Текст книги "Комдив"

– Ну прям как на корабле, – почмокал губами Рогов.

– Ага, – подтвердил комендор, остальные завертели головами. Сверху лился электрический свет, в центре, под кожухом тускло блестел двигатель, в поворотных башнях виднелись замки орудий, впереди, уронив разбитую голову на штурвал, застыл на сидении офицер в кожанке с золотыми погонами.

– Знакомая система, – прильнув к прицелу пушки, завертел поворотный механизм комендор, назвавшийся Костей.

– И снарядов навалом, – ткнул грязным пальцем Жариков в похожие на соты кокоры[36]36
  Кокор – устройство для хранения снарядов и подачи их в орудийный ствол.


[Закрыть], остальные проверили четыре пулемета «Гочкис» с заправленными в них кассетами.

– Жаль, огонь можно вести только с одного борта, – пощелкал затвором Ковалев.

Рогов в это время прошел узким проходом к офицеру, вытащил того с сидения и обернулся к Жарикову:

– Серега, выкинь отсюда его благородие.

Серега, уцепив за плечи, проволок офицера к двери, вытолкнул наружу и задраил изнутри клинкет.

– Хлопцы, тут и жратва есть! – радостно заорал отделенный, вытащив откуда-то ящик консервов и упаковку галет. – Там еще коробка сахара и цибики с чаем.

Получив по банке, вскрыли ножами (внутри оказалась свинина в желе), подкрепились, хрустя поджаристыми хлебцами, затем похрустели рафинадом, запивая водой из фляги.

– Да, так можно воев-вать, – сытно икнув, прислонился к холодной броне Янсонс.

Оставшись у одного из пулеметов наблюдать, взводный приказал всем остальным отдыхать. От еды бойцы осоловели, глаза слипались, на землю опускались сумерки, моросил мелкий дождь. Спустя час Ковалева сменил Рогов.

– Видать, атаки сегодня не будет, – широко зевнув, задымил цигаркойбывший матрос. – Так что Саша, припухай пока.

Завернувшись в шинель и опустив клапана буденовки, Ковалев провалился в сон.

Разбудил всех железный стук в дверь и глухой голос снаружи:

– Вы там живые?

– Кто? – взвел курок взводный, остальные тихо передернули затворы.

– Это я, Воробьев, притащил вам шамовки[37]37
  Шамовка – еда (жарг.)


[Закрыть]. Открывайте!

Ковалев молча кивнул, Рогов провернул клинкет, внутрь залез тяжело сопевший мокрый курсант с вещмешков на спине.

– Вот вареная конина, начальник с комиссаром прислали, – курсант Воробьев опустил на пол вещмешок.

Сидевшие в танке переглянулись, взводный раздернул горловину, и сидор набили под завязку консервами и рафинадом с чаем. А когда гонец умял банку тушенки, его отправили обратно. Рогова сменил Костя, в машине снова раздался храп.

Под утро ударил морозец, поле заблестело инеем, все до костей промерзли. Фонари на подволоке едва теплились, не иначе сели батареи.

– Начинали бы уже скорей, – пробубнил Рогов. – Тут точно дуба дашь.

Словно в ответ на пожелание, со стороны белых в небе прошелестел снаряд и разорвался в глубине красной обороны, по всему фронта началась канонада.

– По местам! – встал за пулемет взводный, Рогов за второй, Костя шагнул к орудию, Янсонса с Жариковым определили на подноску снарядов.

Теперь в наступление шли пять цепей, конницы не наблюдалось.

– Огонь по моей команде, – передернул затвор «гочкиса» Ковалев, Костя вогнал в ствол снаряд, поданный латышом, Жариков встал со вторым рядом.

Когда цепи подошли ближе, первая оказалась офицерской – в табачного цвета шинелях с погонами, сине-красными шевронами на рукавах, начищенных сапогах и лихо заломленных фуражках.

– Хорошо иду-ут, – оценил Янсонс. – Как на параде.

– Щас мы им устроим парад, – злорадно сказал Костя.

Вскоре стали хорошо видны лица, ветерок донес слова команд, а когда цепи перешли на бег и над полем загремело «ура!», из окопов и траншеи позади ударили залпы.

– Не пора, командир? – обернулся от борта Рогов.

– Пусть подойдут ближе.

