Текст книги "Рассказы алтарника"

Наконец мы, получив благословение, распрощались с батюшкой и вышли вон. Недалеко от батюшкиной кельи я увидел прекрасной постройки обширный дом с большими светлыми окнами и верандой. Я спросил Магду:

– Чей это такой красивый дом?

– Это батюшкин дом.

– Как батюшкин?!

– Да, это благодарные прихожане уже лет десять назад построили и обставили этот дом для своего любимого пастыря. Там есть полный комфорт, но батюшка предпочитает жить в своей ветхой келье и спать в гробу, а в дом пускает приезжих к нему издалека богомольцев.

Вот, пожалуй, и все о бесогоне из Ольховки. Это было в 1984 году. Не знаю, жив ли он еще. Дай-то Бог.

Любовь к отеческим гробам

Когда-то, в семидесятых годах, я лежал в одной кардиологической клинике Ленинграда и, находясь в палате, с унынием смотрел в окно, по стеклам которого, как слезы, ползли капли осеннего дождя. Сырой западный ветер с Финского залива трепал ветви деревьев, осыпая золотой листвой уже потухшую траву больничного парка.

Палата была небольшая, на трех человек, и одну койку занимало «лицо кавказской национальности». Несмотря на то что он был болен, и очень даже болен, жизнь и энергия так и кипела в нем. Сам он был уроженец Грузии, из одного большого села Верхней Кахетии, однако по национальности считал себя армянином. Хотя он уже был немолод, и даже можно сказать, просто стар, от него исходил какой-то удивительный шарм, неумолимо привлекавший к нему женщин всех возрастов и сословий, летевших к нему легко и бездумно, как бабочки летят на огонь. Женщины были всякие: начиная от поломоек и шикарных буфетчиц до авантажных докториц. Он мне напоминал завзятых ловеласов довоенных времен, фланирующих по курортной набережной в широченных белых штанах, в истоме закатив кавказские глаза и крепко прижав партнершу, выделывающую ногами модное в те времена танго.

В Ленинграде он жил давно, но не сидел на месте, а постоянно курсировал между Ленинградом и Тбилиси, где вел разные маклерские дела с дельцами и начальниками крупных и богатых грузинских и армянских кладбищ. Его знали и в Тбилиси, и в Кахетии как денежного воротилу и как щедрого и веселого кутилу, что на Кавказе ценится особенно высоко. Звали его Ашот. Сейчас он лежал на больничной койке с капельницей, с подвешенной к носу кислородной трубкой, синий и отекший. Но, несмотря на свое, можно сказать, предсмертное состояние, был веселый и пускал в ход руки, когда к нему подходили молоденькие докторши или медсестры. Нашим палатным врачом была молодая, статная и очень ухоженная докторша. Ашот за глаза называл ее карабахской кобылицей, а мы с другим соседом – царственной докторшей. Ашот, делая ей комплименты, говорил, что с ее фигурой, лицом и статью в Голливуде она могла бы играть русских императриц. Еще он просил пореже подходить к нему, а то он очень волнуется и у него повышается кровяное давление.

Во время обхода маститый профессор-кардиолог, демонстрируя Ашота студентам, всегда говорил открытым текстом: «Вот перед вами больной, умышленно погубивший свое сердце непомерной выпивкой и разгульной жизнью». Ашот же в это время подмигивал хорошеньким медичкам и в кровати изображал, что он танцует лезгинку. По всем расчетам врачей Ашот должен был умереть в ближайшие дни и выйти из больницы ногами вперед, но он не умер, пошел на поправку и вышел из больницы своими веселыми ногами – вероятно, Божиим промыслом ему была уготована другая смерть.

