Текст книги "Тот берег"

– Это почему? – задыхаясь от гнева и ненависти, вымолвил Полезаев.

– Они сегодня не принимают… И завтра. И послезавтра. И вообще.

– Как это? – не понял Сергей Тимофеевич. – Почему не принимают?.. И что значит это ваше «вообще»?

– А то и значит, – мерзко осклабился негодяй, – что вообще и никогда. Не хотят они принимать в ближайшие сто лет. И заметьте, не кого-нибудь, а именно вас. Да, вас, гражданин Полезаев, как это ни прискорбно. Вот так-с! Извольте развернуть свою, извиняюсь за выражение, задницу и быстренько отправляться отсюда в противоположном направлении.

– Что? – обомлел Полезаев. – Да как вы… Как вы смеете?.. Вы… бандит! Вы преступник!.. Да я сейчас в милицию!.. Да я…

– Ах, как интересно! Продолжайте, продолжайте! Чего же вы хватаете ртом воздух на рыбий манер? Ну, говорите отчётливо и внятно, я вас очень внимательно слушаю.

Негодяй изобразил на своей красной, щекастой физиономии совершенно изуверскую улыбку. Весь вид его – наглый, самодовольный – выказывал полнейшее пренебрежение к Полезаеву, как будто к какой-нибудь ничтожной букашке.

– Да вас… – Сергей Тимофеевич задохнулся от негодования и нехватки слов. – Да вы… Вас судить надо! Вот!

– Помилуйте, за что же? За какие такие прегрешенья? Я совершенно чист перед законом. Я уважаемый человек, доктор. Кандидат наук, между прочим. За что же меня судить, гражданин Полезаев?

– Вы – доктор? – Сергей Тимофеевич едва не свалился со ступеньки от такой несусветной лжи. – Это с вашей-то…

Он хотел сказать «рожей», но язык его, конечно же, отказался молвить такое слово. Это лишь про себя Полезаев отваживался употреблять крепкие выражения типа «негодяй», «ублюдок», «дерьмо» и так далее, а вслух он ничего подобного никогда и никому не говорил – упаси бог. Тем более вот так – лицом к лицу с адресатом.

– Не верите? Что ж, вот вам моя визитная карточка. А если этого мало, могу предъявить документы.

И негодяй, нырнув ручищей во внутренний карман куртки (той самой, кстати, в которой он был тем злосчастным вечером в пансионатской аллее), на самом деле извлёк белый прямоугольник визитки и всунул его в безвольные полезаевские пальцы.

– А теперь идите! – приказал он командным голосом. – И прощайте!..

Сергей Тимофеевич, мигом утратив весь боевой пыл, почему-то повиновался. То ли на него так сильно подействовал этот властный, не терпящий возражений голос, то ли ему вдруг стало стыдно за своё поведение. То ли ещё что. Но так или иначе, он медленно повернулся и поплёлся по лестнице вниз.

– А вид-то у вас неважный, – донеслось ему вдогонку. – Глаза у вас какие-то… И цвет лица… Вы приходите ко мне на приём. Обязательно приходите.

Через силу доковыляв до двери, Полезаев вышел на улицу. Дождь уже кончился. Солнце весело выглядывало из-за края уползающей тучи. Всё вокруг искрилось и сверкало, словно после генеральной уборки. Но Сергею Тимофеевичу не было дела до того, что творилось сейчас вокруг. Мерзко и худо было у него на душе. И больше всего из-за того, что этот жуткий человек, выдающий себя за доктора, не пошёл с ним на улицу, а остался там, на лестнице, в её доме…

Он хотел выбросить в лужу бумажный прямоугольник, что до сих пор был зажат в его кулаке, но вдруг передумал, поднёс к глазам и прочёл. Это и в самом деле оказалась визитная карточка – солидно исполненная, на хорошей глянцевой бумаге, с замысловатыми вензелями. И принадлежала она, как это ни странно, некоему Виталию Кузьмичу Сидорову, врачу-психиатру, действительно кандидату медицинских наук. А кроме сего указывались в ней приёмные дни и часы, адрес поликлиники, где он работал, и номера телефонов – рабочего и домашнего, что, в общем-то, было Полезаеву без надобности… Хотя кто его знает? Может быть, и пригодится ещё. Мало ли…

– Вот же мерзавец! – пробормотал Сергей Тимофеевич, сунул визитку в карман и – по лужам, не разбирая дороги, – понуро поплёлся домой.

