Текст книги "За старцем не пропадешь"

Наши институтские профессора, как сговорившись, умалчивали о том, что у нас в городе живет великий ученый и знаменитый хирург. О его трудах, пользующихся мировой известностью, не было сказано ни слова. Какое-то табу незримо распространялось на личность епископа. Только один старый партиец – тучный, с бабьим обрюзглым лицом, совершенно бездарный хирург, профессор Петр Петрович Царенко – со злобой и презрением отзывался об этом «каторжнике и ненормальном попе, которому надо было давать не Сталинскую премию, а добавить тюремный срок». Он давно травил епископа, еще в Средней Азии, когда они оба работали там в одном городе.

В конце зимы я немного разболелся. Агнесса Петровна послала своего мужа за доктором. После обеда пришел старенький, сухощавый, с седой бородкой, врач. Он приложил к моей спине холодный черный стетоскоп и долго выслушивал хрипы, заставляя меня покашливать.

– Я думаю, – сказал доктор, – через неделю все пройдет. Чай с малиной, молоко с содой, сухую горчицу в носки. Ну, поправляйся, не скучай, я пришлю тебе что-нибудь почитать.

Действительно, к вечеру старухин муж принес мне две книги. Одна была «20 тысяч лье под водой» Жюля Верна, другая называлась так: «Святое Евангелие Господа нашего Иисуса Христа».

Поскольку всю жизнь мне говорили и в школе, и дома, что Бога в природе не существует, я отложил в сторону Евангелие и принялся за Жюля Верна. Два дня я путешествовал с капитаном Немо и его друзьями в подводном царстве Атлантики и Индийского океана. Но все кончается, «Наутилус» с его капитаном остался в пещере, и я с сожалением закрыл книгу.

Несколько дней я не прикасался к Евангелию, но однажды вечером, когда скука и одиночество одолели меня, а за окном уже наступила вечерняя темнота, я зажег керосиновую лампу и взял в руки Евангелие.

Раскрыв обложку, я обнаружил там необычную дарственную надпись:

«Во имя Господа Иисуса Христа, ради Его святого имени на русской земле благословляю сие святое Евангелие командиру восьмой роты, капитану Сергею Михайлову на спасение, жизнь, крепость и победу над врагами видимыми и невидимыми.

Игумен Серафим,

лета от Рождества Бога-Слова

1904, октября, 21 дня».

Позже я узнал от доктора, что это Евангелие досталось ему от белогвардейского офицера, расстрелянного большевиками в Феодосии.

Впоследствии, живя в Крыму, я почувствовал, что это – земля крови, земля Каина и Авеля, полуостров всего в 25 тысяч квадратных метров, место массовых смертей, массовых захоронений, земля величайших страданий человеческих.

И я потом понял, почему, как нигде в другом месте, в Крыму на меня навалилась такая неизбывная тоска, что все темнело перед глазами, хотя был яркий солнечный день, кругом все цвело, благоухало и пело. Но какой ценой заплачено за эту землю, об этом знает только один Бог.

Итак, был вечер зимы 1946 года, и я, раскрыв наугад Евангелие, стал читать следующее: «В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. И ученики, увидев Его, идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: ободритесь; это Я, не бойтесь. Петр сказал Ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне…»

Тут у меня стала гаснуть лампа. Кончался керосин. Вдруг гулкий мощный взрыв потряс дом, задребезжала ложка в стакане. Я вздрогнул от неожиданности. Это морской прибой грохнул о берег круглую рогатую мину, сорванную штормом с якоря. Такое здесь случалось часто, но я не мог к этому привыкнуть. В сарае закричали встревоженные куры, залаяли собаки. Я долил из бутылки в лампу керосина и принялся читать дальше: «Петр сказал ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу, но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему: маловерный! зачем ты усомнился?»