Мы с ним часто вели разговор о вере, о Боге, и он мне сказал:

– Что ты говоришь, генацвале, что у нас в Грузии вера ослабла? Нет. У нас в Грузии все верующие. Если бы ты мог понимать разговор наших людей, то у них Бог не сходит с языка. «Клянусь Богом!» – говорят они. Когда подходит праздник или болеет кто, так сразу покупают барана и тащат к церкви. Там его режут во дворе и кушают шашлык, пьют вино и говорят: «Бог! Ты видишь, как мы Тебя любим, даже не пожалели такого прекрасного барана, поэтому сделай так, чтобы наш маленький бичо Зурико поправился и больше не болел». Поп, как свидетель, тоже с нами кушает шашлык и пьет вино. Шкуру с собой не берем, а вешаем на дереве, чтобы Бог не забывал, что раз баран съеден, значит, маленькому Зурико надо помочь.

Да наш народ – самый верующий на земле! Если бы ты видел, что творится на Георгобу – празднике в честь святого Георгия. Всю неделю подряд в Кахетию ко храму Алла Верды съезжается народ. Кто на машине, кто на арбе. Все везут баранов и бурдюки с вином. Десятки тысяч окружают этот большой храм. Темная ночь, горят костры, на них кипят громадные котлы. Всю ночь трудятся мясники, режут баранов, кровь льется рекой, громоздятся горы бараньих голов, горы потрохов. Кипят котлы, варится мясо, жарятся шашлыки. В храме Алла Верды, таком большом, что туда может въехать грузовая машина и, сделав круг, выехать обратно, – так там идет богослужение при участии целых полков попов, архиереев и двадцати трех митрополитов. Они одеты, как цари. Золото на них так и сверкает. Клубами к куполу поднимается кадильный дым иерусалимского ладана. Громадный хор ревет так, что стены дрожат и его слышно за километр. Несколько дней мы так пребываем, едим мясо, выпиваем целый океан вина, грузинским многоголосьем поем наши песни. Так мы прославляем святого Георгия.

Вот такая наша вера. Это не то, что у вас, когда, поставив в церкви копеечную свечку, вы думаете, что Бог вам все устроит. К примеру, возьми целого барана, возьми тысячу баранов, и что Бог скорее увидит: тысячу баранов или копеечную свечку?

Я рассердился и ответил ему:

– Бог увидит барана Ашота, который говорит такие глупости.

– Вот то-то же! Тебя задело, что я правду сказал. Наша вера старше вашей веры на шестьсот лет.

Так говорил умирающий Ашот, посрамляя меня древностью веры и баранами. А меж тем он жил и кормился от неправедных дел. В те еще советские времена он уже тайно занимался частным предпринимательством, за которое мог получить срок, и, вероятно, немалый, но срока он не получал, потому что все у него было схвачено, везде смазано и везде сидели чиновники, у которых глаза и рты были залеплены денежными купюрами.

Под началом Ашота была целая команда, которая демонтировала на старых петербургских кладбищах ценные памятники на могилах богатых и именитых людей. В укромном месте, в мастерской шлифовки снимали старые надписи и по желанию заказчика наносили новые, золотили их и отлично делали штриховые портреты состоятельных духанщиков, рыночных королей и вообще всех, у кого водились деньжонки. Некоторые денежные воротилы еще при жизни заказывали себе памятники, впрок. Большинство памятников уходило в Закавказье, и кто посещал кладбища больших тамошних городов, уходил, пораженный роскошью и помпезностью различных надгробий из мрамора, гранита и Лабрадора. Так памятники обретали вторую жизнь и уже не стояли на респектабельных петербургских кладбищах на могилах сенаторов, аристократов и купцов, а были воздвигнуты над прахом богатых духанщиков, коммерсантов, хозяйственных воротил и партийных бонз.

Придите сейчас на старые кладбища Петербурга и посмотрите, в каком они жалком, разграбленном состоянии. Кстати, к этому приложили руку еще в советские времена и правители города, стерев с лица земли большое Митрофаньевское кладбище, Стародеревенское кладбище, урезав Никольское и Смоленское кладбища и уничтожив еще целый ряд других. Это варварство бесспорно было порождено политикой безбожия в стране.