Полезаев стоял на приморской набережной, прямо над пляжем, и глядел на закат.

Он широко расставил коротковатые ноги, почти по локти запустил руки в просторные карманы. Ветер трепал рыжеватый венок его волос и сбивал набок редкий кустик бородки.

Солнце уже израсходовало весь жар. Обессиленное, с ощипанными лучами, оно уползало за окоём… Но по заливу не шныряли сегодня розовокрылые яхты. И не играло аргентинское танго. Сегодня стояла полная тишина – странная, тревожная, можно сказать, гробовая тишина. Над пляжем не порхали мячи и воланы. И бронзовокожие атлеты не желали прогуливаться у воды со своими весёлыми подругами. Пляж словно вымер. Пусто и одиноко было вокруг. Приморская набережная, обычно битком набитая праздношатающимися людьми, напоминала заброшенное кладбище.

– Вот и всё, – пробормотал Полезаев. – Всё кончилось!..

И медленно, едва переставляя ноги, потащился наверх, к пансионату.

Наверху его догнала Лиличка и пошла рядом – тихая, безмолвная, похожая на тающий призрак. И шли они так почти до конца аллеи – молча, не проронив ни слова, как будто никогда не знали друг друга. Шли до того самого момента, пока не стрельнула где-то неподалёку сломанная ветка и не выступил из-за барбарисового куста громоздкий силуэт кандидата медицинских наук Сидорова. Доктор был в белом больничном халате, а из карманов на груди его выглядывали фонендоскоп и маленький стальной молоточек.

– Сергей Тимофеевич! – всплеснул он своими огромными ручищами. – Что же это вы режим нарушаете? Нехорошо-с. Нельзя вам никак нарушать режим. При вашем-то состоянии… А ну-ка, покажите язык!

Полезаев с неохотой показал.

– Ах, какой ужас! – воскликнул Сидоров, побледнев, будто смерть. – Немедленно в палату! Сию же минуту!

– А что такое? – удивился Полезаев. – Я совершенно здоров.

– Да у вас же, голубчик, явные признаки шизофрении. Да ещё и синдромус маниакалис… Боже мой! Вам же осталось жить считаные минуты!

– Зачем вы так шутите, доктор? – рассердился Сергей Тимофеевич. – Я ведь могу и по сопатке. А ну, прочь с дороги!

И, оттолкнув наглеца, потянул за собою молчаливую Лиличку.

Словно целлулоидный мячик, отлетел Сидоров куда-то за барбарисовые кусты. Но тут же выскочил оттуда, выхватил из кармана свой сверкающий молоток и, зверски оскалясь, бросился в яростную атаку.

Полезаев опять смахнул негодяя с дороги и повлёк свою спутницу дальше – туда, где призрачным Эльсинором выступала из клубящегося тумана белёсая громадина пансионата «Чайка».

– Санитары! – вопил позади беснующийся доктор. – Вяжите его! Он же совсем свихнулся! Он же псих! Шизофреник! Маньяк!..

– Ах ты, мразь! – рассердился Сергей Тимофеевич. – Да у тебя самого крыша съехала! Да я тебя!..

Он рванулся назад, в погоню за этим подлым ничтожеством… Но Лиличка – бессловесная и тихая Лиличка – вдруг взяла и подставила ему ножку. Неожиданно, предательски, исподтишка…

Полезаев упал, как подкошенный, полетел в какую-то чёрную бездонную яму… и проснулся…

Стояла глубокая ночь. В глухой темноте комнаты едва угадывался синеватый прямоугольник окна. Было тревожно и жутко. Оглушительно громко тикал на тумбочке будильник, и его стрелки призрачно светились во тьме зеленоватым фосфорным светом.

– Приснится же такое! – пробормотал Сергей Тимофеевич, тяжело поднялся и, не включая света, пошёл на кухню попить воды.

