Текст книги "Тот берег"

Полезаев, уже было прилёгший, поворочался, поворочался на кровати да и встал. Какой тут, к дьяволу, сон, когда на душе кошек целый выводок скребётся!

Так и промаялся всю ночь, так и пробродил из угла в угол в раздумьях. А глаза свои усталые смежил Сергей Тимофеевич лишь на самом рассвете – под ритмичную колыбельную шаркающей дворничьей метлы.

Прислужница ввела её в царскую опочивальню тотчас же, как за стеною раздались настоятельные удары гонга. И немедленно удалилась, с замирающим сердцем затворив за собою двери и вознося благодарения Господу за то, что сегодня она вновь оказалась достаточно расторопной, успела унести свои ноги до того, как затих звук последнего удара, в очередной раз изловчилась ускользнуть от жестокого наказания – может быть, даже самой смерти.

Соломон, возлежащий уже наготове, с обнажёнными чреслами, бросил самшитовый молоточек на резную столешницу из слоновой кости и с интересом принялся разглядывать новую наложницу, робко замершую у порога.

Она была и впрямь хороша. Даже лучше, чем расписывал Навуфей – старый, искушённый евнух, служивший ещё Соломонову отцу Давиду и перевидавший на веку своём столько красавиц, сколько не могло и присниться обоим властителям Иудеи, вместе взятым. Лёгкая, полупрозрачная накидка из тончайшего шёлка ничуть не скрывала прелестей девы, и Соломон, придирчиво оценив их все, остался доволен. Конечно же, имел он наложниц и гораздо более яркой наружности, чьи пышные, неодолимо зовущие тела туманили разум, пьянили сильнее крепких сарептских вин и ввергали в безумие. Но в этом юном существе, не обладающем столь роскошными бёдрами и грудью, что всегда нравились ему, было какое-то особенное, невыразимое очарование. И маленькие, немного узковатые губы её, и скромно опущенные глаза, в коих почему-то не замечалось обычной для прочих наложниц животной покорности, и изящные завитки слегка умащённых волос, и крохотные, крепко сжатые в напряжении кулачки, и тонкая, словно выточенная из хрупкого порфира талия – всё было приятно Соломонову глазу, всё наполняло неизъяснимой радостью душу его.

– Ну, – молвил царь наконец, – чего же ты встала у порога? Иди сюда, милая. Твой господин заждался.

Она с заметным усилием шагнула вперёд и остановилась.

– Ну! Иди же!

Она сделала ещё один шаг и вновь замерла на месте. Острая грудь её учащённо вздымалась под шёлком, словно девушка только что пробежала без остановки целую тысячу локтей. Но вздымалась она, судя по всему, не от переполняющей её страсти, а от чего-то иного. Может быть, от страха. Может быть, от нежелания возлечь на ложе. Или по какой-то другой причине, коей не ведал премудрый Соломон. Чрезмерно бледное лицо наложницы, искажённое странной тревогою, едва ли не отчаянием, достаточно красноречиво являло её внутреннюю борьбу. Что бы там ни было, похоже, неразумная дева вовсе не рвалась ублажить господина своего, не спешила изведать ласк славнейшего и достойнейшего царя из всех царей обозримого мира. Такого на веку Соломоновом ещё не случалось. Он приподнялся на ложе, крайне удивлённый и раздосадованный.

– Что такое?.. Или твой господин неприятен тебе?.. Или он слишком стар и безобразен?..

– Нет, – поспешно ответила она. – Нет, великий царь.

– Тогда почему же ты медлишь?

Наложница молчала, не зная, как ответить грозному повелителю, в воле которого было предать нерадивую рабыню самой лютой из всех мыслимых казней земных. Не нашлась она и при следующем вопросе.

Тогда разгневанный царь встал с ложа своего, приблизился к неразумной и, обойдя её кругом, остановился напротив. Взгляд его полыхающих очей мог бы сейчас возжечь настенный светильник.

– Или ты возомнила, несчастная, что вольна распоряжаться собою, решать сама – возлечь тебе с господином твоим или отказать ему? Не забылась ли ты? Не спутала ли по недомыслию царские покои с жалкою рабской лачугой, где тебе истинное место?..

