрывает прокуренный склеп.

Зеки переглядываются одними глазами, будто всех настигло косоглазие.

Внезапно из-под нар раздается.

– Похоть скотская! Ана-а-А-А-афема!!!

Хата вздрагивает.

– Да заткнись ты, сволочь!

– Убейте чухана кто-нибудь!

– Ша! Тишина в зале суда…

Гусь утихомиривает сидельцев.

– Завтра чухан за все ответит, – зловеще обещает он. – Сегодня у нас другая забота. Качан наклоняется к его уху.

– Без ведома Вора опускать не по понятиям, – шепчет он, но так, чтобы слышали остальные.

Пахан сидит истуканом, шевелятся только губы в черных чаинках.

– Я своих постанов не меняю.

– Давай кс (ксиву) Финту тиснем, – настаивал Качан, – пусть Финт решает!

– Ты куда лезешь, фуцан? – буреет пахан от гнева. – На мое место метишь?

Качан гордо выпрямляется.

– Мне твое место ни к чему! Только опускать без верных доказов и постановы воров в законе – не по понятиям.

Мечутся желваки под наждачной кожей.

– Ты стань сначала фраером, тогда и будешь предъявы кидать! Я положенец, а ты кто? Скворец – беспредельщик, и мы за это с него спросим. Верно, братва?

Хата молчит, но по мере того, как Гусь обводит присяжных свирепым взглядом, начинают раздаваться голоса поддержки.

– Скворец за серийную мокруху сидит, а сказал, что мужик, бытовик. Сразу должен был объявиться.

– Якый вин мужик, маньяк.

– Шиз он. Нес тут околесицу, значит, мог и людей косить.

– Коса косит траву, а шиза людей.

– На кол падлу!

В хате поднимается шум, невозможно разобрать, кто о чем кричат.

Юрий Соломонович одесскими прибаутками пытался утихомирить бедлам.

– Ну, шо за геволт, люди, успокойтеся вже, мы ж не шмирготники, чтоб решать таких вопросов, кто кого перекричит. Чего вы хочите? Чтобы за недоказанные шкоды моего подзащитного взяли на цугундер и заморочили ему полуспину? Это будет хохма!

– Ниче, Соломон, одним кукарекой станет больше, невелика беда, – успокаивает его «судья».

– Ай, бросьте! Давайте я лучше расскажу, как решал этих вопросов любавичский ребе. Одного раза приходит к нему Мойша и говорит: «Ребе, я люблю Богю…». «Все мы любим друзей своих, сын мой». «Не, говорит Мойша, я люблю Богю, как мужчина любит женщину». «И шо, ты-таки спишь с ним?» – спрашивает ребе.

Хата притихает, слушая байку, но тут вмешивается Мытник.

– Замовкны, зараз не час для жартхв. (Сейчас не время для шуток).

– Пусть рассказывает, – недовольно ропщет камера.

– Пусть хлещется, – утверждает всеобщее мнение Рубленый.

Юрий Соломонович продолжает, азартно потирая руки.

– «И шо, ты-таки спишь с ним?» – спрашивает ребе. «Шобы спать, так нет, говорит Мойша, но я с ним регулярно бодрствую. Тора запрещает мужеложство. И шо мне теперь делать, ребе? Неужели я попаду в гееном за такую мелочь, как вставить писю не в ту дирочку?» «Нарушать законы – большой грех, – отвечает ребе, – но Тору можно мудро толмачить. Сколько ты можешь выделить на положительное решение твоих заморочек?» Мойша шепчет ребе на ухо. «Так это ж совсем другое дело, сын мой, оживляется ребе, давай пенёнзы и приходи через неделю». Мойша забашлял, приходит с Борей через неделю: «Вы придумали что-нибудь для нас, ребе?» «Конечно, дети мои. Нет такого запрета, чтобы мы, евреи, не обошли его за бабки».

– На любой хер есть жопа с закоулками, – смеется Качан.

– На жопу с закоулками есть болт с винтом.

– На болт с винтом есть жопа с лабиринтом.

– На жопу с лабиринтом есть бур с алмазом.