Это впервые прочитанное слово Божие не прошло для меня бесследно, хотя тогда я принял его за красивую легенду. К приятию христианства я шел очень тяжело и долго. Я прорастал к нему через пласты сомнений, атеизма и всеобщего отрицания Бога. Я прорастал к нему, как прорастает к свету былинка через слои асфальта. Ничего на меня не нисходило, не озаряло, не бросало вдруг в объятия христианства. Вера росла постепенно. Это был очень медленный и холодный рост, наподобие роста кристалла.

Принятию мною Христа особенно мешало одно большое сомнение – за время войны я был свидетелем ужасающего насилия человека над человеком, аналогов которого никогда не встретишь ни у каких видов в животном мире. Кажется, в нашей стране было поругано все, что может быть поругано.

Через несколько лет я опять приехал в этот маленький приморский городок, но Агнессы Петровны и ее мужа в живых я уже не застал. Они оба отправились в мир, где нет ни печали, ни болезни, ни воздыхания. В их домике жили уже другие люди, которые за небольшую плату уступили мне на лето комнату.

Утром я проснулся от солнечных лучей, падавших из окна. О погоде здесь летом говорить нечего: она в Крыму всегда была превосходная. Прямо под окном расцвел пышным цветом куст казанлыкской розы. Чудный аромат наполнял всю комнату. Я вышел во двор. Все кругом сияло, зеленело и радовалось свежему утру. Издалека слышался слабый колокольный звон – нежные единичные удары, называемые «благовест», несущие добрую весть о том, что существует храм Божий, в котором должно состояться богослужение. Я решил сходить в церковь и посмотреть, что там делается, но пока собирался, пока не спеша шел, поспел только к окончанию службы. Я увидел там людей, собиравшихся на середине храма. Они внимательно слушали старого, убеленного сединами человека, стоявшего среди них и возвышающегося над ними на целую голову. Его очки отражали горящие огоньки церковных свечей, белоснежная борода ниспадала на золотое парчовое облачение.

– Кто это? – спросил я свешницу.

– Это архиепископ Симферопольский Лука, – ответила она тихо, подавая мне свечку.

Архиепископ говорил негромким проникновенным голосом. Я прислушался:

– В четвертую же стражу пришел к ним Иисус, идя по морю.

Я узнал: это было Евангелие от Матфея, читанное мною в первый послевоенный год.

– Итак, братья и сестры, – продолжал проповедник, – в четвертую стражу, по римскому исчислению, означало – после трех часов ночи, на рассвете. Он подошел к лодке учеников, идя по морю. Пусть вас это не смущает. Господь наш – Владыка всего Им созданного, Он побеждает законы природы. Но не только Он Сам мог ходить по морю, как по суше, но дозволил и апостолу Петру идти по воде, потому что вера Петра во Христа не давала тому утонуть. Но как только апостол усомнился в том, что его поддерживает сила Божия, как только поколебалась его вера, так сразу он начал тонуть. «Маловерный, зачем ты усомнился?» – сказал ему Христос. Вот поэтому, дорогие мои братья и сестры, бесполезно быть близ Христа тому, кто не близок к нему верою.

Вот, думал я, польза хождения во храм. Кто бы мне это растолковал? Об архиепископе Луке я многое слышал в медицинских кругах, но видеть его мне до сих пор не приходилось. Про него рассказывали, что это был блестящий хирург, талантливый ученый, профессор. Безвременная смерть горячо любимой жены привела его к вере. Впоследствии он принял сан священника, затем пострижение в монашество, а в 1923 году стал епископом. И это в те страшные годы, когда гонение на Церковь стало особенно лютым. В эти годы были расстреляны митрополит Киевский Владимир, митрополит Петроградский Вениамин, десятки других епископов, тысячи священников.

Профессор Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, он же архиепископ Лука, будучи священнослужителем, никогда не оставлял своей врачебной и научной деятельности. Он был ведущим специалистом в области гнойной хирургии, ученым мирового значения. Но это не спасло его от репрессий: он прошел через тюрьмы, лагеря и ссылки. Только с началом войны с Германией, когда в госпиталях оказалось большое число раненых с гнойными осложнениями, о профессоре Войно-Ясенецком заново вспомнили.