На побелевшем, словно алавастровый сосуд, лице её сверкнули расширенные ужасом глаза – огромные, немыслимой глубины… и такого зелёного цвета, каким в редкие года бывают вешние воды благословенного Иордана. Никогда не видал Соломон достославный столь прекрасных и притягательных глаз. Он даже отпрянул от неожиданности, словно боясь, что они затянут его в свою зелёную глубь.

– Я жду ответа! – строго потребовал Соломон, с немалым усилием одолев замешательство и стараясь не выказать проявленной только что слабости, никак не приличествующей его высокому положению на этой земле. – Почему ты не желаешь исполнить то, что надлежит?

– Я… Я не могу, великий царь, – тихо, подобно шелесту тростника, выдохнула она.

– Почему? – вопросил Соломон удивлённо.

– Не знаю, – ещё тише прошептала она дрожащими губами.

– Это не ответ, – с недовольством произнёс царь. – Говори, иначе я прикажу запереть тебя в клетку с голодными львами!

Наложница вдруг закатила глаза и повалилась в беспамятстве на пол.

Соломон едва успел подхватить её на руки, не желая, чтобы она расшибла о мрамор свою глупую голову, и отнёс на ложе – почти бездыханную, обмякшую и неожиданно лёгкую, словно фазанье перо.

Обморок длился не очень долго, но царь успел хорошо рассмотреть лежащую деву. И оказалось, что всё лицо её усеяно крохотными коричневыми пятнышками, узкие и весьма редкие брови не так ровно, как надлежит, подведены сурьмою, а на левой груди – чуть пониже сосца – довольно большой и неприглядный на вид шрам, напоминающий кривой полумесяц.

«Надо наказать Навуфея, – подумал Соломон. – Чтобы не вводил ко мне больше таких наложниц».

Сокрушённо взглянув на увядшее достоинство своё, он со вздохом запахнул полы исподнего платья, присел на ложе рядом с беспамятной девою и стал дожидаться, когда она соизволит открыть свои зелёные глаза.

Когда же наложница очнулась и, увидев сидящего рядом царя, вновь затряслась от испуга, Соломон произнёс троекратное проклятье, немедленно вызвал прислужниц и велел увести её из опочивальни. А затем приказал отыскать нерадивого евнуха.

Тот явился довольно скоро для его старческих лет. Криво горбясь и волоча перебитую некогда разгневанным Давидом ногу, доковылял он до Соломонова ложа и пал ниц перед ним.

– Прости, господин мой, – слёзно каялся перепуганный насмерть евнух. – Не гневайся на старого Навуфея. Верой и правдой служил я тебе и отцу твоему Давиду. Господь свидетель тому. Казни меня самой лютой казнью, какой пожелаешь. А лучше помилуй, если грех мой не столь велик. Ведь не найдётся замены старому Навуфею во всей земле Палестинской. Кто ещё в благословенном царстве твоём знает дело моё, как я? Кто в землях Гада и Симеона, Манассии и Рувима, Ефрема и Иссахара, Дана и Завулона, Неффалима и…

– Довольно, довольно, старый пройдоха! – перебил его царь, успевший уже остынуть от гнева. – Так ты мне будешь нудить всю ночь. А к утру я велю казнить тебя за болтливость твою непомерную. Не гневаюсь я давно. Встань сейчас же! И замолчи!

Но старик словно не слышал слов повелителя и продолжал перечислять все колена Израиля и Иуды, и без того ведомые многомудрому царю.

– Молчи! А не то я заткну твою глотку рукоятью вот этого молотка!

Угроза тут же подействовала. Навуфей замолчал, тяжело поднялся с пола и замер в ожидании нового приказа. На морщинистом и щербатом лице его не было ни слезинки, хотя только что казалось, что ручьи из глаз его должны затопить всю царскую опочивальню.

Соломону великое множество раз приходилось прощать евнуховы прегрешения. Он давно привык к этому неловкому и забавному старику. Ещё с детских лет. И вряд ли когда исполнил бы свои угрозы – более шутливые, чем серьёзные. И Навуфей прекрасно знал это. А посему слёзы его были не более, чем игрою.

– Ладно, старик! Позабавились – и довольно.