Огонь открыли, почти в упор, прямо в орущие рты – крики перешли в истошный вой. Первую цепь выкосили всю, остальные заметались по полю, ряды редели. Машина наполнилась дымом пороховых газов, то и дело рявкало орудие.

Затем тишина – впереди никого не было. От края и до края валялись трупы, среди которых стонали раненые.

– Вот и всё, – утер грязный пот с лица Рогов, а Ковалев, глядя в смотровую щель воспаленными глазами, прохрипел: – Страшно, когда русские убивают русских.

Остальные, привалившись к броне, молчали, зевая от недостатка воздуха.

Наступление в очередной раз провалилось, наступило затишье.

За этот бой всем пятерым, комполка объявил перед строем благодарность, взводного наградил серебряными часами.

Рабочие Путиловского отряда занялись ремонтом танка (повреждения оказались незначительными), а на борту вместо надписи «Белый солдат» начертали суриком новую – «Красный пролетарий».

Наступило короткое затишье, во время которого дивизию посетил член Реввоенсовета Западного фронта Сталин, возглавлявший оборону Петрограда. Заехал он и в полк, который выстроили для встречи. Миновав питерских рабочих с матросами, остановился перед красными курсантами, где сопровождавший его командир полка наклонился и о чем-то коротко доложил. Затем группа подошла к стоявшему на правом фланге Ковалеву, и Сталин, глядя снизу вверх, спросил:

– Так это вы организовали в танке огневую точку?

– Я! – вздернул взводный подбородок.

– Как зовут и откуда?

– Александр Ковалев. Из Белоруссии.

– Наградили товарища? – обернулся к сопровождающим Сталин.

– Не успели, – ответил комиссар.

Сталин помолчал, вынул из кармана шинели трубку, протянул курсанту:

– Держи, Ковалев, на память.

Что перед ним сподвижник Ленина и член ЦК партии, Александр знал из политинформаций и газет, но видел впервые. Самым же крупным из начальников, которых встречал, был командир дивизии. Рослый и видный человек с громогласным голосом. В отличие от него, Сталин был среднего роста, худощавый, с оспинами на лице и густыми усами. Говорил негромко и с акцентом. Особенными были глаза под буденовкой. Карие, чуть прищуренные и внимательные.

Когда начальство уехало и строй распустили, курсанты столпились вокруг, – покажи трубку. Александр раскрыл ладонь.

– Настоящая пенковая,[38]38
  Пенковая трубка – курительная трубка высшего качества.


[Закрыть] – сказал со знанием дела Савицкий.

Глава 4. Ранение. Снова дома

Вот пуля пролетела и – ага…

Вот пуля пролетела и – ага…

Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал…

(Из старой песни)

Через неделю началось контрнаступление Красной армии. Войска Юденича без боя оставили Гатчину, их выбили из Волосово и Лигово, наступление успешно развивалось по всему Западному фронту. К середине ноября дивизия, куда входили красные курсанты, громя врага, при поддержке бронепоезда «Черноморец» освободила Ямбург.

Это был небольшой городок со старинным собором и ратушей, застроенный кирпичными домами. Через Лугу дыбился фермами взорванный мост.

После короткой передышки начались боевые действия на границе с Эстонией, получившие название «Нарвская операция», с жестокими боями в заболоченной местности, где дороги заменяли наводимые бойцами гати. Наступил декабрь. В одном из таких боев, при атаке на укрепления врага Александра тяжело ранило. Снарядный осколок разворотил левое бедро, повредив мышцы и сосуды. Истекающего кровью взводного, наскоро перевязав, отправили в тыловой лазарет, где сделали операцию, а затем – в один из госпиталей Петрограда, там началась гангрена. Сделали вторую, не помогло, хотели отнять ногу.

– Только попробуйте, – горячечно заблестел глазами Ковалев. – Первого, кто тронет, убью. Несите обратно в палату.

Посовещавшись, решили лечить, предупредив о последствиях. И свершилось чудо. Что помогло – неизвестно. То ли крепкий организм с железной волей, а может, искусство врачей. Скорее всего, то и другое.

В январе начал вставать с койки, потом с костылем под мышкой ковылять по палате, дальше по коридору. А когда наступил апрель и в старом госпитальном парке набухли почки, стал, хромая, гулять с палочкой по дорожкам. Часто присаживался на скамейки, исхудалый, в больничном халате, посасывал свою трубку.