Возвратясь, он попытался заснуть, но это оказалось далеко не лёгким делом, хотя спать ему хотелось ужасно. Он неоднократно вставал, вновь отправлялся на кухню, снова пил воду большими жадными глотками, заходил в туалет облегчиться, возвращался под одеяло и опять мучительно, изо всех сил, старался заснуть. И опять у него ничего не получалось. Какие-то странные, дикие мысли приходили в голову и никак не хотели покидать её. Полезаеву стало казаться, что в комнате кто-то есть. И что этот невидимый кто-то следит за ним изо всех углов сразу, из-под стола и кровати, из-за подозрительно колышущихся штор и грозит ему длинным костлявым пальцем. И что вот-вот этот грозный, смертельно опасный кто-то вдруг выскочит откуда-нибудь, укажет на него, словно гоголевский Вий, и грянет убийственным голосом: «Вот он!»…

Когда же Сергею Тимофеевичу всё-таки удалось заснуть, увиденный им сон оказался ничуть не приятнее первого…

Полезаев опять стоял на той же самой приморской набережной и глядел на тот же самый закат.

Солнце уже израсходовало весь жар. Обессиленное, с ощипанными лучами, оно уползало за окоём. По заливу шныряли розовокрылые от заката яхты. Где-то играла музыка. И это было то самое аргентинское… Стоп! Это было совсем другое танго… Похоронное. Фредерика Шопена…

И вообще, всё здесь было не так. Совсем не так…

Внизу, неподалёку от места, где стоял Полезаев, прямо по пляжу, переступая через тела загорающих граждан, шли длинною вереницей какие-то люди в тёмных одеждах. Впереди процессии несли обитый красной материей гроб. Крышки на нём не было. И лицо того, кто покоился там, показалось Сергею Тимофеевичу удивительно знакомым.

«Кто же это? – заметался Полезаев. – Я ведь его наверняка хорошо знаю. Даже слишком хорошо… Может быть, это… Нет, на Ревякина, кажется, не походит… И вроде бы не Долгопятов из механического. У того нос в два раза длиннее…»

Сергей Тимофеевич свесился через перила, чтобы получше разглядеть лицо усопшего. Но это было довольно трудно. Впрочем, покойник, он и есть покойник. Все покойники почему-то похожи друг на друга. Смерть уравнивает всех, нивелирует, сглаживает людские индивидуальности. Даже внешне, физически…

– Боже мой! – вскричал Полезаев, наконец-то признав мертвеца. – Это же… Что за бред такой?.. Это же я!..

И он не ошибся. Тот, кто лежал в гробу, был как раз им самим – Сергеем Тимофеевичем Полезаевым. И никем иным… И гроб – он заметил это только сейчас – весь был обложен цветами. Лилиями…

А процессия между тем шла себе и шла, и гроб уплывал всё дальше и дальше… Вот уже прошествовал мимо и замыкающий колонну человек, которым оказался самолично Никодим Евстигнеевич Мясогузов – заплаканный, убитый горем…

– Постойте! – закричал Полезаев. – Куда вы? Это ошибка! Вот же я, живой и здоровый! Остановитесь!..

Но никто не услышал его крика. Никто даже не повернул головы. Тогда Сергей Тимофеевич спрыгнул вниз и побежал за удаляющимся шествием, перескакивая большими прыжками через лежбища коричневых тел, наступая на колышущиеся животы и зады…

А процессия уже входила в море. И ликёрная волна с завитками шипучей пены медленно смыкалась за гробом…

– Да остановитесь же вы, идиоты! – вопил Полезаев, падая на песок, сплошь усеянный охапками лилий. – Вы утопите живого человека! Стойте! Назад!.. Убийцы! Подонки! Сволочи!..

И, просыпаясь от собственного крика, подскочил на кровати – мокрый от пота, задыхающийся, жадно хватающий ртом воздух.

За окнами явственно рассвело. Близился новый день. И день этот не предвещал ничего хорошего, как и те, что миновали.

Сергей Тимофеевич тяжело поднялся с постели, босиком доковылял до окна и притулился носом к прохладному стеклу.

Там, снаружи, всё было как всегда. Всё шло своим чередом. Голубело небо. Белели облака. Вяло пошевеливали полусонной листвою тополя. Ртутью блестели лужи, не просохшие после вчерашнего ливня. По двору уже бродили какие-то личности – ранние пташки, которые, по всей видимости, торопились на смену. Истомлённые ночью собаки волочили на поводках по газонам ещё не проснувшихся до конца хозяев. И хлопотливый дворник Василий вовсю уже поднимал своей жидкой метлою клубы пыли, медленно уносимые утренним ветерком в сторону гаражей.