– Слушаюсь и повинуюсь, великий царь, – склонился в поклоне евнух. – Что пожелает господин мой?.. Бросить ослушницу в яму с гадами ядовитыми? Или прилюдно забить каменьями?..

– Нет, – покачал головою Соломон. – Не за тем я позвал тебя.

– Что же тогда?

– Ничего. Пусть живёт покуда.

– А наказание? Как же без него?

– Наказание?.. Ты этого так сильно желаешь?

Старик закивал головою.

– Ну хорошо, будет наказание. Запри её и держи на воде и сухих лепёшках. И ничего не давай более.

– Надолго, господин?

– Пока не одумается. Покуда сама не запросится на царское ложе.

– Всё сделаю так, как ты желаешь, великий царь… Так я иду исполнять?

– Подожди! – Соломон на мгновенье задумался. – Как зовут эту нерадивую? Кто она есть и откуда?

– Суламита зовут её. Дочь горшечника Иоаха от четвёртой жены его Олданы, самаритянки. Отец её до недавних времён поставлял утварь для двора твоего, господин. А месяц тому назад почти половина доставленного им товара оказалась негодной. Его и казнили тут же. Дело обычное.

– Я не слыхал об этом, – нахмурился Соломон.

– Зачем же беспокоить великого царя Иудеи такими пустяками? – осклабился евнух. – А дочь его я приглядел для тебя, господин. Славная девушка. Дай только время, она опомнится. Непременно опомнится. Ей ведь не приходилось ещё возлежать с мужчиною. Вот увидишь, великий царь, сколь хороша на ложе эта пугливая лань. Через неделю ты не узнаешь её. Она будет ласкова и нежна с тобою, как никакая другая. Так будет. И очень скоро. Поверь мне, старику.

– Но почему она не возлегла со мной? Разве только из-за юной неопытности и боязни? Сдаётся мне, что причина в ином. Я тоже не первую весну живу на этом свете и кое-что смыслю в женщинах, Навуфей. Я видел её глаза… Нет, причина, несомненно, в ином. И ты её знаешь, старый негодник. Верно?

Евнух покорно кивнул.

– Так чего же ты молчишь? Немедленно говори!.. Великий царь твой может быть не только мудрым и добродетельным. Ты не раз видел меня и во гневе, старик… Говори! А не то…

– Хорошо, господин, – вздохнул евнух. – Я скажу тебе всё… Был жених у неё. Водонос по имени Асаф. Так он кинулся защищать Иоаха, когда пришли за ним. А потом сбежал. И никто не видал его с тех пор в Иерусалиме.

– Вот оно что! – воскликнул Соломон. – Вот почему эта ослушница так страшится царского ложа! Она не может забыть своего водоноса!..

– Истинно так, господин, – закивал Навуфей головою. – Истинно так.

– Хорошо! – молвил царь. – Я утром же отдам приказ Ванее, Иодаеву сыну, разыскать сего беглого Асафа. Пускай найдут его, где бы ни был он, и доставят ко мне… А теперь уходи, старик. И приведи сюда идумеянку Зарру. Давно не была она здесь… Да, и накажи не жалеть для неё благовоний!..

«О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бёдр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твоё – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои…»

– Господи! Да что же это такое?!. Да за что же мне эти муки адские?!.

С истошным стоном Полезаев захлопнул книгу, обхватил руками свою несчастную голову и повалился ничком на диван.

Сколько раз виделись ему в воображении сии вожделенные и недоступные сосцы – маленькие, розовые, упругие, словно нераскрывшиеся бутоны. Сколько раз мысленно тянулся он к ним дрожащими руками своими, сгорая от желания владеть ими безраздельно, ласкать их и целовать, нежно лелеять их, как самую великую во всей этой вселенной драгоценность… И сколько раз руки его натыкались на чужие и грубые лапищи, бесцеремонно, по-хозяйски, будто какую-нибудь заурядную собственность, тискающие и терзающие их… Красные, заскорузлые лапищи наглеца и подонка Сидорова…

– Что же делать-то мне? – взывал Сергей Тимофеевич в безответную пустоту. – Что? Что? Что?!. Я же скоро сойду с ума! Я же погибну так!.. Я… Я же… Я убью его! Я не могу больше терпеть!.. Я точно убью эту мразь! Убью! Убью! Убью!.. Верно сказал Вольдемар. Мочить таких надо! Мочить!..