Затем состоялась военно-медицинская комиссия, признавшая Ковалева Александра негодным к дальнейшей службе. Оформили документы на увольнение в запас и выписку. Из ворот госпиталя Александр вышел в буденовке и бекеше, с тощим вещевым мешком на плечах и револьвером в кобуре, чуть приволакивая ногу.

На полученное денежное довольствие за истекший год он купил на барахолке подарки родне и Алесе, с Детскосельского вокзала[39]39
  Детскосельский – прежнее название Царскосельского вокзала в Петербурге.


[Закрыть] выехал на родину.

Обстановка в Белоруссии к весне 1920-го оставалась напряженной. Польские войска начали военные действия на Полесье, захватили Мозырь, Калинковичи и Речицу. В мае планировали взять Жлобин и Могилев.

До родных мест Александр добирался неделю: сначала пассажирским, затем товарняком, а последние версты на перекладных. Страна лежала в разрухе, кругом царили голод и нищета, свирепствовал тиф – войне не было конца и края.

Уже на подъезде к городу, когда полулежа на тряской телеге ехал по лесной дороге, из-за деревьев вышли двое с обрезами. Первый со словами «тпру» ухватил лошадь под уздцы, бородатый напарник передернул затвор: «Слезай, краснопузый!»

В ответ грянули два выстрела. Дед на передке стал мелко креститься. Александр сунул в кобуру наган, морщась, спрыгнул в траву и, забрав у убитых оружие, вернулся.

– Едем дальше, отец, трогай.

– А можно, сынок, я зняму боты[40]40
  Боты – сапоги (бел.)


[Закрыть] у того што с бородой, – обернулся старик, – чаго им марно прападаць?

– Снимай, мне не жалко.

Возница быстро слез с телеги, стянул с ног убитого добротные сапоги и, вернувшись, спрятал под солому.

– Гэта ж кольки этих бандитов развелось, – дернул вожжами, – под городом кажен день грабят.

– Ничего, – ответил Александр, уложив обрезы в мешок и затянув лямку. – Теперь на двоих меньше.

Чериков, в котором не был почти три года, изменился. Дома обветшали, все три завода не работали, мельницы тоже, на улицах встречались редкие прохожие. В центре, возле каменной церкви на мощеной площади он расплатился с возницей, вскинул на плечо «сидор» и похромал дальше. Миновав череду домов, вышел к реке, застроенной по берегу хибарами, остановился у одной, неказистой и вросшей в землю. Пустые окна крест-накрест забиты досками, двор порос репейником и осотом.

– Да, дела, – утер буденовкой лицо бывший взводный.

– Кого шукаешь, солдатик? – позади стояла женщина закутанная в платок и с кошелкой. – Да никак Ляксандр? А казали, тебя забили.

– Здравствуй, тетка Лукерья, брешут. Где мои?

– Так уже года два как вернулись к себе в деревню. Работы тут нема, люди с голоду пухнут.

– А там, что, легче?

– Того не знаю.

– Ну, бывай здорова, – надел на голову буденовку и направился назад.

– Вот радости-то Антону, – покачала вслед головой соседка.

Деревня, где раньше жили и куда вернулись родители, звалась Ольховка, находилась в трех верстах от города. Когда Ковалев вернулся к церкви, дед все еще стоял на площади, возясь с упряжью.

– Послушай, отец, – помог затянуть супонь, – довези до Ольховки, моих тут нету.

– Отчего ж не довезти, – сразу согласился тот. – Ты мне, почитай, жизнь спас. Мазурики[41]41
  Мазурики – разбойники.


[Закрыть] непременно бы забили.

Красноармеец снова влез в телегу, дед, взгромоздившись на седелку, чмокнул «Но, милая!», повозка загремела колесами. Оставив позади центр, спустились к реке, переехали ее по старому мосту, оттуда поднялись на пригорок, за которым открылось широкое, поросшее сорняками поле, с уходящей вдаль колдобистой дорогой.

Селение, куда въехали к полудню, было в три десятка дворов, за ним светлела речка с песчаным берегом, позади которой темнел бор.

– Давай вон к той избе, – дернул кадыком Александр, указав на одну, у которой прозрачно зеленели две высоких березы. Изба была старой, но еще крепкой, огорожена жердяной оградой, из трубы на стрехе.

