Текст книги "Степная сага. Повести, рассказы, очерки"

И вроде как нет войны на свете, нет колючей проволоки вокруг лагеря, нет зловонного барака с парашей, нет Ржавого – садиста, которого, по всему видать, точит собственная никчемность, а он ее измывательствами над другими людьми приглушает.

Все происходящее кажется только сном, кошмарным, болезненным. Пройдет он, и сгинут все мучения, страдания и унижения…

Но налетел порыв ветра, ударил в сырые доски, резко качнул дверь. И в глазах почернело от боли. А сделать ничего не могу, токо лбом в дверь упереться, штобы ее не так сильно шатало. Ведь, если упаду, усы вместе с верхней губой на двери оставлю. И на кой ляд я их такие пышные отращивал? Куражу ради среди станичников. Вот и покуражатся теперь прихвостни фашистские в свое удовольствие!

Ишь как им смешно, што я от боли корчусь при каждом порыве ветра, слезы из глаз горошинами выкатываются!

Дунет резко ветер, и оттопыривается губа вслед за усами, обнажая стиснутые зубы. И такая боль в душе от беспомощности, что не только залаял бы, но и завыл по-собачьи.

«Гавкай, Будённый! – сипит над ухом Ржавый. – Ты меня знаешь, я не шуткую. Будешь до вечера корчиться».

«Знаю, гад, што не шуткуешь, – думаю про себя, – но ежели я тебе хоть раз поддамся, ты меня потешной собачонкой навсегда сделаешь. А для меня лучше смерть, чем срамота. Да, терпел побои. Да, греб дерьмо барачное. Но ни вам, ни хозяевам вашим не продавался. Не дождетесь моего позора!»

Когда надоела Ржавому потеха и развязал он веревки, тут я и рухнул. Взаправду упал, лишился сознания. Видать, все силы, и духовные, и физические, потратил, штоб не особачиться.

В бараке меня сосед по нарам – донецкий шахтер Семён Дубина спрашивает: «Яша, што они с тобой делали?»

А у меня верхняя губа онемела, язык не ворочается. Хочу сказать и не могу. Кое-как Семёну объяснил, што мне срочно надо сбрить усы, иначе доконают Ржавый с подельниками.

Семён позвал вечером несколько земляков. Сбрили они мои буденновские усы. Помороковали, как дальше быть. Сошлись на том, што больше нельзя мне в бараке ошиваться, охранники не отстанут, пока не прикончат. Лучше уж со своими хлопцами в шахту идти.

Яков Васильевич с грустной улыбкой подытожил рассказ:

– Так завершился период моей барачной войны с фашистами и начался шахтерский. Но об этом в другой раз поговорим. Не вышел бы весь пар в свисток!

– Узнаю бухгалтерскую жилку, – пошутил Валентин. – Будем экономить слова.

– Нет, сынок. Будем беречь силы. Они через слова тоже уходят. Бог даст, еще докончу рассказ.

Глава 10

Подарки судьбы, как и подарки природы, случаются не каждый день. Очередное утро за окнами домика Серединых рождалось долго и мучительно. Рассвет с трудом просачивался сквозь плотную мешковину серых туч. И все вокруг летницы поблекло, потеряло вчерашнюю контрастность и яркость, потонуло в мутной пелене сизого тумана.

– Наволочь нынче, – посетовала Оксана Семёновна, растапливая печь. – Тяга никудышная, никак огонь не разгорится.

– Должно быть, к дождю? С вечера стало ноги крутить, а под утро так совсем невмоготу, – отозвался Яков Васильевич, старательно растирая немеющие икры ног.

– Давай помогу, – предложил Валентин, встав со скрипучей старенькой раскладушки.

– С грехом пополам, но сам управляюсь, – ответил отец.

Он полусидел на постели, согнув ноги, и шаркал узловатыми худыми пальцами по байковым кальсонам ниже колен.

– Ты с нашатырным спиртом разотри, сынок, – посоветовала Оксана Семёновна.

– Хорошо, мам.

Валентин снял с ног отца вязаные шерстяные носки, сдвинул вверх мягкие колошины кальсон и принялся за дело с ухваткой бывалого массажиста.

– Ты не дюже усердствуй! – взмолился Яков Васильевич. – Растрясешь до смерти.

– Не переживай! Лишнее в отхожее ведро вытрясем, остальное заставим работать в нужном режиме.

– Ты заставишь! – без укора проговорил отец.

– Заставлю, заставлю. Будешь бегать. Еще как будешь! Давай другую ногу. Печет?

– Вроде теплей стало. Зараз встану. Расхожусь постепенно.