Мысль эта – страшная, невозможная, но единственно верная и, как мстилось ему сейчас, спасительная – подбросила Полезаева на месте, заставила соскочить с дивана и погнала его по комнате из угла в угол.

Собственно говоря, не вдруг появилась безумная эта мысль, не в одночасье. Впервые промелькнула она, словно лёгкая тень от набежавшего облака, ещё тогда – в Лиличкином подъезде, при неожиданном столкновении с проклятым доктором. Промелькнула и затаилась до времени, подспудно вызревая в каком-то укромном и тёмном уголке полезаевской души – сначала робко, незаметно, почти неосязаемо, но час от часу всё твёрже, всё уверенней… И вот дозрела. Заявила о себе со всей властной и неумолимой неизбежностью… И ясно понял Сергей Тимофеевич – именно сейчас, в этот самый момент, – что иных вариантов у него просто-напросто не осталось. Или он убьёт Сидорова, или умрёт сам…

Впрочем, первый вариант, даже если эта безумная затея пройдёт без сучка, без задоринки, если всё будет, как говорится, шито-крыто, ничуть не лучше второго. Не монстр же, в конце концов, Полезаев какой-нибудь, не записной убивец. Разве сможет он жить спокойно, как ни в чём не бывало, после такого? Разве сумеет жить вообще?.. Обагрённые руки, которые не отмыть уже никогда, до скончанья дней… Совесть, изо дня в день разъедающая душу, словно соляная кислота… Ночные нескончаемые кошмары… Страх разоблачения… «Мальчики кровавые в глазах»…

А Лиличка?.. Как насмелится он потом поднять глаза на неё? Как отважится приблизиться к ней? Какое право будет иметь он вообще думать о ней?.. Даже просто думать…

Но если он не сделает этого? Что ждёт его впереди – завтра, скажем, или послезавтра? Сколько протянет он так? Ну неделю. Ну две. Ну месяц… А дальше? Что будет дальше?..

Долго терзался Сергей Тимофеевич, пытаясь взвесить всевозможные за и против. И выходило по всем статьям, что ничего не осталось ему, как исполнить своё страшное дело. И как можно скорее, не откладывая.

* * *

Целую неделю не выходил Полезаев из дома. Ни разу не удосужился даже выглянуть из окна во двор, где вовсю уже хозяйничал август и листва начинала желтеть, предвещая любимое полезаевское время – бабье лето с его золотыми и тёплыми днями, когда в воздухе плавают серебристые паутинки и как-то особенно ласково, совсем по-матерински, согревает мир добродушное солнце… Нет, ничего такого не видел Сергей Тимофеевич, ни о чём не желал знать. Душа его была накрепко заперта, запечатана тяжкими печатями, не дозволяющими пробиться вовнутрь ничему постороннему. А внутри у Полезаева клубилась чёрная, непроглядная мгла. Зол и мрачен, ходил он из угла в угол, не находя себе места. Он почти ничего не ел и не пил. А спал лишь тогда, когда не оставалось сил бороться с усталостью, когда сами собою закрывались глаза. Да и можно ли было назвать сном эти краткие – на пару часов, не более, – отключения, эти недолгие клевания носом?

И все дни и ночи напролёт он мучительно разрабатывал план предстоящего убийства.

Главное затруднение вызывал способ осуществления этого предприятия. Сергей Тимофеевич, за всю жизнь свою не лишивший жизни ни единого существа, даже какой-нибудь курицы, совершенно не имел по данной части опыта. Если, конечно, не считать убиения комаров, тараканов и прочей насекомой сволочи, в чём грешны поголовно все представители рода человечьего. Сей пустяковый опыт вряд ли может сгодиться в подобном деле. Но иного у Полезаева не было. Впрочем, многие ли из нормальных людей имеют опыт убийства себе подобных? К счастью, не очень многие. Иначе жизнь наша напоминала бы какую-нибудь амазонскую сельву в мезозойскую эру.