– Тпру! – подъехав к усадьбе, натянул старик вожжи.

Прибывший неловко выбрался из телеги (та развернулась обратно), остановился у прохода, глубоко вздохнул и направился во двор. Открыл дверь в избу, из сеней – вторую, ниже, вошел внутрь.

У печи постаревшая мать ставила в угол рогач[42]42
  Рогач – ухват.


[Закрыть], за столом у окна, сидя вполоборота, отец чинил хомут. Оба обернулись, потом мать, плача кинулась к нему на грудь: «Саша, сынок!»

– Ну, будет, будет, я ж вернулся, – погладив по спине, обнялся с вставшим навстречу отцом.

– Мы уж тебя было похоронили, – стряхнул тот слезу с сивых усов. – А ты вона, как живой.

– Живой, батька, живой, – рассмеялся сын. – А где браты с сестричками?

– Левка щас должен быть, поехал на хутора прикупить сена, а девки пошли на речку за водой.

В сенях дважды бухнуло, открылась дверь, появились две худенькие босоногие девочки лет семи, с интересом уставились на незнакомца.

– Ну, здравствуйте! – сгреб их в охапку. – Я ваш брат Саша.

Девочки застенчиво отворачивались, не узнали. Ковалев, опустив, развязал стоявший на полу мешок, раздернул горловину и принялся вручать всем подарки: отцу – яловые сапоги, матери – пуховый платок, сестричкам – цветные ленты и по жестянке монпасье.

– А как Алеся? – спросил у матери. – Жива, здорова?

– Слава богу, – вздохнула та. – Но ты, сынок к ней не ходи. Вышла замуж.

– Как?! – побледнел сын. – Когда?

– В прошлом годе, – нахмурился отец. – Прошел слух, что тебя убили, она и вышла за сына Маневича – Пашку. Уже и немовля[43]43
  Немовля – младенец (укр.)


[Закрыть] народилось.

Александр сел на лавку, опустил коротко стриженую голову. Мать опять вздохнула, а сестрички умолкли.

Потом во двор въехала телега, послышалось «тпру», в сенях заскрипели половицы, и в открывшую дверь, пригнувшись, ступил кряжистый Левка.

– Братка! – выпучил он глаза. Гость встал, братья крепко обнялись.

– Ну, ты и вымахал, – сказал старший, отстранившись, – меня догоняешь.

– Стараюсь, – рассмеялся Александр, – но это вряд ли.

Чуть позже все сидели за накрытым столом в другой половине дома, Левка разливал из четверти по стопкам дымчатый первак.

– Ну, со встречей, – поднял свою стопку отец. В нее звякнули еще три, выпили, стали закусывать вареной бульбой, квашеной капустой и черствым хлебом, два кирпича которого привез сын.

– Так, а где ж Яник? – спросил Александр, когда отец налил по второй.

У того дрогнула рука, мать всхлипнула, Левка тяжело уставился в стол, а двойняшки испугано замолчали.

– Забили его с двумя хлопцами тамошние мужики прошлой осенью в Коморовичах, – сказал отец. – Ночью залезли в церкву.

– Это же самосуд! – побледнел Александр.

– Тамошний поп сказал «святотатство», ну и забили, – вздохнула мать. – Так что схоронили Яника.

Все надолго замолчали, а девчушки, потихоньку выбравшись из-за стола, шмыгнули на улицу.

– Ну да бог им судья, – поднял стопку отец, – помянем.

Выпили не чокаясь (мать пригубила), братья, насупившись, задымили махоркой.

– Знаешь тех мужиков? – покосился на Левку Александр.

– Четырех забрали милицейские и посадили. А один куда-то пропал, – блеснул глазами старший.

Мать принялась убирать со стола, остальные вышли на двор, уселись рядком на призьбе[44]44
  Призьба – фундамент в сельском доме.


[Закрыть].

– Отсеялись? – поинтересовался Александр, глядя на гнездо аиста на соседней хате.

– А нечем, – вздохнул отец. – Зимой наехал продотряд, выгреб у всех ржицу подчистую и увез. Такое вот, сынка, дело.

– Называется продразверстка, мать их так, – заплевал цигарку Левка и пошел выпрягать щипавшую осот лошадь.

– Я смотрю, купили коня?