О большой смертности раненых было доложено Сталину, который с удивлением спросил: «Неужели у нас нет крупных специалистов в области гнойной хирургии?» Ему ответили, что есть такой, но он в ссылке в деревне Большая Мурта под Красноярском.

Немедленно последовало решение: «Из ссылки возвратить, ученые труды опубликовать, предоставить все условия для работы».

А в 1946 году в центральных газетах было опубликовано, что профессору В. Ф. Войно-Ясенецкому за его научные труды, способствующие успешному лечению раненых, присуждена Сталинская премия первой степени. Архиепископ Лука пожертвовал ее сиротам – детям войны.

Я стоял в церкви и смотрел, как народ подходит к архиепископу под благословение. Люди тихо с благоговением целовали крест и руку, руку архиепископа-хирурга.

Я думал: вот человек легендарной судьбы, который без сомнений идет по бурному морю жизни и не тонет в его пучине, как тонул усомнившийся апостол Петр.

Владыку я тогда воспринимал только как знаменитого ученого с мировым именем, блестящего хирурга и диагноста. Духовно-религиозная сущность владыки тогда не осознавалась мною, потому что в моем сердце еще не нашлось места Христу…

Вечером того же дня я лежал у себя в комнате и решал: идти мне к владыке Луке или не идти? Мне необходим был совет: как жить дальше? Потому что жизнь зашла в тупик, я уже не видел в ней смысла, хотя мне не было еще и тридцати лет. Удушливая советская повседневность окрасила мир в серые, блеклые тона, породила безотчетную тоску.

А когда шесть феодосийских мальчишек на горе колотили камнями противотанковую мину, и взрыв потряс землю, и черный дым столбом поднялся над горой и когда ко мне в морг принесли сочащийся узел с останками их тел, задымленных и черных, я не выдержал и заплакал над этим страшным узлом. После этого я сам стал ожидать скорого приближения смерти.

Я делал биохимические анализы крови, и они давали плохие показатели работы почек. А умирать не хотелось, я был еще так молод, и мне посчастливилось выжить в войну, и окончить институт, и не умереть в клинике Углова. А жизнь была так прекрасна, а крымская весна так блистательна и волшебна, когда все цвело, благоухало, жужжало под ярким, ослепительным солнцем. Придя домой, я сел за стол и написал отчаянное письмо Никите Хрущеву, которое было криком души. В нем я просил отправить меня в Соединенные Штаты Америки, где в хирургической клинике братьев Мейо уже делали пересадку почек. Ответ из Москвы пришел быстро. В нем было указание областному начальству оказать мне необходимую медицинскую помощь. И помощь была оказана. Из Симферополя за мной прислали машину и отвезли меня в психушку, где подвергли тщательной психиатрической экспертизе и нашли у меня угнетенное состояние психики – депрессию.

И вот тогда-то я решил идти к архиепископу Луке, профессору и великому хирургу.

Я слышал, что владыка доступен и принимает всех, кто к нему обратится. Наконец я решил спросить сперва о своей больной ноге, которая была у меня повреждена со времен войны.

Свое намерение я смог осуществить только в начале осени в Симферополе. Предварительно у сведущих людей я узнал, как подходить к владыке под благословение, как вести себя у него в покоях, чтобы не попасть впросак. Выбрав подходящий, по моему разумению, день, я направился на прием. Двери мне открыла келейница, которая попросила подождать в приемной, а сама пошла доложить о моем приходе.

Вскоре она вышла со словами: «Пожалуйста, владыка вас ждет», – и ввела меня в большую светлую комнату. Как она была обставлена, я совершенно не помню, потому что все мое внимание было направлено на владыку. Он сидел в большом старинном кресле спиной к окну, облаченный в светлый кремовый подрясник, подпоясанный поясом, на котором были вышиты золотистые колосья ржи и голубые васильки. Ноги его, обутые в мягкие домашние туфли, покоились на низенькой скамеечке. Я стоял в дверях в каком-то замешательстве.