Когда Ашот приезжал в свое родное село, то из дальней древней церкви Нино-Цминдо приходил старичок священник Мераби и укорял, и обличал Ашота, говоря, что большой грех он творит и Бог ему этого не простит ни в этой жизни, ни в будущей. И пусть Ашот всегда помнит, что смерть грешника люта. Но Ашот на эти замечания и в ус не дул, а посмеивался и продолжал грабить старые ленинградские кладбища, оставляя только аляповатые бетонные кресты. Но зато около его родного села вырастал роскошный пантеон из гранитных и мраморных надгробий.

Несмотря на его заигрывания, царственная докторша явно не благоволила Ашоту и всегда холодно отвечала на все его льстивые домогательства. Когда он выписывался из клиники, его пришли встречать несколько молодцев, нагруженных коробками шоколадных конфет, бутылками шампанского и букетами роз. В отделении был устроен небольшой сабантуйчик. Медсестры и врачихи были одарены коробками конфет и букетами роз. Перед отъездом он просил меня зайти к нему и осмотреть какую-то редкую икону, так как сам он в этом не разбирался и хотел по этой иконе иметь точную информацию.

Недели через две я пришел к нему. Двери открыл его сын с мутными глазами наркомана. Из недр квартиры неслись веселые граммофонные звуки вальса. Когда я вошел в просторную, полную антиквариата комнату, то увидел Ашота в широких штанах, вальсирующего на паркете с царственной докторшей. Он повел меня смотреть икону, которая оказалась малоценной, академического письма, единственно был хорош резной кипарисовый киот. По-прежнему неслись гнусавые звуки из антикварного, с громадной трубой граммофона. Около него в кресле сидела царственная докторша, источая нежный запах парижских духов и деликатно поглощая шоколадные конфеты с ромом из большой открытой коробки.

В последний раз, примерно через год, я встретил Ашота на Кировском проспекте под ручку с пышной яркой блондинкой. Он торопился на какую-то деловую встречу, но остановился поговорить со мной, сетуя, что жизнь не удалась, здоровья нет, сын – наркоман, а дочь – шлюха. Говорил, что у него срочный и богатый заказ на отличное надгробье-люкс на могилу хозяина района, богатого деньгами и родственниками. Что из райкома по междугороднему все звонят, торопят с прибытием товара. Такой шедевр придется везти самому, чтобы было все в сохранности. Больше Ашота я не видел.

Через год я поехал в Грузию к мощам святой равноапостольной Нины. На дороге во Внешней Кахетии автобус сделал остановку. Все пассажиры пошли в тень к источнику. Это было родное село Ашота. Кладбище было при дороге, и я осмотрел его. Тяжелые гранитные глыбы, мраморные памятники и черные плиты Лабрадора придавили могилы спесивых кахетинцев. Некоторые могилы вообще вызывали удивление своим явным язычеством. На этих могилах был поставлен дом из ажурной кованой решетки, с оцинкованной крышей и затейливыми трубами водостока. Внутри домика все было убрано и обставлено в восточном вкусе. Здесь был и диван с круглыми мутаками[3]3
  Подушка цилиндрической формы.


[Закрыть], на полу большой ковер. Под ковром – могила покойника. Посредине стоял стол, покрытый бархатной скатертью, с кувшинами вина, бокалами и фруктами в вазах. Трубки дневного света круглые сутки испускали ртутный мертвящий свет.

Электросчетчик исправно отсчитывал киловатты, и беспрестанно гремела радиотрансляция. Кладбищенский сторож рассказал мне, что год назад на этом кладбище погиб уважаемый батоно Ашот из Ленинграда при разгрузке больших плит Лабрадора для могилы секретаря райкома. С машины свалилась черная тяжелая плита и придавила его, как жабу. Пока был жив, кричал все, бедный. С большим трудом отвалили плиту от страдальца. Ноги и нижняя часть живота – в лепешку. Вон там, в стороне, и его могила под скромным грузинским камнем. Царствие ему Небесное!