– Какой купили, – махнул рукой отец, – оставил тем годом какой-то обоз, раненного. Мы понемногу выходили.

Старший брат меж тем увел буланого в крытый камышом бревенчатый сарай и, прикрыв дверь, вернулся.

– У тебя случайно винтовочных патронов нема? – Левка снова присел рядом. – Я с германской принес винторез, только три осталось.

– Черт, совсем забыл, – встал с призьбы Александр и прохромал в хату. Вскоре вернулся и протянул брату новенькую офицерскую папаху: – Тебе! – а из кармана галифе достал горсть патронов: – Больше нету.

– Теперь живем, – пересыпал патроны в свой карман Левка. – А то в уезде банды шалят, на дальних хуторах вырезали семью и увели скотину.

С улицы во двор вбежали сестрички с берестянкой[45]45
  Берестянка – посуда из коры.


[Закрыть], чинно подошли к сидевшим и вручили Александру:

– Причастуйсь, дядя.

Внутри был холодный, чуть сладковатый березовый сок.

– Смачна, – выпив половину, утер губы и вернул. – А чего вы такие бледненькие? – погладил по головкам.

– Им бы молока, да коровы няма, – снова вздохнул отец. – На всю деревню три застались.

На ночь Левка с братом, прихватив старый тулуп, отправились спать в сарай. В стойле пофыркивал конь Солдат. Улеглись на прошлогоднем сене.

– Летом пахнет, – выдернул Александр пук.

– Это да, – закинул за голову руки Левка. – А вот скажи мне, на хрена нам эта советская власть? При царе еще можно было жить, а сейчас? Который год война, голод, тиф. Народу положили тьма, кругом нищета и разруха.

– Разобьем белых, устроим новую жизнь. Без капиталистов и помещиков.

– А продразверстка? Разве можно отбирать у крестьян последнее?

– Последнее нельзя. Но это временно.

– А я через неделю подамся на шахты в Луганск, – повернулся к брату. – На днях были вербовщики оттуда, дал согласие. Заработаю на корову с лошадью и вернусь. Обновим хозяйство.

– Батьки знают?

– Ага. Тем паче ты вернулся.

– Ну, тогда езжай, – сказал средний и уснул. В стрехе прошуршала мышь, всхрапнул конь и все стихло.

Утром Александр все-таки сходил к Маневичам. Кроме Алеси дома никого не было, встреча была грустной.

– Ты прости меня, Саня, – уставилась фиалковыми глазами. – Так вышло.

– Понимаю, – отвел свои. – А это тебе на память, – вынув из кармана, протянул золотое колечко с камешком. Та, взяв, заплакала, он развернулся и ушел.

А в памяти возникли плывущие высоко в синем небе аисты, они вместе на луговой копне и слова песни, что пела Алеся: «Ты ж мая, ты ж мая перепелка…» Тогда они были счастливы и поклялись всю жизнь быть вместе. Не вышло.

Когда вернулся, мать нажарила драников, попили чаю на смородиновом листе, и Левка повез брата в город. Надо было стать на партийный учет в укоме[46]46
  Уком – уездный комитет.


[Закрыть].

Партийный комитет находился на той же площади, что и церковь, в кирпичном купеческом доме, у входа стоял часовой с винтовкой.

– Ну, ты пока решай свои дела, а я заеду на мельницу, глядишь, раздобуду жмыха, – остановил телегу напротив Левка.

– Хорошо, – одернул гимнастерку Александр и направился к часовому. Предъявил алую книжечку, и его пропустили внутрь.

Председатель укома по фамилии Ракитин оказался лет сорока, худощавым человеком, с болезненным лицом и бородкой клинышком. Над столом висел портрет Ленина, сбоку стоял продавленный диван, а в углу сейф и вешалка с фуражкой.

– Где воевали, товарищ? – Ракитин просмотрел партийный билет Ковалева со справкой об увольнении в запас.

– Сначала на Польском, а потом Северо-Западном фронтах.

– Как со здоровьем? Гляжу, вы хромаете.

– Нормально.

– Значит так, – вернул документы. – Обстановка у нас сложная. Голод, бескормица и тиф, в лесах банды. Коммунистов на уезд всего семнадцать, предлагаю вам работу в укоме.

– Я не особо с ней знаком, – пожал плечами Александр.