– Подойди ко мне, – мягко сказал владыка.

Я подошел и поздоровался. Потом, наклонив голову, попросил благословения.

– Как Ваше святое имя? – спросил он.

Я сказал.

Он, положив мне на голову руку, благословил меня. Я поцеловал ему руку, лежащую на подлокотнике кресла.

– Что привело Вас ко мне? – спросил владыка.

Я начал жаловаться на больную ногу, но он перебил меня и попросил рассказать о себе, о своей жизни. Вначале робко, а потом смелее, до самой подноготной, я рассказал о своей нескладной жизни, о работе патологоанатома, о своем маловерии. Он внимательно выслушал мою исповедь, перебирая гибкими длинными пальцами черные узелки монашеских четок.

– Я вас понимаю, – сказал он, вздохнув. – Все это знакомо и мне. И я когда-то чувствовал себя сбившимся с пути и оставленным Богом. И меня, было время, терзали сомнения. Иногда я принимал просто бессмысленные решения. Вера в спасительность христианства не далась мне легко – пришлось выслуживать ее у Бога многолетним трудом, ценою собственных страданий. Одним вера дается, как дар Божий – легко. Такая вера пришла к любимому ученику Христа Иоанну Богослову, другим вера дается трудно, через сомнения и испытания, как, например, апостолу Фоме. Не знаю, что лучше? Хотя в ответ на сомнения Фомы Христос сказал: «Блаженны не видевшие и уверовавшие».

Владыка задумался и закрыл глаза. Потом, как бы очнувшись, сказал:

– Истинный путь к Богу пролегает только через Христа, и многие ищущие Бога должны знать и помнить это. Сколько людей, столько и путей к Богу; у каждого свой путь. В наше время он намного труднее. Сейчас на пути к Богу стоит много преград. Ведь мы живем в стране, где Бог пишется с маленькой буквы, а КГБ – с большой. Современному человеку пройти по водам невозможно. Уж если сам апостол Петр тонул в море, то мы все в этом житейском море барахтаемся, как котята. Не стремитесь совершать великие подвиги, великие дела. Не всякий на это способен, а от неудач возникают разочарование и апатия. Прежде всего, будьте добросовестны в малом, и Бог, видя ваше старание в малом, подведет вас к большому делу. Уезжайте из города. В городе больше соблазнов, больше греха. Город – место противления Христу. Помните, кто основал первый в мире город? Не помните… Так вот, в Книге Бытия говорится: «И построил Каин город и назвал его именем сына своего Енох». Поезжайте в деревню и займитесь там практической медициной. Лечите простых тружеников, но не забывайте о их душах.

Вы же не сомневаетесь, что у человека есть душа? У нас в стране многие в этом сомневаются. Даже те, которые учились и недоучились в семинарии. Я вот был у одного такого на приеме в Москве, когда мне была присуждена Сталинская премия. В конце приема он у меня спрашивает: «Неужели вы всерьез верите, что у человека есть душа?» «А вы верите, что у человека есть совесть?» – спросил я в свою очередь. «Да, верю», – сказал он. «Но я ее не видел, – сказал я, – хотя оперировал живых и вскрывал мертвых». «А вы – неплохой диалектик», – сказал он и улыбнулся в свои усы. Когда я уже выезжал из Кремля, то подумал: «Как бы эта диалектика не привела меня опять в Большую Мурту». Но, слава Богу, все обошлось!

Владыка огладил рукой бороду, посмотрел на меня и продолжал:

– Вот потрудитесь в деревне. Почаще читайте Новый Завет, особенно Послание к Коринфянам, каждый день читайте Псалтирь, и вера ваша будет возрастать изо дня в день. А Библия у вас есть?

– Нет, владыка, – отвечал я. – Где же ее сейчас достанешь? Если только у священника попросить почитать…

Он позвонил в колокольчик. На звук его пришел благообразный пожилой секретарь в рясе и с наперсным крестом.