– Жаль, день сегодня не для уличных прогулок. Не то что вчера. Сырой, мрачный.

– Как в шахте, – неожиданно дополнил характеристику дню Яков Васильевич.

– Вот-вот, – подхватил Валентин, – как раз для воспоминаний о твоей шахтерской эпопее.

Он скатал в рулон свою постель и положил на материнскую кровать. Убрал раскладушку с прохода, освобождая пространство для прогулки отца.

Яков Васильевич надел вельветовые штаны, заправил их в карпетки – шерстяные носки домашней вязки. Немного погодя достал из платяного шкафа зеленый военный китель со стоячим воротником и накладными карманами на груди – популярный наряд станичников старшего поколения. Надел его, застегнув на все пуговицы и крючки. Вместо валенок обулся в просторные кожаные чирики – самодельные домашние туфли-галоши. И в этом традиционном для станичника одеянии еще больше отдалился от образа недужного старца. Как показалось сыну, отец даже меньше сутулился, чем прежде.

– Мам, погляди-ка на батю, – позвал Валентин. – Чем ни гулебный атаман?!

– Ну, только до парикмахерши дойтить, штоб трошки прическу приаккуратила, и можно – в клуб на сходку казачью! – рассмеялась Оксана Семёновна.

– Што вы, ей-богу? – смутился старик. Но, проходя возле зеркала, взглянул на свое отражение и пригладил на левую сторону поредевший чуб. – Картуза нету. Надо справить. В Ростове шьют. Молодняк в станице весь прибран, а до стариков не дошли.

– Может, тебе и шаровары с лампасами справить, атаман? – со смешком в голосе поинтересовалась Оксана Семёновна.

– Так не помешало бы. У сына наверняка есть?

– Есть, – подтвердил Валентин. – Прости, отец, не пришло в голову для тебя заказать. У нас в ателье при Академии бронетанковых войск свой закройщик имеется – Олег Чумаков. Отличный мастер. Восстановил все дореволюционные образцы казачьей формы. Давай мерки снимем, и тебе сошьет. Мам, где у тебя швейный метр?

– Вы што, издеваетесь? На кой ляд она ему сдалась… перед с… – Оксана Семёновна вдруг осеклась на недосказанном слове, как перед внезапной преградой, и, понизив голос, закончила фразу: – Перед станичниками срамитса?

– Мама, казак безлампасный все равно что бесштанный.

– Ну, шут с вами! Форсите, коли охота. Метр – в машинке швейной, под столом. Совсем сказились!

Семёновна еще немного поворчала в адрес мужской половины семьи, иронизируя над старательными обмерами Якова Васильевича, вполне серьезно решившего приодеться в казачью форму, про которую семьдесят лет и думать забыли в станице. Да вот новое поветрие на возрождение казачества началось. И ее младший сын этому немало способствовал в Москве, убеждая депутатов Верховного Совета и чиновников в Министерстве обороны в нужности этого процесса. «Разве ж дадут опять волю казакам, – думала она, – когда Кремль всю власть в свои руки взял? Вон Ельцин и его команда показали, как они свои интересы блюсти будут. А тут втемяшили дурачки себе в голову – лампасы им нужны! Как дети малые».

Но она быстро примолкла и стала чутко прислушиваться к разговору мужа и сына, когда Яков Васильевич вновь начал вспоминать свои мытарства военной поры.

– Шахтер, конечно, из меня был никакой. Но лопатой махать – дело нехитрое. Поставили меня на погрузку угля в вагонетки.

Кидаю помалу, присматриваюсь к тем, кто рядом находится. Люди, надо сказать, разнокалиберные были. Семён Дубина еще в бараке предупредил: «В смене разный народец есть. Охранника Андрея Рябенького, что в забой спускается, опасаться не стоит – свой парень. Но есть и подсадные утки – провокаторы. Так что ухо надо держать востро, а язык не распускать».

Работают все по-разному. Кто-то старается, как на стахановской вахте, кто-то не шибче меня лопатой шевелит. Но явных лодырей нет. Все знают, что доносчики не упустят случая отличиться перед лагерным начальством.

Разговоры промеж заключенных тоже разные. Один белобрысый и белобровый мужик толкует с соседом, што немцы взяли Сталинград и подались за Волгу. Скоро войне конец. Всех заключенных отпустят на вольное поселение. Так што нужно вкалывать старательно и этим приближать свое освобождение.

Его сосед, молчаливый, добросовестный работяга с грустными глазами, в знак согласия кивает головой. И знай себе кидает лопатой уголек в вагонетку.