Полезаев отрешённо смотрел на двор, выглядящий сверху, с высоты пятого этажа, таким небольшим, таким тихим и безобидным, и ему показалось вдруг, что он вовсе не человек, а парящая над землёю птица. И страстно захотелось ему подняться выше – туда, в самую утреннюю лазурь, под эти чистые, девственной белизною сияющие облака, откуда видно совсем не то, что снизу. И тут же стал подниматься он ввысь, как бы раскинув широко в стороны свои невидимые крылья. И двор оказался тотчас где-то далеко внизу – совсем крохотный, едва различимый, словно игрушечный. А вскоре открылся перед полезаевским взором весь город. А потом и он исчез из виду. И раскинулась под Сергеем Тимофеевичем вся огромная, изрезанная реками и кучерявящаяся лесами страна. А затем и она растворилась в голубизне огромного, занимающего всё видимое пространство шара с хорошо знакомыми со школьных лет очертаниями материков и океанов. И шар этот уплывал понемногу всё дальше и дальше в глухую космическую черноту, покуда не сделался хилой, едва заметною звёздочкой… И увидел Полезаев, как змеится серебряной лентою Млечный Путь, как вращаются, словно гигантские колёса, сверкающие клубы и спирали туманностей и галактик… Нет, вовсе не таких, что показывали ему на затёртых слайдах в Приморском областном планетарии, а совсем иных – непостижимо сущих, немыслимо безмерных и убийственно прекрасных в своём леденящем величии…

И ему стало страшно одному, затерянному посреди нескончаемого мирозданья. О, как страшно стало ему!..

«Боже ты мой! – ужаснулся Сергей Тимофеевич. – Насколько же он велик и бесконечен, весь этот удивительный, весь этот непостижимый мир! И как мало и ничтожно в нём то микроскопическое существо, что стоит сейчас где-то там, в каком-то задрипанном городке Приморске, у зачуханного окна, приплюснувшись носом к давно не мытому стеклу… Букашка, инфузория, молекула… И этой инфузории по большому счёту нет никакого дела до всего остального мира – до городов и стран, до материков и океанов, до светил и туманностей. Эта молекула изволит страдать от какой-то там дурацкой любви. Эта никчёмная, незаметная в жизни букашка смертельно мучится из-за какой-то другой букашки, без которой она почему-то не может существовать… Боже мой! Какая немыслимая глупость! Какая несусветная чушь!..»

И тотчас же рухнул Полезаев со вселенских высот на свою маленькую и многогрешную землю, вновь очутился у своего немытого окна, опять обнаружил за тусклыми стёклами всё тот же убогий двор с копошащимися по нему букашками человеков…

Скрипнув зубами в порыве бессильной злости, отвернулся он от окна, обвёл комнату мутным взглядом…

И словно кузнечным молотом ударило его вдруг: «Мне же сегодня выходить на работу!..»

То, чего опасался Полезаев, началось уже на проходной. Даже раньше – ещё на подходе к заводу. Косые многозначительные взгляды, ядовитые ухмылки, ехидные вопросцы с намёками типа: «Ну, как у вас самочувствие, Сергей Тимофеевич, после всех этих пансионатских процедур?..» И на последнем слове – такое красноречивое, такое откровенное ударение…

Но самое страшное, конечно же, поджидало его там – в производственном отделе! Там, в углу, налево от входа, за обычным рабочим столиком светлого дерева, вечно заставленным стопами пухлых пронумерованных папок и пачек писчей бумаги, неровно уложенных и постоянно съезжающих на пол…