– Будьте добры, – обратился к нему владыка, – запишите адрес моего гостя, мы пришлем ему Библию, как только получим из Москвы.

Когда я вышел от владыки, то через дорогу увидел широко открытые двери церкви. Потолки в ней были низкие, никакие звуки не нарушали тишину, стоял прохладный полумрак, освещаемый только лампадками и свечами.

Это была любимая церковь владыки архиепископа Луки Войно-Ясенецкого, где он чаще всего служил и молился. Я подошел к крайней большой иконе. Прочитал: «Нечаянная Радость», и сердце мое дрогнуло и радостно забилось и потеплело в груди, и смерть отступила, и я понял, что буду жить еще долго-долго.

Это было почти полвека тому назад. А тогда, через месяц, я получил посылку из Симферополя. Это была Библия от архиепископа Луки.

Вскоре я уволился с работы и уехал навсегда из города, где жил. Устроился я на работу сельским врачом в небогатом горном районе Южной Осетии. Это был довольно глухой и далекий от современной цивилизации уголок, где я долгие годы выслуживал у Бога себе веру, как когда-то это делал архиепископ Лука.

Кстати, он не забыл осмотреть тогда мою раненую ногу. Он несколькими словами успокоил меня, ощупал мое лицо, вытер слезы, нагнувшись, ощупал голени ног, проверил пульс, велев расстегнуть рубашку, приложил к моей груди большое, прохладное старческое ухо и выслушал сердце, поколотил кулаком по пояснице и велел подойти к зеркалу – посмотреть: какого цвета слизистая век и каков язык? Все оказалось розовым. Старец поднялся с кресла и подошел к иконам. Молился он минут десять, вздыхая и что-то неразборчиво говоря… А на прощанье сказал, что Платон был прав, когда говорил, что величайшая ошибка при лечении болезни, что имеются отдельно врачи для тела и врачи для души.

В Южной Осетии население было смешанное. Я жил среди осетин и грузин. Это были мирные люди, которые роднились между собой, и какой-либо национальной вражды между ними не было. Все они были православные христиане, но по всей области все церкви были закрыты, и не было ни одного священника. Поэтому народ за время советской власти христианство забыл и склонился к языческим верованиям предков. Я думаю, что это обстоятельство послужило одной из причин вспыхнувшей жестокой междоусобицы между грузинами и осетинами.

Ведь известно, что если народ забывает Христа, то приходит дьявол и ожесточает сердца и разжигает в народе пламя раздора и войны.

Бедные мои, бедные больные люди, которых я лечил в те годы! Через ваши тихие и мирные селения прокатилась нелепая жестокая война. Где вы? И много ли вас осталось в живых?! Мне писали, что все селение сожжено, все лежит в руинах, а люди рассеялись по лицу всей земли.

Как и в годы «Великого Октября», опять как будто пришли времена Каина и Авеля, и стал восставать народ на народ, возжелавши крови друг друга; из-за грома пушек и автоматных очередей они не слышат голос кроткого Христа, говорящего им: МИР ВАМ, ЛЮДИ! Взявшие же в руки меч, от меча и погибнут.

Кавказский пустынник старец Патермуфий

После тяжелой, ледяной и смертельной блокадной зимы Ленинграда военная судьба жарким летом 1942 года занесла меня в предгорья Северного Кавказа. Вместе с остатками разбитой немцами под Харьковом дивизии мы отступали, вернее – бежали, через ставропольские степи, через станцию Усть-Джигута, Черкесск, Микоян-Шахар и далее, углубляясь в горное ущелье Большого Кавказского хребта.

Отборные части немецкой горно-стрелковой дивизии «Эдельвейс» буквально сидели у нас на хвосте. Пикирующие бомбардировщики барражировали над нашими головами, осыпая дорогу осколочными бомбами. Страдая от жары и жажды, мы спешили к Глухорскому перевалу, чтобы там, высоко в горах, занять оборону и дождаться подкрепления из Сухуми.