Да, опыта у Полезаева по части душегубства не имелось вовсе. И взять его было негде. Хотя… Да ведь есть же такой человек! Есть! И ходить за ним далеко не надо. Он же чуть ли не сам навязывается!.. Но от одной мысли о Вольдемаре у Сергея Тимофеевича по спине пробегал зябкий холодок и боязливо сжималось сердце… Нет, с таким лучше не связываться. Себе дороже обойдётся. Этот и тебя заодно прихлопнет, будто комаришку несчастного, – так, между делом, просто за компанию… Нет, вернее будет ограничиться собственной головой и руками. А опыт, он дело наживное. Тут главное – практика. И желание, само собой. А желания у Полезаева было через край. Выше макушки. И желание это душило его, изводило страждущее сердце, призывало к немедленным действиям.

Где? Когда? Как?.. Эти три вопроса разрешались долго и мучительно, поскольку вариантов имелось довольно много, а выбрать единственный Сергей Тимофеевич, опять же в силу своего нулевого опыта, затруднялся.

Ну, первые два вопроса были немного попроще. С ними он определился гораздо скорее, чем с третьим – самым заковыристым.

Вот, скажем, место… Место, собственно говоря, вещь немаловажная. От места зависит многое, хотя и не всё. Тут, как рассуждал Полезаев, самое главное, чтобы оно было удобным для задуманного. Чтобы ничто не мешало. И чтобы ни одной посторонней души рядом не случилось. Иначе всё пойдёт прахом. Да и время, оно ведь тоже не пустяк. Неподходящее время может свести на смарку всё предприятие.

Поначалу Сергей Тимофеевич думал подстеречь свою жертву в какой-нибудь тихой, безлюдной подворотне. Вечером, конечно же, или ночью. Так обычно поступали почти все книжные и киношные злодеи. Но это только легко сказать. А попробуй-ка подстереги! А вдруг он не собирается гулять по подворотням вечерами? Может, он вообще засветло спать ложится? А если даже и гуляет, то совсем не обязательно один… Да и чтобы выследить человека, нужно затратить уйму времени и терпения. Возможно, придётся целыми сутками дежурить у подъезда, выглядывать из-за угла, таиться, красться следом, выбирая подходящий момент… Нет, не так это просто. Тут голову впору сломать.

Перебрав множество вариантов – по большей части откровенно неудачных и глупых, – остановился Сергей Тимофеевич на одном. Впрочем, и этот, если вдуматься, был едва ли умнее прочих. Но лучше, как ни силился, он придумать не смог. А вариант был такой.

Ближе к вечеру, когда рабочий день подходит к своему концу, Полезаев прямиком отправится в поликлинику, где работает Сидоров. Да, именно туда – в самое логово врага (тем более адрес известен – визитку-то докторову Сергей Тимофеевич припас, похоже, совсем не случайно)… И там, дождавшись, когда из кабинета выйдет последний посетитель, он и сделает своё кровавое дело…

А что? Вполне красивый и смелый план. И слабых мест у него не так уж и много. Пожалуй, одно всего лишь. Сдаётся, что так оно и есть. Одно-единственное. Как войти и выйти незамеченным?.. Да, именно это. Остальное всё не так уж и сложно, если разобраться.

Эта нелёгкая задачка изрядно помучила Сергея Тимофеевича. Но, к своему удивлению, когда казалось, что решения у неё нет вообще, его осенило. Вспомнил Полезаев, как в совсем ещё недавние годы на заводе шумно и весело отмечали Новый год. Как задолго к нему готовились, как запасались загодя шампанским и мандаринами, как сами шили себе маскарадные принадлежности… Вот именно – маскарадные!.. Что же он раньше-то думал? Всё же так просто! А самое главное – у Полезаева благополучно сохранилось кое-что из новогоднего реквизита трёхлетней давности. И прежде всего то, что имело сейчас архиважное значение, то, что запросто снимало все проблемы с маскировкой. А именно парик… Да-да, он самый. Необходимейшая вещь в арсенале артистов и шпионов. В данном случае – целых три вещи. Полный комплект: накладные волосы, усы и борода. Он собственноручно изготовил их и с успехом применил на одном из новогодних балов в заводском Дворце культуры, волшебным образом превратясь в седого согбенного старичка. Его никто не узнал. Даже Лиличка Филатова. Мало того, она, не подозревая, с кем имеет дело, подала ему свою обворожительную ручку и самолично помогла подняться по лестнице на второй этаж… Длинные волосы парика полностью замаскировывали уже тогда явственно различимую полезаевскую лысину, а густые усищи и широкая окладистая борода надёжно скрывали его собственные чахлые усики и неказистую, плоховато растущую бородёнку.