Нет, Лиличка – девушка порядочная, ничего такого, что могут позволить себе иные, ретивые, склонные на пакости, сослуживцы, она себе никогда не позволит. Она не снизойдёт до мелкой банальной мести, до откровенных инсинуаций и всех этих изощрённых уловок, в коих женщины несоизмеримо изобретательнее мужчин… Ну, притворится, будто не видит инженера по технике безопасности Полезаева, сделает вид, что его как бы нет в отделе, а может быть, и вообще в природе… Вот и всё, пожалуй, на что она способна. Но дело ведь совсем не в ней. Впрочем, нет, в ней, разумеется, в ком же ещё… Хотя и не совсем в ней. Точнее, не только в ней, а больше в нём самом, в Полезаеве. В том, что у него внутри – там, в той самой штуковине, зовущейся душой… Разве возможно человеку вынести такие мучения? Не какому-нибудь там герою вестерна, который запросто решает все проблемы, не вынимая сигары изо рта, а маленькому, безвольному, слабому физически и душевно существу, страдающему даже от пустяковой царапины на пальце, а тем более – на сердце… Все эти муки ада, вся эта… И притом постоянно, изо дня в день, из месяца в месяц… Может быть, даже до конца дней…

В общем, до своего отдела Полезаев так и не добрался – не выдержал, не сумел превозмочь себя.

Свернул на полпути – и прямиком в приёмную. Взял у секретарши Раисы лист бумаги, написал заявление по собственному желанию, положил перед нею на стол, откланялся и отправился восвояси, сделав вид, что не слышит её недоумённых вопросов, летящих ему вослед.

Никого не видел вокруг Сергей Тимофеевич, ничего не слышал, ни с кем не заговаривал. Слишком тяжело ему было покидать родной завод, который давно вошёл в кровь и плоть его, стал неотъемлемой частью жизни. Словно кусок души своей отрывал он с болью – большой кусок, важный, невосполнимый… И ничего не мог поделать, будучи совершенно бессильным и беспомощным перед жестокой неизбежностью судьбы. Так или иначе, как бы ни было горько и обидно ему, а заводского порога он решил не переступать больше никогда. Ни за что, ни при каких обстоятельствах. Знал он, конечно, что так просто с такого серьёзного предприятия не увольняют, что нужен ещё месяц отработки, подписание всех этих тягомотных обходных листов и так далее, да и в конце концов – согласие начальника отдела Мясогузова. Что в противном случае его просто уволят по тридцать третьей статье, вышвырнут вон с позорной записью в трудовой книжке… Знал, конечно. Но себя пересилить не мог. Будь что будет, гори оно всё белым пламенем!..

Вот так запросто рухнула полезаевская жизнь. Разбилась вдребезги, словно чайная чашка. Вдруг. Нежданно-негаданно. Без особых на то оснований и поводов. За каких-нибудь полторы недели Сергей Тимофеевич разом лишился всего – душевного покоя, благополучия, работы, общественного положения, надежды на завтрашний день, смысла существования… Осталось ещё только потерять крышу над головой – и всё, конец, полный и окончательный крах…

Пуст душою и мрачен шёл Полезаев, не различая дороги, в непроглядном тумане бытия, наталкиваясь на столбы и стены, переходя улицы в совершенно не предусмотренных для этого местах. Он забыл вдруг свой домашний адрес, запамятовал, куда и зачем идёт и вообще кто он есть такой и почему. Просто шёл и шёл, автоматически переставляя ноги, как будто тупой механизм с заводом. И нечто странное приключилось вдруг с его сознанием. Ему стало казаться, что в голове у него, в том самом месте, где ещё полторы недели назад благополучно ворочались мозги, образовалась сквозная чёрная дыра. То есть абсолютно чёрная и совершенно сквозная. Точно такая же, о каких сейчас так много пишут в газетах и журналах, только маленькая – не космических масштабов, а вполне человеческих. И что дыра эта, будучи поначалу микроскопической, совсем незаметной, с каждой минутою становится всё больше и больше, всё больше и больше…

Полезаеву стало страшно. Он остановился и закричал в туман:

– Помогите! Она высосет меня! Она меня съест!..

Но из тумана никто не отзывался. Люди пропали. Их совсем не осталось на земле. Никого. Ни единой души. Может быть, всех уже высосали до дна, до полного исчезновения их собственные чёрные дыры?..

Долго взывал Сергей Тимофеевич о помощи. А когда понял тщетность взываний своих, сел посреди тротуара на асфальт и горько зарыдал.