Смешиваясь с войсками и затрудняя нам передвижение, по дороге шли беженцы с кубанских колхозов. Медленно двигались обозы, нагруженные домашним скарбом, гнали стада скота и табуны лошадей. Дойдя до начала перевала, эти беженцы, как и их предшественники, бросали все имущество, скот, табуны лошадей из-за невозможности со всем этим перейти через перевал. Дальше, спасаясь, по узкой тропе шли налегке, неся на руках малых детей. Перед перевалом была страшная толкучка: горная тропа не могла пропустить сразу такую массу людей, и здесь, в лесу, сидели, лежали люди, кричали, плакали дети. Между ними слонялись брошенные коровы, лошади, овцы. Стояло много распряженных телег со скарбом, везде валялись корзины, чемоданы, большие деревянные клетки с курами и гусями.

Бойцам была отдана команда отдохнуть перед подъемом на перевал, набрать во фляжки воды. Изнуренные длительным переходом бойцы повалились под деревья, расстегнув на поясе ремни, утирая потные лица пилотками. Закурили, некоторые задремали. Но недолго длился этот отдых – в небе появились немецкие транспортные самолеты, и все небо запестрело белыми парашютами. Это был немецкий десант, который должен отрезать нам путь к перевалу. Раздались истошные крики: «Десант! Десант!»

Начались переполох и настоящая паника среди беженцев. Бойцы начали палить из винтовок по парашютистам, они же в свою очередь сверху стреляли из автоматов по мечущимся внизу фигуркам людей. Десантники приземлялись, группировались и вели довольно плотный огонь по скоплению людей из автоматов и минометов. Когда мины стали рваться в толпах людей, началась страшная неразбериха: и беженцы, и солдаты разбегались кто куда. Оставляя кровавый след, ползали и кричали раненые, тяжело и недвижно на земле распластались убитые. Убитых было много.

Вдруг словно толстым железным прутом стегануло меня по бедру и сбило с ног. Я принялся ощупывать ногу, галифе быстро намокало горячей кровью. Достав перевязочный пакет, я осмотрел бедро: вроде бы пока легко отделался, прострелены навылет только мягкие ткани. Я с трудом поднялся: боль была сильная и в голове шумело. Я понял, что стал почти беспомощен. С минуты на минуту здесь будут немецкие десантники.

Перевязав ногу и опираясь на брошенный кем-то карабин, я заковылял в сторону от дороги, в глубь леса. Шел все дальше и дальше, поднимаясь наверх вдоль небольшого ручья. Стрельба и разрывы мин прекратились, и только временами раздавались одиночные выстрелы – это, вероятно, десантники добивали раненых красноармейцев.

Я был молод и умирать не хотел, но и животного страха перед смертью не было. С начала войны я видел столько смертей, что чувство страха притупилось, но инстинкт самосохранения остался, и, несмотря на сильную боль, когда каждый шаг был мучителен, я старался отойти подальше в лес в горы, чтобы не столкнуться с немецкими егерями и не быть застреленным или плененным. Временами я ложился на живот и пил из ручья чистую ледяную воду. От кровопотери все время мучила жажда. К вечеру я вышел на чудную лесную полянку с сочной зеленой травой и нежными альпийскими цветами. Наверное, дальше хода не было. Впереди отвесно поднималась скалистая стена, с которой маленьким водопадом стекал ручей. Это был тупик. В изнеможении я свалился под деревом на траву и закрыл глаза. В голове шумело, а в ране пульсировала боль.

Лежа, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянувшись, я никого не увидел. Сзади хрустнул сучок, я хотел было схватить карабин, но большая нога, обутая в кожаные сыромятные постолы, наступив, прижала карабин к земле.

– Мир тебе, чадо, – раздался над головой спокойный тихий голос.