Сергей Тимофеевич с воодушевлением пустился в розыски и довольно скоро нашёл искомые вещицы. Они преспокойно лежали в нижнем ящике платяного шкафа. И ничего с ними не сделалось за эти годы, что с облегчением обнаружил Полезаев при пробной попытке примерить их в ванной у зеркала.

Но одно неожиданное обстоятельство тут же разрушило охватившее Сергея Тимофеевича на миг благостное состояние духа, так давно не посещавшее его – с того самого вечера в пансианатской аллее, когда начался отсчёт полезаевскому пребыванию в аду. Мало того, обстоятельство это ошарашило его, бросило в дрожь, повергло в неописуемый ужас…

Это было лицо, которое глянуло на него из зеркала, когда он снял с себя маскировочные причиндалы…

«Господи! – воскликнул Полезаев. – Кто это?.. Неужели это… я?..»

Вопрос был, конечно, глупым, совершенно дурацким, поскольку в комнате никого другого, кроме самого Сергея Тимофеевича, находиться не могло.

Да, это был он. Кто же ещё, как не он? И вместе с тем это был другой человек. Скорее даже не человек, а какое-то дикое животное – злобное, затравленное, страшно сверкающее кровенистыми белками глубоко запавших в глазницы глаз…

За несколько последних недель Полезаев увидел себя в зеркале впервые. Он и не подозревал, какие разительные перемены произошли с ним за это время.

«Как же это? – думал Сергей Тимофеевич, остолбенело застыв перед зеркалом. – Что же ты сотворила со мной, Лилия Петровна?..»

Это существо, что он видел перед собою, было столь ужасно и мерзко, что Полезаев не смог сдержать отчаянных слёз. По стенке, ощупью, словно в тумане, выбрался он из ванной, с трудом дополз до дивана и проревел в подушку едва ли не целую ночь.

А потом, выревясь до конца, до самой последней слезинки, Сергей Тимофеевич вскочил вдруг с совершенно сухими глазами и выгоревшим до дна сердцем и прохрипел сквозь стиснутые зубы:

– И всё-таки я уничтожу тебя, доктор! Чего бы мне это ни стоило. Я покараю тебя! Покараю за всё. За эти вот самые слёзы. За исковерканную жизнь мою. За Лиличку… За всё!..

И с ещё большим рвением принялся за разработку своих смертоносных планов.

К рассвету его фантастические идеи приобрели вполне законченные и уверенные очертанья. А все сомнения и опаски улетучились окончательно, словно ползучие клочья тумана.

Орудием убийства Полезаев избрал… Нет, не револьвер, конечно (откуда у него револьверу взяться-то?). И не нож (от ножа было бы слишком много крови, вид которой всегда вызывал у Сергея Тимофеевича тошноту и цепенящий обморочный страх). И не что-нибудь более изощрённое и экзотическое (как, скажем, удавка или бензопила «Дружба»). Вовсе нет. Много передумав и пересомневавшись, Полезаев остановился… на молотке… Да-да, как смешно и анекдотично ни выглядело бы это, именно на нём. Во-первых, молоток достаточно увесист, чтобы при хорошем ударе отправить на тот свет и такого заправского здоровяка, как Сидоров. Во-вторых, крови от него будет гораздо меньше, чем от ножа или револьвера. А в-третьих, кроме молотка, никакого иного орудия подходящего свойства в полезаевском хозяйстве просто не оказалось.

Утром, когда за окнами зашумело и задвигалось, Сергей Тимофеевич наконец успокоился и улёгся, загодя завернув молоток в газету «Приморская правда» и положив на дно своего старенького чёрного портфеля из искусственной замши, с которым ешё не так давно ходил на работу. Портфель же поставил у изголовья – поближе, на самом виду, поскольку потом, впопыхах, он вполне мог забыть о нём и уйти с пустыми руками. У него оставалось ещё довольно много времени (аж до самого обеда), чтобы нормально выспаться и отдохнуть, перед тем как отправиться на своё многотрудное и опасное дело…