«Господи! Да куда же они все подевались? – утирая со щёк горючие слёзы, думал он какой-то крохотной, может быть самой последней, чудом уцелевшей ещё в голове его извилиной мозга. – Что с ними случилось?.. И что со мной?..»

А потом этот жуткий вселенский туман, с каждой минутою всё плотнее и гуще смыкающийся кругом, окончательно заслонил мир. И ничего не осталось, кроме него, – ни земли, ни неба, ни самого мироздания…

А затем пропал и туман. И с ним кончилось всё. Вообще всё…

* * *

Пришёл в себя Полезаев неизвестно когда и где. По всей видимости, он лежал на спине. Да, именно так. Вокруг было абсолютно темно и невероятно тихо. Только один-единственный звук слышался в этой гробовой тишине – глухой и отрывистый, похожий на стук далёкого барабана. Не сразу Сергей Тимофеевич понял, что это стучит его собственное сердце.

Физически он чувствовал себя вполне нормально. Только немного поднывало правое колено. Вероятно, ударился, когда падал в обморок. Кроме этого, ничего неприятного Полезаев не ощущал. Всё, кажется, обошлось не самым худшим образом. Он лежал вполне живой и здоровый. И сердце его стучало. И голова работала. Правда, лежал он незвестно где. Но это уже было менее важно, чем факт самого существования его на этом свете. Или ещё на каком… Впрочем, можно ли было назвать словом «свет» эту кромешную тьму, что его обступала?..

Но всё это не так сильно тревожило сейчас Сергея Тимофеевича. Тьма, надо полагать, когда-нибудь да рассеется. Наступит утро. Не может же быть так, что оно не наступит вообще. И всё разъяснится. Может быть, рассвет уже совсем близок?

Нет, сейчас его более занимало другое. А именно вот какая вещь.

В самое первое мгновение, когда Полезаев очнулся, ещё до того, как открыл он глаза свои, в сознании его ясно мерцали какие-то странные картины. Словно бы заключительные пассажи, последние аккорды яркого сна или видения, которое созерцал он, будучи в бессознательном состоянии. Нет, даже не сна. Это было нечто большее, чем простой сон. Нечто гораздо более ощутимое и реальное. Как будто он и не спал вовсе, а просто находился в это время в каком-то другом месте. Вполне реальном, а не воображаемом. И место это звалось Палестиной. И там с ним происходило что-то. Что именно, он уже помнил весьма смутно. Знал только, что оно было взаправду. И вовсе не сейчас, а очень давно – во времена царя Соломона…

«Может быть, я и впрямь свихнулся? – подумал Сергей Тимофеевич, холодея от такой безотрадной мысли. – А что? А вдруг это правда?.. Эти странные обмороки, эти слишком уж реальные видения… Подозрительно реальные… И тогда, в первый раз, когда я увидел её с этим негодяем, и побежал куда-то, и потерял сознание… Тогда ведь тоже было нечто подобное!..»

Ему опять стало страшно. И сердце его бешено заколотилось. И почувствовал он, что вот-вот вновь провалится в небытие… И что снова случится это…

– Люди! – закричал в темноту Полезаев. – Кто-нибудь! Отзовитесь!..

И кто-то вдруг отозвался из бесконечного далёка человеческим голосом – тихо, едва различимо. Кто-то услышал отчаянный зов его и, медленно приближаясь, шёл из тьмы на помощь…

Сергей Тимофеевич облегчённо вздохнул, расслабился и стал ждать своего избавителя. Не прошло и минуты, как тот оказался рядом.

– Вставай! – сказал он грубоватым, странно знакомым голосом. – Хватит лежать!

И вспыхнул свет – такой ослепительный, что Полезаев тотчас зажмурился. А когда он опасливо открыл глаза, то с превеликим удивлением обнаружил прямо перед собою неестественно близкое, отчётливо выделяющееся на светлом фоне тёмным пятном… лицо Вольдемара. Да, того самого Вольдемара, что вот так же недавно пришёл к нему – беспомощному и жалкому – на выручку, привёл в себя после того неожиданного удара, причиной коего было явление Лилички в компании с этим негодяем Сидоровым, или как там его ещё…

Но гораздо более удивился Сергей Тимофеевич, когда отвёл глаза от участливого лица спасителя и огляделся. Место, где находился он, оказалось… его собственной квартирой. И лежал он на своём собственном диване, купленном в рассрочку два года тому назад. И за незашторенными окнами уже вовсю хозяйничал вечер.