Передо мной стоял высокий худой старец в каком-то сером, почти до пят, балахоне, подпоясанном широким кожаным ремнем, на груди – большой медный позеленевший крест с распятием, на голове – суконная черная скуфья. Лик – вытянутый, коричневый, как бы иконный, добрые голубые старческие глаза и длинная клиновидная сивая борода. На плече он держал блестящую отработанную острую лопату.

Это был мантийный, со Старого Афона, монах отец Патермуфий. Корявым с черным ногтем указательным пальцем он ткнул в нарукавные звезды моей гимнастерки, гимнастерки младшего политрука, и сказал:

– Сымай, сынок, это – смерть.

И я тут вспомнил, что у немцев есть приказ: политруков и комиссаров расстреливать на месте.

Собрав сухой хворост, старец выбил кремнем на трут искру, поджег хворост и кинул сверху гимнастерку. Я в каком-то отупении смотрел на его действия, но, опомнившись, закричал:

– Отец, там документы!

Он преградил мне лопатой доступ к горевшей гимнастерке и сказал:

– Поэтому я и предаю ее огню.

Затем он вынул затвор из карабина и закинул его в чащобу, а сам карабин сунул в костер. Опираясь на старца, я прошел поляну, завернул за выступ скалы, где обнаружилась келья отца Патермуфия, окруженная огородом с разными овощами. Посадив меня на твердое монашеское ложе, он нащипал с висевших у икон сухих пучков травы, сварил в ковшике целебное зелье, остудил его и привязал в тряпице к ране. Подвинув ко мне большую чугунную сковороду с тушеной картошкой и кислой капустой и поставив кружку с водой, он приказал мне есть, а сам полез на чердак и принес мне груду старой одежды. Там были узкие клетчатые брюки, какие носили франты в начале века, коричневая суконная рубаха черкесского покроя, старый черный подрясник и потертая бархатная скуфья на голову. К сему еще полагались кожаные постолы на ноги.

– Снимай все с себя, – сказал старец, – а в это облачайся.

Он свернул в узел мою одежду с командирскими сапогами, возложил себе на плечо лопату, перекрестил меня и, наказав никуда не уходить, ушел в ночь. Уже ярко светила луна, и сгорбленная фигура старца хорошо была видна мне, пока не скрылась в лесной чаще. Он ушел хоронить трупы наших солдат и беженцев, которые местами лежали на Домбайских полянах и в лесах.

Проснулся я от солнечных лучей, прямо бивших мне в глаза через маленькое оконце. Рана за ночь воспалилась и болела. Наверное, у меня была температура. Вскоре вернулся старец. На веревке за собой он тянул корову, за ним бежала приблудившаяся лохматая кавказская овчарка, под мышкой он нес икону. Зайдя в келью, он первым делом помолился на иконы, положив три земных поклона, потом, взяв ведро, пошел доить корову. Подоив, он налил в плошку молока и предложил собаке. Та жадно залакала, благодарно помахивая хвостом.

– Значит, ты теперича мой послушник, Алексей, человек Божий, и из моей воли не должон выходить. А я тебя буду закону Божиему учить, питать, лечить, а там, что Бог даст. Милостивый Господь наш Иисус Христос и Пресвятая Мати Богородица нас не оставят своей милостью и сохранят от нечаянной смерти. А смерть, милый Алеша, здесь кругом так и ходит, так и кружит везде: и низом, и верхом.

– Господи Иисусе Христе, помилуй нас, грешных, рабов твоих неключимых. Всю-то ноченьку закапывал, погребал с молитовкой, с молитовкой, убиенных покойничков-то. И молодых, и старых, и детишек-младенчиков тож. Уже смердят, жара ведь стоит, да и шакалки на дух набежали, рвут покойничков-то, рвут сердечных, а вороны глазки им выклевывают. А ведь люди, были кому-то дороги, может и Богу маливались. Вот я иконушку Господа Вседержителя подобрал. Карачаи с аулов наехали, скот ловят, разбирают возы, чемоданы потрошат, иконушку на дорогу кинули. Иконушка им не нужна, вера у них мухаметанская, как у турок, ни к чему им иконушка, вот я ее и подобрал с дороги-то.