– Ша, – прерывает блатной перепихон Гусь, – захлопнули хохотальники! Короче, Соломон, говори, че решил ребе, время позднее.

– Ребе сказал так: «В Торе написано: “Не ложись с мужчинами, как с женщиной, это мерзость в глазах Б-га”. Так вот, дети мои, вы не ложитесь, – Юрий Соломонович делает мхатовскую паузу и в наступившей тишине каркает, – вы таки ТГАХАЙТЕСЬ СТОЯ!»

Хата грохает от смеха.

– «Стоя», бля…

– Ой, не могу…

– Ну, Хазанов!

– Ты им забашляй, они тебе найдут выход.

– И вход.

Отсмеявшись, народ задышал посвободнее.

«Мы нормальные люди, не воры, не рецидивисты, мы не обязаны подчиняться уголовным понятиям, пусть Скворец идет под нары, а мы пойдем спать», примерно так подумал каждый.

Но пахан думает иначе.

– Соломон, – говорит он, вставая и расстегивая штаны, – если ты думал длинными преамбулами и глупыми байками оттянуть конец своего корефана, то ты ошибся. Сейчас я казню его в туза и обреку на пернатое существование. Рубленый и Зира, держите Скворцу руки. Ты, Кухарь, (Гусь кидает шнырю ком снятых брюк, шнырь относит их в паханский угол) сделай Скворцу «копченое солнышко».

«Петухи» на зоне перед приходом любовников тщательно моются и вставляют себе в анальное отверстие смоченную в подсолнечном масле ватку. На тюремном жаргоне такое «очко» называется «копченое солнышко».

Рубленый и Зира берут за руки окаменевшего Скворцова и переламливают его в пояснице. Кухарь стаскивает с него штаны с репелами (трусами) и вставляет в «туза» ватку, смоченную в олейне. Пахан огибает стол и резко задирает сведенные за спиной кисти терпилы (дыболомно трещат плечевые суставы), коленом ударяет в копчик.

– Широкой кверху! (Раком стал – жарг.)

Скворец бьется грудью об угол стола и почти теряет сознание от боли.

Слышится встревоженный голос Качана.

– Ты ему, кажется, фанеру сломал (грудную клетку). Эй, Скворец, слышишь меня? Гусь начинает прилюдно «гонять лысого».

Расписанный регалками, старый вор похож на шамана первобытного племени, исполняющего магический ритуал. Его «фрак с орденами» богат и тяжел, как парадный мундир. Тут и кот на плече, знак воровского фарта, и оскаленные головы дьявола и льва на обеих грудях, и пятикупольный храм Богородицы на животе, и наколки «ЗЛО», «ИРА» «НМР» на предплечьях, русалки и распятие на спине и на бедрах, но особенно впечатляют пристальные глаза, выколотые под ключицами. Их немигающий взгляд действует гипнотически.

– Цэ не елда, – шепчет Мытник, – цэ гетьманска булава! С конной статуи Богдана Хмельницкого, шо на Софийской площади. Так він його навпіл розірве (пополам разорвет).

– Да-a, елдырин будь здоров, – вздыхает хата.

«Шары» – гордость Гуся, он лично нарезал их из пластмассовой ручки зубной щетки, обтесал до яйцеобразной формы, зачистил нулевкой и долго носил во рту, полируя до блеска языком. Опытный зечара с погонялом «Фельдшер» заточенной отверткой пробил отверстия в коже члена, засунул туда «импланты» и плотно забинтовал. В кустарных условиях проведения «пластической операции» член нагноился, Гуся спасли лепилы, а от нагноений остались рубцы, придавшие еще большую внушительность его мужскому достоинству.

Сжимая у корня вздыбленный член, пахан привстает на цыпочки и прижимается к теплым, дрожащим ляжкам…

ЗАПИСКИ ТЮРЕМНОГО ПСИХИАТРА

Доктор Самуэльсон о феномене Скворцова

Каюсь, я ошибался, когда не верил Скворцову, считал мистификацией его попытки «выпустить наружу» спрятанные внутри него персональности. Но чем больше я с ним общался, тем сильнее меня охватывало ощущение, что я беседую с самостоятельными отдельными личностями. Иногда я забывал, кто передо мной, настолько достоверным было его преображение: менялась мимика, тембр речи, выражение лица. Передо мной появлялся то дерзкий преступник, то расчетливый торгаш, то камерный шнырь, то еврей-одессит с изрядным чувством юмора.