* * *

– Ну и здоров же ты спать! – осклабился Вольдемар, шутливо хлопая Полезаева по плечу.

Тот от неожиданности дёрнулся, едва не слетев с дивана, подскочил и спустил на пол босые ноги.

– Лежать! – строго скомандовал Вольдемар.

Сергей Тимофеевич вернул ноги на место и поспешно исполнил команду.

– Куда?!.

– Туда, – кивнул Полезаев в сторону двери. – Терпеть уже нет возможности… Так я схожу?

– Ладно, иди, – немного подумав, разрешил Вольдемар.

Сергей Тимофеевич, пошатываясь, поплёлся в туалетную комнату. Вернулся он более уверенным шагом. И вид его был вполне нормальным, будто и не лежал он каких-нибудь несколько минут назад вот здесь, на этом вот самом диване, тупым и бессознательным трупом.

– Рассказывай! – приказал Вольдемар, когда Полезаев улёгся.

– Что рассказывать-то?

– Всё!

И Сергей Тимофеевич, повинуясь приказу, рассказал. Всё. Абсолютно всё. И про Лиличку Филатову, и про пансионат «Чайка», и про кошмарный свой конфуз в аллее, и про негодяя Сидорова, и про безмерные муки свои, и про угрызения, и про сегодняшнее самоувольнение с работы… Даже про старушку в автобусе, что книгу ему дала, и про ту рассказал. Всю душу свою болящую выложил, как на исповеди…

Долго молчал Вольдемар после его долгого и сбивчивого рассказа. А потом вдруг просипел тихим и жутким голосом:

– Мочить!..

Подумал, сведя к переносице угольные брови, и повторил ещё более жутко:

– Мочить! И никаких гвоздей!..

– Кого? – робко вопросил Полезаев. – Мочить – это в смысле… того?.. Я что-то не совсем… Мочить, вы говорите?.. Всех?.. И её?.. Нет!.. Зачем же сразу так?.. Да разве можно?.. Что вы такое говорите, Вольдемар? Это же…

От одной мысли о таких ужасах его прошиб ледяной пот.

– Зачем же всех? – ухмыльнулся Вольдемар. – Одного хватит. Доктора этого недорезанного… Как его там?… Сидоров, кажется?.. Вот его самого, сучару. Его одного за глаза хватит. И чем скорее, тем лучше, Серёга… Век воли не видать!.. Понял? Мочить! И никаких гвоздей, как говорил один мой тёзка!..

Смертельно перепуганный Вольдемаровыми речами, Сергей Тимофеевич попытался перевести разговор на какую-нибудь иную тему. Но иных тем у него, собственно говоря, и не было. Кончились все прочие темы тем жутким вечером. Там, в аллее пансионата «Чайка». И скорее всего, кончились навсегда. Навеки. По гроб жизни полезаевской.

И тут, пытаясь увести разговор в сторону, лихорадочно отыскивая обходные пути, Сергей Тимофеевич споткнулся вдруг на глубокой ухабине.

«А как это, интересно, мы оказались здесь, дома? Я же в беспамятстве был! А он видит меня второй раз в жизни… Или не второй?..»

Ничего вразумительного не смог ответить Вольдемар на недоумённые полезаевские вопросы. Только отшучивался да скалил свои нездоровые зубы, пуская фиксою золотых зайчат.

– Всё нормально, Серёга, всё путём. Не бери в голову. Пошли-ка, брат, порубаем чего-нибудь. Тебе не мешало бы сейчас. Да и мне.

– Но как же? – не отступал Полезаев, неохотно влачась за Вольдемаром на кухню. – Я ничего не понимаю. Каким образом вы меня нашли? В тот раз, допустим, дело было случайное. Мало ли… А сейчас?.. Нет, не бывает же так, чтобы вот так…

– Значит, судьба, брат, – ухмылялся Вольдемар, раскладывая на тарелки почти остынувшую глазунью. Он, оказывается, успел уже обжиться на кухне и сварганить простецкий ужин. – Она, злодейка, порой такие фортеля выкидывает, что диву даёшься. И прекрати мне выкать. Не люблю я этого.