«Вряд ли Царствие Небесное, – как любил поговаривать игумен Прокл», – подумал я и пошел к своему автобусу.

С тех пор прошло порядочно времени, распался Советский Союз, Грузия стала самостоятельным государством, но многие скорби пришлось перенести грузинскому народу. Здесь были и междоусобные войны, и потеря Абхазии с изгнанием грузин, землетрясения, наводнения, снежные лавины и грязевые сели, а главное – нищета и холод. В общем, почти полный набор казней египетских. Когда-то веселая и богатая столица Тбилиси погружалась во мрак и холод. Не шумел больше богатый и знаменитый Тбилисский рынок, где раньше, с трудом пробиваясь сквозь тысячные толпы, развозчики овощей со своими тележками, кричали во все горло: «Хабарда! Хабарда!» Толстые румяные мясники в белоснежных халатах и колпаках, похожие на преуспевающих профессоров-хирургов, превратились в ветхих голодных старцев, сухими ручками приготовляющих себе скудную трапезу из хлеба, зелени и воды на давно пустующей мясной колоде.

Опять я поехал в Кахетию, в Бодби, и опять автобус сделал длительную остановку около села покойного Ашота. Я вышел из автобуса и не узнал кладбища. Где эти кичливые краденые мраморные и гранитные памятники? Ничего этого не было, а было простое традиционное грузинское кладбище с простыми каменными низкими надгробиями.

Постаревший кладбищенский сторож узнал меня и на мои недоуменные вопросы рассказал мне удивительную историю. После смерти и похорон Ашота на селение и прилегающую округу навалились разные беды, как, впрочем, и на всю Грузию. То на овец напала вертячка и половина сельского стада околела, то весной их коровы в ущельях нажрались какой-то ядовитой травы, их раздуло и от стада мало чего осталось, то в домашних хранилищах завелось такое обилие мышей, пожравших всю кукурузу, какого не помнят древние старики. Но самое плохое – это град. Каждый год летом на поля, виноградники и селения с небес выпадал густой и яростный град, побивавший все посевы, и ничего с этим нельзя было поделать. Во избавление от греха служили молебны, приносили в жертву баранов, прикатили зенитную пушку и стреляли в небо по тучам, но все было бесполезно. Народ приуныл и совсем обнищал. Не было на продажу вина, не было ни кукурузы, ни пшеницы.

Наконец решили привезти древнего столетнего священника отца Мираба из храма Нино-Цминдо. Старик с дороги устал. Поел чахохбили, выпил вина и уклался спать. На следующий день из церкви вынесли иконы, хоругви и крестным ходом пошли в сторону кладбища слушать отца Мираба. Собралось все селение. Отец Мираб влез на арбу, помолился, поклонился народу на все четыре стороны и сказал: «Гнев Божий на наших головах за то, что забыли мы Бога и предались мамоне! Для чего вы работали, для чего трудились? Вы работали не для Царства Божия, а для плоти, вот и пожинаете скорби в плоть. Посмотрите на ваше кладбище! Оно украшено памятниками и камнями, украденными с далеких северных могил. Это великий грех – разорять чужие могилы и украшать свои. Ашот привозил вам эти камни, и вы, как бараны, бросились покупать их и ставить на своих могилах. Вот теперь за грехи ваши и Ашота эти северные камни и притягивают на землю убийственный град. Дети мои, послушайте меня, старого священника, что надо сделать, и, может быть, тогда Господь Бог помилует вас: прах Ашота надо перенести в дальнее пустынное ущелье и там похоронить его. Туда же надо перенести все эти памятники и камни. Пусть град вечно побивает это бесплодное дальнее ущелье. Снимите и языческие дома над могилами и устройте обычное грузинское кладбище. Кроме того, для покаяния накладываю на вас сорокадневный пост. Пригласите епископа, и пусть он вновь освятит ваше кладбище. Я все сказал. Благословение Божие на вас! Аминь».