Но полностью убедило меня появление из глубин Скворцовской психики жуткого персонажа по имени Григорий Гуськов. Предупредив, чтобы я не пугался и не предпринимал никаких действий, пристегнутый наручниками к стулу Скворцов закрыл глаза и на некоторое время погрузился в молчание.

Затем лицо его начало подергиваться нервными тиками, которые перешли в волнообразные пульсации. Я могу объяснить этот феномен исключительной лабильностью сухожильных меридианов, управляющих мимикой человеческого лица. И вдруг… У меня натурально мороз прошел по коже, когда он отверз очи и пристально посмотрел мне в глаза. Офисное кресло на колесиках, на котором я сидел, само откатилось назад! Клянусь, я не отталкивался ногами.

Дьявольская злоба и звериная сила – вот что читалось в его глазах. Сердце мое заколотилось, на лбу проступила испарина, руки слегка задрожали, а ведь Гуськов ничего еще не сделал, ничего не сказал, он лишь глянул на меня исподлобья. Поневоле поверишь в исчадия ада, способные просачиваться из преисподней в мир живых.

ПЕТУШЕНИЕ

Лукьяновское СИЗО. Камера № 547

Ночь

Сергей весь дрожит в жутком ожидании проникновения.

Вдруг

сверху

мелькает тень —

в балдоху врезается шлейка, лампочка хлопает и гаснет —

с верхней шконки на толпу обрушивается тело —

насильников сносит —

телевизор падает на пол, гаснет – фонарик улетает под шконку и тоже гаснет.

В кромешной темени взрывается хор ругани и проклятий.

Кучамалавкромешнойтемени!!!!заввввввввороткишок!!!.Впыхтящуюматерящуюся, проклинающую!!!стонущую!!!орущую!!!отболинеразъемную!!!коленоплечеспино-локтевую!!!уродскуюопухоль!!!сотросшимивовсестороны!!! двенадцатьюискаженны-мирычащимирылами!!!

Голос Гуся дрожит в злобном напряге: «Ах, ты с-с-с-сучонок нед-д-д-доповешенный!»

Судя по крикам, блатные бьют Мишаню, спрыгнувшего с верхних нар и помешавшего петушению. Скворец извивается в змеино-скользких кольцах держащих и душащих его рук, топчущих колен, вминающих локтей. В очередной, самой сильной потуге что-то вдруг громко щелкает в ушах и с резким звуком – пью-ю-ю-у-у-у-у! – переходящим в галактический гул, врывается гомон незнакомых голосов.

«Сбой в системе, не работают помпы, Римма его откачивает»

«Дашутка, у меня уже сил нету, дыши ему в рот. По моей команде. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь девять-десять… Вдох!»

«Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь девять-десять… Вдох!»

«Раз-два-три-четыре-пятъ-шесть-семь-восемь девять-десять… Вдох!»

«Дефибриллятор принесли!»

«Наконец-то! Давайте!»

«Руки уберите! Разряд!»

«Разряд!» «Разряд!»

«Есть! Он задышал!»

«Есть пульс!»

«Смотрите, он дышит САМОСТОЯТЕЛЬНО! Помпы же еще не включились!»

«Ну, чего ты плачешь, Даша? Все уже хорошо…»

…чьи-то пальцы влезают в глазницы, выдавливают шнифты… сука, больно! невыносимо ломит глазные яблоки, перед внутренним взором все пылает и вдруг… бешено взрывается! 120 миллионов палочек, 6 миллионов колбочек и сто восемьдесят миллионов фоторецепторов в глазах вспыхивают белейшим, нестерпимым светом.

Кости черепа растворяются, границы между внутренним и внешним мирами исчезают.

Ты – точка сознания внутри слепящего пекла Большого взрыва. Смотреть больно, но и закрыть глаза невозможно, термоядерный синтез происходит не снаружи, а внутри глазных яблок, – это сотни бурлящих, бешено вращающихся, разлетающихся со скоростью света галактик, созвездий и туманностей.