С противоположной стороны конвейера длинный и мосластый мужик, похожий на Горького, басит язвительно:

«Зачем тебе, Данила, дожидаться будущей свободы? Ты сейчас иди в полицаи. У них и хлеба побольше, и похлебка наваристей. Правильно я мыслю, господин Рябенький?»

«Заткнись, языкатый, – отвечает Андрей. – Нечего в чужой рот заглядывать. Ты, по-моему, тоже от лишнего куска не отказываешься? Или задарма стараешься?»

Долговязый ухмыляется – попал сразу в две мишени.

Кто-то про свою прежнюю работу рассказывал, кто-то – про детей.

А вообще-то обстановка в шахте не для долгих разговоров. Спертый воздух. Угольная пыль. К концу смены все становились похожими на чертей. Не то штобы разговаривать, дышать тяжело было. Так што каждый больше думал про свое, чем говорил.

Мне, с одной стороны, вроде, спокойней в шахте стало. Прекратились издевательства и побои Ржавого. А с другой – што-то неладное в душе творилось. Чувствовал себя не человеком, а бесхребетным червяком, пролезшим в темное подземелье и продолжавшим там жалкие конвульсивные движения. День за днем. Неделю за неделей. Без смысла. Без цели. Без надежды што-то изменить.

Валентин сидел на стуле возле стола с патефоном и внимательно наблюдал за отцом, прохаживавшимся по комнате.

Яков Васильевич двигался гораздо увереннее, чем в первые дни. Говорил четче и яснее. Не было в его голосе ни пафоса, ни рисовки. Он как будто не для присутствующих говорил, а для своей совести, припоминая и оценивая пережитое.

– Конешно, человеком завсегда движет природа, – размышлял вслух старик. – В молодости она требует: «Живи!» И многие люди выживают в самых, казалось бы, безнадежных условиях. Но тут еще и своя такая же установка нужна: «Жить!» Без нее – конец. Не сдюжит человек. Сломается. А во имя чего жить в неволе? Во имя свободы. Своей свободы, как ты ее представляешь, а не абы какой. Моя свобода была связана с Доном, с семьей, с довоенной жизнью. Ради возврата к ней и выживал в узилище. Но дни шли за днями, а свобода не приближалась. Может, правда, што говорил белобрысый, и немцы уже за Волгой? И показались мне все наши подземные конвульсии зряшными, шкурническими.

Во время очередного спуска под землю сунул я свою лопату в транспортер и сломал его.

Крик поднялся: «Тебе чего, гад, жить надоело? И нас всех угробить хочешь?» Белобрысый с «Горьким» накостыляли мне, перепугавшись не на шутку за свои шкуры.

Рябенький для видимости добавил. А когда поволок наверх для разборок, специально орать начал:

«Ты што, не чувствовал, што сознание теряешь? Отойти нужно было в сторону, а не в транспортер лопатой опираться. У, заморыш безмозглый! – Подучил таким образом, што в комендатуре на допросе отвечать. А еще шепнул мне: – Сталинград наш. Драпают фрицы на фатерланд».

Дал земляк зацепку за жизнь, штоб на расстрел не нарывался.

Ну, я и задолдонил в комендатуре одно и то же: «Ничего не помню. Потерял сознание…»

Били люто. Ствол пистолета в рот пихали. Несколько зубов раскрошили. Но все ж таки был у немчуры свой порядок и в концлагере – послали меня на медкомиссию.

Врач-психиатр из вольнонаемных немцев оказался тельмановцем. Написал заключение, што у меня случился голодный обморок и злого умысла не было.

Возвращаюсь с конвоем из больничного барака в жилую зону, а навстречу начальник лагеря с собакой идет. Увидел меня и полез в кобуру за пистолетом, с презрением цедя: «Шайзе!»

Тут и побежали мурашки по моей спине, когда понял – будет стрелять.

«Форвертс!» – скомандовал гестаповец.

В мыслях догадка мелькнула: «В затылок выстрелит. Боится в глаза мои глядеть перед смертью».

Все палачи почему-то боятся прямого взгляда глаза в глаза. Есть в этом какая-то потусторонняя тайна.

Шагнул я вперед, как скомандовал немец, будто на край могилы. Кровь в висках стучит. Холодный пот по спине течет. Думаю: «Ну, вот и все, тут и конец твоей грешной жизни! Прости, Господи, мои грехи вольные и невольные, спаси и помилуй!»

Секунда проходит, две, три… нет выстрела.

Нестерпимо хочется оглянуться, узнать, што задумал фашист, почему не стреляет. Может, осечка?

Обернулся только возле дверей барака. Позади меня никого не было.