Народ послушал старца и сделал все, что он сказал им. И с тех пор градобитие прекратилось. Нельзя сказать, что совсем. Бывает иногда небольшой град, но такого бедственного градобития больше не было.

Эта маленькая, но назидательная история всплыла в моей памяти, когда недавно по поводу юбилея одной знаменитости я посетил старинное петербургское кладбище и с горечью обозревал его жалкое состояние мерзости и запустения. Весь этот грабеж и мародерство делались при попущении безбожных властей, и пусть это будет на их совести.

Закарпатские этюды

В Карпатах от старославянских времен месяц октябрь называют «жовтень».

То там, то здесь под горами у реки в легкой туманной дымке виднелись селения с белыми хатами, накрытыми низко надвинутыми на оконца камышовыми и драночными крышами.

И в каждом селении была церковь, но какая! Из дерева, она напоминала смереку, или по-русски – ель, с такими же лапчатыми ярусами крыш, крытых дранкой, и все это сооружение венчалось несколькими православными крестами.

Да, это была Закарпатская Русь.

Удивительный народ живет здесь. Народ, который говорит про себя: «Мы – руськие». Еще их называют «русины».

Митрополит Вениамин (Федченков), который, будучи в эмиграции, как активный участник белого движения, одно время служил здесь в сане архиепископа и окормлял православные приходы. Привожу его впечатления от Карпатской Руси и ее народа из книги «На рубеже двух эпох».

«1924/25 гг. Скоро мы поехали в свою Карпатскую Русь. Стоило увидеть первые лица, встретившие нас в храме села Лалово, как тотчас же стало ясно: это наши родные – русские! Будто я не в Европе, а где-либо на Волыни или Полтавщине. Язык их ближе к великорусскому, чем теперешний украинский. Объясняется это, по-моему, несколькими причинами. Прежде всего – географическими. Когда венгры, или, как их на Закарпатской Руси зовут обычно, „мадьяры”, завоевали эти края, то они овладели, конечно, лучшими равнинными землями, а покоренных славян загнали в леса и горы. И эти горы спасли их. Спрятанные в их складках, удаленные от культурных разлагающих центров и путей сообщения, наши братья сохранились в удивительной чистоте расы и здоровья и в любви к своему русскому народу. Вторая причина была религиозная. Сохранив славянский язык в богослужении, даже и после насилия унии (XVI в.), они через него удержали связь с русским языком и Православной Русью. Какой же это был прекрасный народ!

Я думаю, что карпатороссы лучше всех народов, включая и нас, российских, русских, какие только я видел.

Какая девственная нетронутость! Какая простота, какая физическая красота и чистота! Какое смирение! Какое терпение! Какое трудолюбие! И все это при бедности».

Однако возвратимся к тому времени, когда мы вместе с коренным закарпатцем, русином Иваном Гойду, ехали на его видавшем виды «запорожце» по горным, раскисшим от осенних дождей дорогам. А ехали мы на самую Верховину в глухие лесные места, в селеньице Малая Уголька к знаменитому и глубоко чтимому на Закарпатье старцу архимандриту Иову. К батюшке Иову у нас было важное дело.

Мой старый приятель Иван был натурой своеобразной, вольнолюбивой и, кроме того, женолюбивой. У него была такая жадная неистребимая страсть к несравненным чаровницам, закарпатским красавицам, что он был несколько раз женат и все не мог остановиться. Было такое дело, что его бывшие жены заманили его в хату, накинулись всем скопом и били, колотили его в свирепом восторге, пока не отвели душу. Когда они выбросили его во двор, то из ягодицы у него торчала вилка, а голова была раскроена велосипедным насосом.

Сам Иван про очередную жену в отставке говорил:

– А, чтобы ее, шалаву, Бог побил, она у меня столько добра понесла из хаты, что я остался гол як сокол.