Сквозь вселенский хаос проступает серебряная чеканка горы, усеянной ангелами, и юная Богородица, стоящая у твоего изголовья. Глаза ее блещут от слез. Губы шевелятся.

«От-крой гла-за, Се-ре-жень-ка… от-крой глаз-ки»

Ты рвешься к ней в порыве любви и страстном желании спасения, силишься закричать, но рот забит кляпом, силишься дотянуться, но не можешь высвободить руку из змеиного клубка кучи-малы.

Чужие пальцы покидают глазницы, слепящий свет меркнет.

Даша исчезает, мир затопляет багровая мгла. Те же пахнущие куревом пальцы лезут в рот, дерут щеку на разрыв и при этом вытягивает клейкий кляп полотенца. Ты освобождено вдыхаешь и овчаркой вгрызаешься в чужую руку, – глухой вопль раздается в чреве кучи-малы, – это голос Менялы.

В суматохе потасовки заключенные содрали с веревок белье, замотались в тряпки и слиплись в единое орущее месиво… «задавите суки… харе… хватит… где он? а-а-а-а!!!! жеребена мать, вы мне руку сломали… шо ж вы робыте? задавите же-е-е-е, гады!!! Ну, жаба, я тебе ноги вырву, будешь сосать, не нагибаясь! Рожаю… а-а-а-а-а!»

Ты бьешься неистово, выкорчевываешь правую кисть из брикетированного клубка тел, дотягиваешься до шконки, обретаешь точку хвата, каким-то нечеловеческим, выдувающим геморроидальные узлы сверхусилием выволакиваешь свое тело из костоломной давки и протискиваешься в угол нижних левых нар, под которыми обитает Шмонька.

Хриплый голос Гуся приказывает всем остановиться.

Драка прекращается. Зеки расцепляются. Кряхтя и постанывая, встают.

Легкие камеры дышат, как мехи кузни, нагнетающие в горниле жар.

Включается фонарик. Батарейки сели, по стенам ползут смутные тени.

Слышится дрожащий тенорок Юрия Соломоновича.

«Люди, ну, шо за геволт, успокойтеся вже».

Из иного мира доносится голос Даши.

«Риммочка Львовна, по-моему, у него глазки приоткрылись».

«Сейчас посмотрим твоему Сереже глазное дно».

В глаза бьет солнечный зайчик фонарика. Ты жмуришься.

«Кажется, у него появился зрачковый рефлекс».

«Вон он! Держи крысу!» Десятки рук с растопыренными пальцами тянутся к тебе, ты отбиваешься ногами, цепляешься за стойку локтевым сгибом, пальцы рук сцепляешь в замок, тебя тащат за щиколотки, тянут всей камерой, рука хрустит в локте, ты вопишь от боли…

 
Извивайся, словно угорь,
Но найди свой пятый угол!
Там скрывается, увы,
Выход из твоей тюрьмы.
 

«Меня загнали в пятый угол! Я вижу свет другого мира и слышу оттуда голоса».

Фонарик Менялы гаснет.

Пахан приказывает зажечь свечу.

Кухарь впотьмах чиркает зажигалкой.

Чирк-пыф!

И вдруг в темноте вся целиком проступает горящая по контуру синеватым огнем фигура как бы ангела.

Растерзанные, потерявшие человеческий облик узники замирают.

Зверство стекает с их лиц и сменяется детским удивлением.

От «ангела» исходит дым. Запахло паленым.

Народ очнулся. Кто-то ахнул – горим!

Горящий человек обвел сокамерников светлым и страшным взором.

Каждому заглянул он в глаза.

До конца своих дней запомнят они этот взгляд.

«Да это Шмонька! – ахнул Кухарь, разбивая наваждение, – он нашу зимбуру пьет!»