Старец бережно обтер рукавом пыль с иконы.

– А тебе, Алеша, коровку привел дойную, для поправки здоровья. Молочко-то, оно полезно для раны.

И-и, как погляжу на тебя, какой славный монашек из тебя получится. Вот так, милый, сам видишь, как Господь управил тебя. Вчерась был политрук – сегодня монашек. Но пока монашек страха ради иудейска, а полюби Христа, и Он тебя полюбит. «Любящих меня – люблю», – сказал Он.

* * *

По молитвам старца и благодаря его целебным мазям и всяким снадобьям, как-то: барсучий жир, горная смола – мумие, пчелиный клей – прополис – рана моя на удивление быстро зажила. И я уже по ночам стал ходить со старцем погребать останки убиенных. Как вспомню – жуткие это были ночи. Разложившиеся трупы скалились при лунном свете. От ужасного запаха спирало дыхание и кружилась голова. Мы копали общую могилу и потом стаскивали их, укладывая рядами. Старец Патермуфий пел над ними краткую литию, потом закапывали и ставили из веток крест. Под утро долго отмывались в ручье и стирали подрясники. Старец говорил, что Господь Бог зачтет нам многие грехи за наш труд.

Старец опоясал меня ремнем, учил при ходьбе и работе подтыкать полы подрясника за пояс, учил молиться по четкам Иисусовой молитвой, читал мне Евангелие, – и вера постепенно входила мне в душу, и Господь нашел место в моем сердце.

Уже закончили погребать мертвых. Занимались огородом, запасали на зиму дрова, пасли корову, собирали в лесу ягоды и грибы. Я как-то отошел, отстранился от этого ужасного и страшного мира и вошел в другой мир, мир моего батюшки Патермуфия – мир, в котором царил Христос, доброта и милосердие.

Вырос я в старозаветной русской религиозной семье, но веяние времени, советская школа, комсомол и университет затмили мое первоначальное детское религиозное сознание, и я забыл о Боге, забыл о церкви. В военкомате мне, как студенту университета, по их мнению политически подкованному, присвоили звание младшего лейтенанта и определили в политруки, хотя я не был членом партии.

Около батюшки Патермуфия я как-то оттаивал душой. Кровавые кошмарные военные сны сменились легкими детскими снами. Я видел своих добрых отца и мать, хлопотливую бабушку, нашу светлую горницу, угол со святыми иконами, зеленые парголовские рощи, слышал гудки дачных паровиков, рев проходящего по утрам на выгон стада, щелканье пастушеского бича.

У меня отросла бородка, появилось желание часто осенять себя крестным знамением. Какая-то умилительная теплота порой появлялась на сердце и невольно на глаза набегали слезы. Я жалел себя, жалел старца Патермуфия, жалел и молился за весь этот погибающий безумный мир.

Батюшка хотел меня крестить в ручье, но я сказал ему, что во младенчестве окрещен в храме священником. Тогда он отыскал в коробочке нательный серебряный крест и со словами: «Огради тя Господи силою Честнаго и Животворящаго Твоего Креста и сохрани от всякого врага видимого и невидимого», – повесил мне крест на шею.

Как-то ненастным дождливым днем к нам пожаловал военный патруль немецких егерей. На них с яростным лаем бросилась наша собака. Шедший впереди фельдфебель короткой автоматной очередью сразу уложил ее наповал. Немцы шли гуськом и, подойдя к нашей келье, выстроились в цепь, направив карабины на окна и дверь.

– Кто есть квартир, выходи! – закричал фельдфебель.

Мы вышли и стали около двери. Солдат вошел в келью и осмотрел ее, другой слазил на чердак.

– Кто есть ви? – спросил фельдфебель. Батюшка поднял и поднес к лицу свой медный крест.

– Понимайт, ви есть анахорет. А другой, молодой?

– Он мой келейник.