– Хорошо, хорошо, – кивал Полезаев, осторожно обкусывая со всех сторон растекающийся желток. – На «ты» так на «ты». Ничего не имею против… Но… Как, интересно, вы… Извиняюсь, ты…

Как ты адрес-то мой узнал? Я же не говорил ничего. Я же вообще…

– Наитие, – отвечал Вольдемар, умяв свою порцию в один присест и наливая чаю. – Провидение, понимаешь ли… Судьба… Пути Господни, как говорится… Гора, она, видишь ли, с горой, а человек, он же всегда с человеком, зараза…

И далее – в таком же духе.

Сергей Тимофеевич заволновался вдруг, забеспокоился не на шутку. Очень уж странной показалась ему вся эта история. И тип этот фиксатый – хотя Полезаев, как порядочный человек, испытывал к нему вполне благодарные чувства – был весьма странен и подозрителен. Если не сказать больше. В первую встречу Сергей Тимофеевич порядочно струхнул. Да и немудрено – не так часто доводилось ему сталкиваться с личностями подобного плана. С записными маргиналами и явными уголовниками. Он всегда старался обходить таких стороной. Один Бог знает, что у них там на уме. Возьмёт да и ножиком… Они ведь все с ножами непременно. Или ещё с чем… А тут это странное знакомство… В тот раз Полезаев натерпелся страхов – всё следил за Вольдемаровой вилкой, рассказов его наслушавшись, всё примечал да приглядывался. А когда отделался от него наконец, кинулся домой без оглядки. И двери за собой на все замки запер, что прежде за ним не так уж и часто водилось.

Много разных каверзных мыслей и вопросов выроилось вдруг в полезаевской голове. И в конце концов, как ему показалось, он всё понял, отыскал довольно убедительное объяснение неожиданного появления в его жизни этого чужого и опасного человека.

Деньги! Вот в чём была зарыта собака. Именно они, проклятые!

Дело в том, что Сергей Тимофеевич, при своей весьма приличной инженерской зарплате, вёл крайне скромный образ жизни. В быту довольствовался самым малым, только жизненно необходимым, кушал простую пищу, одежду носил недорогую, за мебелями заморскими не гонялся, золота-хрусталя не жаловал. А все нетраченные деньги (считай, большую часть зарплаты, едва ли не две трети) он откладывал на чёрный день. Нет, не как гоголевский Плюшкин, не из жадности. Просто его вполне удовлетворяла месячная треть. Больше ему для жизни не требовалось. Остальное было излишком. Вот и скопилась за долгие холостяцкие годы кругленькая сумма. Десять тысяч рублей без каких-то копеек. В принципе, с такими деньгами спокойно можно было бросить работу и безбедно существовать (при его-то расходах) едва ли не до самого скончания дней. Ну до пенсии-то уж точно.

Вот об этих-то самых денежках, скорее всего, и пронюхал этот матёрый рецидивист. Вот почему он объявился в полезаевской жизни. Вот откуда его забота и участие. Вот где причина его назойливого альтруизма.

Поняв такую очевидную вещь, Сергей Тимофеевич едва не лишился чувств. Кровь прилила к голове его, сердце бешено заколотилось, а руки-ноги затряслись от неимоверного ужаса.

Заметив разительную перемену в полезаевском состоянии, Вольдемар вдруг занервничал, захмурился, тут же уложил хозяина в постель, наказал хорошенько выспаться, торопливо распрощался и ушёл, захлопнув за собою дверь.

Полезаев же немедленно встал и кинулся проверять, на месте ли деньги.

Они, как ни странно, оказались на месте. Там, где и всегда, – у окна, за батареей центрального отопления, надёжно завёрнутые в лоскут непромокаемой клеёнки.

У Сергея Тимофеевича немного отлегло от сердца. Но длилось это совсем недолго. Вскоре же опасливые подозрения возвернулись и вновь принялись изводить его. То, что Вольдемар ушёл без денег, ещё ведь ровным счётом ничего не значило. Просто он не сумел отыскать их. Или решил, чтобы не навлекать на себя явных подозрений, явиться за ними потом, когда хозяина дома не будет. А для такого матёрого рецидивиста взломать замок – сущая пустяковина.