Почему пощадил, не могу объяснить. Ведь должен был выстрелить. Я же это чувствовал. Во взгляде его презрительном прочел. К тому же ничего наша жизнь не стоила в лагере, особенно таких субчиков, как я. А все ж таки не поднялась рука. Почему?

– Ты про Господа в рассказе для красного словца сказал или на самом деле помянул в тот момент? – поинтересовался Валентин.

– Точно помянул. Машинально вышло, само собой, как в бою.

– Может быть, в этом разгадка?

– Может быть. Известно только там. – Яков Васильевич ткнул указательным пальцем правой руки вверх. – А нам остается гадать – мне ли Бог помог или в гестаповце человеческие чувства ворохнул. Все люди с одного теста замешаны, да не все про это помнят. Комендант тот, видать, имел какую-никакую совесть. Когда союзные войска подошли к нашему лагерю, он не стал на заключенных зло вымещать, уничтожать массово, как в других местах делали, а пустил пулю в собственный висок. Так подвел итог своим неправедным делам.

– А Ржавый? – не удержался от вопроса Валентин.

– Ну, тот стреляться точно бы не стал. Такие изверги, как он, за свою ничтожную жизнь до конца цепляются. Расквитались с ним наши хлопцы – Семён Дубина и Андрей Рябенький.

За Андрея мы позже перед сотрудниками Смерша хлопотали, когда они фильтрацию военнопленных устроили. Помогли трошки. Сделали ему «скидку» – дали не двадцать пять лет тюрьмы, как другим полицаям, а десятку. И то совсем напрасно дали. Он ведь много нашего брата сберег от неминуемой смерти. Сознательно на жертву пошел, штоб своим пособлять. А его за добрые дела – на Север. Много несправедливости творилось со стороны властей.

Когда наши военные в лагерь приехали, первым делом митинг устроили. Главный начальник вроде бы пожалел военнопленных мужчин, сказав: «Вы много перестрадали». А насчет женщин глупость сморозил: «Ну а вам весь интернационал Европы на себе пришлось выдержать…»

Одна военврач из пленных пристыдила «освободителя»: «Как вы можете обижать нас? В лагере все женщины и девушки отдельно записаны были. И никто из девушек не стал женщиной. Никто! Слышите, вы? Им, голодным и изможденным каторжным трудом, не до интимных развлечений было. Не так вы встречаете своих сестер и дочерей. Стыдно за вас!»

Валентина удивил этот факт. И он спросил отца:

– Батя, положа руку на сердце, скажи, неужели никто из русских девчат не закрутил романа с союзниками или нашими героями? В это трудно поверить. Человеческая природа свое все равно требовала.

– Я свечку не держал и народ не исповедовал. Но, думаю, мало кто. Нынче трудно представить, как выглядел тогдашний лагерный люд. Страшно дюже выглядел. Одни кости, обтянутые кожей, да глаза в пол-лица. Про разность полов и думать забыли. Только одна думка мучала – хлебца бы кусочек!

Позже, когда трошки оклемались да справней стали, может, кто-то и уехал в противоположную от СССР сторону. Проверка людей в лагере до зимы сорок шестого года длилась. Так што по-всякому могло быть. Но большинство пленных и угнанных на работу в Германию всей душой домой рвались. К своему гнезду. Пусть и не такому устроенному, как на Западе, но своему. Так воспитаны были. Бредили отчими краями во сне и наяву.

Мне в поезде по дороге на Дон дочка Нюра приснилась. Вроде мазала хату и меня увидела. Кинулась на шею. А потом болотину видел, хороших лошадей, запряженных в бричку. И, представляешь, все сбылось. На поезде до Шахт доехал. И там с Нюрой встренулись, она в педучилище Шахтинском училась. Потом до станицы Константиновской ехал по весенней грязюке на тех самых лошадях и бричке, што во сне видел. Чудно, правда?

– Непостижимо! Мистика какая-то! – подтвердил Валентин. – Все-таки существует в мире что-то неподвластное пока уму человека. Телепатия, предсказания, пророчества – из этого загадочного ряда. И верят, и не верят в них люди. А ведь не придумка же это? Существуют такие явления в нашей жизни и говорят о не раскрытых до конца возможностях человеческого организма.

– Может, и так, – согласился отец. – Наверное, не пришло время все тайны человеку открывать. Неизвестно, на какие цели он их использовать будет.

– На благо цивилизации.

– Кабы так. А если – наоборот? Как дети со спичками. Што они с ними делать станут? Печку растапливать или пожар в доме устроят?

– Скорее всего – пожар.