Спасло Сергея не падение со шконок Миши Недоповешенного, Мишаня только затормозил процесс петушения. Спас его камерный изгой Шмонька. Воспользовавшись темнотой и неразберихой, чухан добрался до общаковских запасов зимбуры, зубами содрал с трехлитровой банки пластмассовую крышку и принялся пить самогон из горла. Культи не удержали банку, ядреный первач хлынул через широкое горлышко и с головы до ног облил бомжа. Чиркнувшая зажигалка воспламенила пропитанную горючей жидкостью одежду. Веником вспыхнула борода, и, скручиваясь багровыми спиральками, прогорела до кожи. Косматым нимбом полыхнула шевелюра, и – открылось лицо, прежде закамуфлированное седой растительностью, а теперь обритое огнем, удивительно молодое и ясное.

Чухан запрокинул голову и торопливо припал к трехлитровой банке. Полная самогонных паров, она вспыхнула и лопнула в его руках, окатив Шмоню с головы до ног синеватой прозрачной волной.

ДЫШАТЬ! Дыша… ды…

но вдох невозможен, – захлебнешься! – огнем со смрадом зимбуры —

горящий самогон, обжигая язык, нёбо, гортань, льется по пищеводу в желудок, раскаленные спиртовые пары – через бронхи —

врываются в легкие – аг-аг-кха-кха-кха-кха-кха-кха-кха

в кашле и судорогах

расползаются туберкулезные дыры на легочной ткани,

освещается потусторонним светом вечная тьма человечьего нутра

Пылающий партизан медленно бежит по глубокому снегу.

«Туши его!» гаркнул Гусь.

Зеки бросились к раковине.

Воды не было! Воду же на ночь отключают…

От опущенного шарахнулись, никто не хотел законтачиться.

Удушающая вонь заволокла бетонный бокс.

Кто-то из зеков залез на верхние нары, поближе к окну, но дым поднимался именно кверху, густой пеленой собираясь под потолком, и лающий кашель Менялы и Кухаря тут же ссыпался с «решки» на продол.

Шмоня плясал и кружился, охлопывал себя руками, сыпал искрами и разгонял дымовал, особенно вонючий из-за горения донельзя загрязненной одежды.

Загорелось белье на веревках, затлели одеяла на нижних нарах, занялась газета на столе, черными пятнами взялась статья о «Крымском душегубе».

Дымная хата празднично озарилась костерками возгораний.

Качан заколотил ногой по «тормозам».

«Пожар! Пожар! Гори-и-и-и-им!»

Зеки истерично завопили в щели кормушки.

«Воду открой!» «Старшой! Воду дай, воду!» «Воды-ы-ы-ы! Открывай нах! Пожар!»

Прошло минут десять, пока стук достиг слуха дремлющего надзирателя.

Он сонно побрел на шум.

Шумели в конце коридора, в хате 5-4-7.

Ну, сейчас пройдусь «демократизатором» по ребрам, подумал Новиков, вынимая из-за пояса резиновую дубинку.

В открытую кормушку хлынул дым вперемешку с кашлем и воплями.

Чтобы открыть тюремную камеру, надо воспользоваться тремя ключами и сдвинуть два громоздких засова. Для клиентов душегубки это время показалось вечностью.

Наконец дверь открылась. В клубах дыма вырвалась в коридор свора блевотно кашляющих зеков.

– Пожар! – пушечным жерлом пасти проревел голый, татуированный с головы до ног зечара. – Пожаа-а-а-А-А-А-а-р, начальник! Кха-кха… Воду, воду включай!

– Что горит? Кто поджег? Стоять! Всем к стене!

– Огнетушитель давай! Там чухан горит!

– Красного петуха пустили!

– Твою мать…

– Ох…

– Кха-кха-кха…

– Тревога!

– Горим!

– Пожар!

– Пожежа! Рятуйте!

– Стоять! Всем на пол! Лежать!

Всеобщий кашель кипятком выкипал из бронхов, разбрызгивался хрипом и чихом. Заключенные на карачках расползались по задымленному коридору.

Уразумев степень опасности, дежурный бросился к пожарному щиту.

Зазвенел сигнал тревоги.

Скворцов действовал на автопилоте. Наощупь, в едком дыму, он содрал со своего матраца одеяло, набросил на горящего бомжа, повалил его на пол и принялся руками захлопывать пламя. Шмонька хрипел, выгибался дугой и колотил пятками по полу…

Вбежал дежурный, зашипел огнетушителем. Скворца с бомжом залило пеной.