– Ничего, не боги горшки обжигают. Стаж у вас с семнадцатого, бывший красный командир, справитесь. Когда приехали и где живете?

– Вчера. У родителей в Ольховке.

– Пару дней отдохните, и жду вас у себя, – протянул председатель сухую руку.

Выйдя из укома (брата еще не было), Александр сел на скамейку рядом с храмом, задумался. Работа была ответственная, отказаться невозможно.

– Ничего, прорвемся, – шевельнул губами. – Бывало и хуже.

Вскоре подъехал довольный Левка на телеге, с мешком подсолнечного жмыха.

– Однополчанин помог, работает там механиком, подкормим Солдата, да и самим можно пожевать. А у тебя как дела?

– Предлагают работать в укоме. Через два дня выходить на службу.

– Вот это да, – присвистнул брат. – Станешь большим начальником.

– Ладно, давай заедем на базар, – влез на седелку Александр. – Он в Черикове как, еще имеется?

– Сегодня воскресенье, должен быть. Но, служивый! – дернул ременными вожжами. Буланый зацокал копытами.

Базар раскинулся на западной окраине, недалеко от ратуши.

На утоптанном пространстве стояли длинные навесы с прилавками, где торговали подержанными вещами, самоварами, мутным самогоном из-под полы, требухой и подозрительного вида пирожками.

С нескольких телег селяне продавали прошлогоднюю картошку, соленую, в бочонках капусту с огурцами, тетки предлагали сушеные грибы и сливы. Из живности имелись десяток ощипанных синюшных кур, теленок, меланхолично жевавший жвачку, и понурая кляча, которую расхваливал оборванный, с серьгой в ухе цыган. Среди покупателей с продавцами шныряли беспризорники, крича: «Дай хлеба, дядя!»

В одном месте безногий солдат играл на гармошке «Прощание славянки», в другом что-то хрипло пела шарманка.

– Да, небогато, – сказал Александр, когда они с братом потолкались по базару.

– А что ищешь? – пощупал тот у хмурого дядьки выделанную овчину.

– Хотел купить сестренкам козу.

– Ну, так бы и сказал, чудак. Айда за мной, видал я тут одного человека.

Прошли в дальний конец базара, где за одним из лотков сидел пожилой еврей в шляпе и с пейсами, торговавший рассыпными папиросами.

– Здорово, Абрам, – остановился рядом Левка.

– Наше вам, – солидно кивнул тот. – Чего шукаем?

– Да вот, хотели с братом купить козу, а тут их нету.

– Какие имеете дензнаки? Царские или керенки?

– У меня вот, – достал из кармана Александр серебряные часы на цепочке, снятые с убитого офицера.

– «Мозер», – взял тот в руку и почмокал губами, – цимусная[47]47
  Цимус – товар высшего качества (евр.)


[Закрыть] вещь.

– Ну, так что? – спросил Левка.

– Давид! – из толпы выскочил лет семи мальчишка. – Беги к маме, доставь сюда самую лучшую козу из стада.

– Ага, – утер тот нос и замелькал пятками.

Вечером Олеся с Машей пили парное молоко.

На следующее утро, встав пораньше, братья запрягли Солдата, прихватили двуручную пилу с топором, мать сунула им узелок с едой, и телега загремела по улице. Спустившись к неширокой речке, переехали ее вброд и направились по песчаной дороге в сторону лесного бора.

Бор встретил полумраком, утренней прохладой и дробным стуком дятла где-то в глубине. Проехав с километр, Левка свернул с колеи на старую вырубку рядом с небольшим озерцом, остановил телегу, оба спрыгнули.

– Берем вон те три, – показал рукой на крайние сосны с рыжими стволами. – На зиму в самый раз хватит.

Выпрягши коня, оставили пастись на травянистом берегу, а сами, прихватив инструмент, направились к деревьям. До обеда спилили все три, обрубили сучья, раскряжевали на бревна, после чего искупались в озерце и перекусили.

– А работать, я смотрю, ты не разучился, хоть и командир, – сказал Левка, сворачивая козью ножку[48]48
  Козья ножка – самокрутка из махорки.


[Закрыть].

– В Красной Армии командиры работают вместе с бойцами, не как в царской.

Перекурив, до вечера перевезли бревна в деревню, на следующий день распилили на козлах, перекололи и сложили в поленницу.