– То-то же! Сколько машин изобретатели придумали, самолетов, кораблей? И вроде как на благо? А постоянно находятся те, кто эту махину техники против других людей направить норовит. И направляют. И давят по живому, и ничтожат братьев своих.

– Погоди, батя, чуток, – ухватился за мысль отца Валентин. – Братьев, говоришь, уничтожают?

– А нешто не братьев? По Писанию – все от Адама и Евы произошли.

– Да, да. От Адама и Евы. От их детей. Но от кого из сыновей, от чистого душой Авеля или от завистливого братоубийцы Каина?

– А кто ж это знает? Сказано, што Каин убил Авеля, позавидовав ему. И все. А ты думаешь…

– Раньше не думал. Личного повода не было. В семье у нас мир и лад царили. Вас любили и уважали. Между собой не собачились. Все друг другу помогали. Какие-то детские шалости и недоразумения не в счет. Обдуманно и целенаправленно зла никто не творил. Вслед за вами исповедовали веру в добро и справедливость, в добрых людей, что их большинство на земле и добро всегда побеждает, как в сказках. Так ведь?

– Так. В большинстве случаев так.

– У меня с недавних пор сомнения появились. Под пулями и снарядами в Верховном Совете России. Когда увидел лица ельцинских штурмовиков. Это были не человеческие лица – сплошная маска ненависти и сатанинского сладострастия от чувства превосходства и безнаказанности. Как будто они не наши соотечественники и братья, а иностранные завоеватели или даже инопланетяне. Откуда возникло это безразличие к жизни и судьбам таких же граждан одной страны, волей политических интриганов оказавшихся заложниками ситуации? Вот сейчас только дошло – от Каина. От его первородного братонелюбия, что несет в своих генах большая часть человечества на земле. Все интриганы, завистники, насильники и убийцы отмечены этим грехом, как тавром, и ничего не могут поделать с собой, они не в силах изменить гадкой наследственности.

Валентин замолчал, раздумывая над своим неожиданным открытием природы непрекращающихся конфликтов и войн на земле.

Молчали и родители, озадаченные его словами. Яков Васильевич даже перестал ходить по комнате, в раздумье присел на стул рядом с сыном. В его поблекших, покрасневших от воспаления глазах пробегали токи живых беспокойных мыслей. Он искал нужные доводы для возражения сыну и вскоре нашел их.

– Знаешь, сынок, – спокойно, без азарта спорщика, заговорил старик, – а ведь мне в лагере поначалу тоже так думалось. Не жизнь была, а сплошная чернота, как в преисподней. Никакого просвета. Никакой надежды. Но ведь вышло иначе. Освободили нас в конце концов. А вчерашних наших мучителей постигла заслуженная кара. Значит, добро и справедливость все-таки восторжествовали? Никто не знал, когда это случитса. Но ведь случилось. Хоть многие и не дождались этого дня, умерли по разным причинам – от голода, от болезней, издевательств и побоев, от каторжной работы. Но я думаю, што главной причиной их смерти явилась потеря веры в победу добра. Очень важно для человека, попавшего в черную полосу жизни, не унывать, не опускать руки под натиском зла, верить в лучшее.

А тавро Каина, может, и существует, токо на верующих в Бога и живущих по Его наущению поставить его нельзя. И клейменых не шибко много, как тебе померещилось. Да к тому же в итоге оказываются они не хозяевами положения, а отверженными. По-моему, так завсегда получается.

Валентин слушал отца с каким-то отрешенным видом и неторопливо перебирал конверты с патефонными пластинками. На одном из них задержался, читая название песен. Потом глянул на Якова Васильевича потеплевшим взглядом и предложил:

– Давай, отец, закончим дискуссию об окаянных на музыкальной ноте – песней в поддержку твоих слов. Патефон-то исправен?

– Да вроде как работает. Сто лет не заводили его.

Валентин открыл крышку потертого и вылинявшего, как отцовские глаза, музыкального ящика, обнажая его не тронутое бурями времени нутро. Покрутил ручку заводного механизма. Опустил звукоснимающую головку с иглой на темный диск пластинки.

Под заигранной, давно не менявшейся иглой сначала раздался наплывающий шорох и шелест, будто под метлой дворника, подметающего землю от опавшей листвы. Потом заиграл оркестр, и в исполнении Георга Отса полились понятные каждому человеку и трогающие душу слова песни Эдуарда Колмановского на стихи Константина Ваншенкина:

 
Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова!
 

В маленьком домике Серединых, затерянном под сумрачным осенним небом в бескрайних степных просторах России, звучал гимн жизни.