Выслушав его сетование на очередное крушение семейной жизни, я сказал Ивану, что виноваты не жены, – на мой взгляд, добрые хозяйственные красавицы, а он сам, потому как в нем сидит лютый блудный бес асмодей, которого надо срочно изгнать, а то будет беда.

Услышав это, Иван оторопел и долго смотрел на меня непонимающими глазами:

– Ось лихо яке! Так во мне живе лютый бис асмодий, живе, яко селитер в потрохах. Як же его, вражину, выкурить из мене, а то ведь от жинок мне гибель иде.

– Никто не поможет, кроме батюшки Иова! – сказал я. И вот мы поехали к нему. Проехали древний городок Хуст. После Хуста пошли истинно православные места. Здесь народ героически сопротивлялся униатскому окатоличиванию, и руками, и зубами держался за родное православие. Проехали Буштыно и здесь вдоль реки Теребля стали подниматься по ущелью к селению Малая Уголька. Ну вот наконец и Малая Уголька. Селение было внизу, а церковь на горе. Пыхтя и чихая мотором, машина поднялась в гору к церкви. Церковь небольшая, деревянная. При входе от самого фундамента, высокого, в рост человека, на гвоздях висело множество шляп различных цветов и фасонов. Это все шляпы прихожан. Значит, еще шла служба, и народу было полно. Когда вошли в переполненную церковь, я сразу ощутил, как теплое чувство Божией благодати согрело душу. Из алтаря послышался возглас:

– Святая святым!

Вскоре Царские врата раскрылись, и на амвон вышел священник с чашей в руках.

«Боже правый! Не сплю ли я?» Я смотрел и будто бы видел воскресшего Серафима Саровского. Прекрасное, как бы в Фаворском свете, лицо, неизъяснимо благодатное и простодушное. Голубые глаза, источающие доброту и какую-то детскую радость. Это был сам батюшка Иов. Он говорил на своеобразном русинском диалекте, который распространен в закарпатских горных ущельях. Но все было понятно. Вероятно, это был язык, со времен князя Даниила Галицкого до наших времен сохранившийся на Верховине.

После службы батюшка Иов повел нас с Иваном к себе в келью. Домик, где он жил, был небольшой, состоящий из кухни, кладовки и кельи. На кухне хозяйничала старая приходящая монахиня – матушка Хиония. В открытую дверь кладовки было видно множество полок и полочек, уставленных банками, глечиками, кринками, мешочками с крупой, кругами овечьего сыра, связками кукурузы. Все это приношения прихожан.

Пока матушка Хиония уставляла трапезу, я разглядывал келью. Сразу бросилась в глаза красивая печка с чудными малахитового цвета фигурными обливными изразцами. Узкая железная кровать с досками, покрытая серым суконным одеялом. Одежный шкаф грубой деревенской работы, письменный стол с темно-зеленым сукном. На нем стоял старинный барометр, лежали толстые книги в кожаных переплетах с медными застежками: славянская Библия и славянский «Благовестник» Феофилакта Болгарского. Были там еще два портрета: Людвига Свободы, президента Чехословакии, с дарственной надписью, и архиепископа Крымского Луки (Войно-Ясенецкого), с которым батюшка был знаком по лагерю и тюрьме. В красном углу светились лампадки перед чудными и редкими иконами: Божией Матери «Гликофулиса», или по-русски «Сладкое лобзание», «Иверская», «Казанская», поясной образ «Господь Вседержитель», образ «Иов Праведный на гноище», ну, конечно, Никола Чудотворец и преподобный Серафим Саровский.

Матушка Хиония пригласила нас к трапезе. Стол был уставлен мисками с молочной лапшой, мамалыгой (блюдо из кукурузной муки), овечьим сыром, сметаной, были здесь и соленые огурцы, пшеничный хлеб. Присутствовал и пузатый графинчик со сливовицей для желающих с холода и устатку.

Сам батюшка Иов благословил ястие и питие, но за трапезу не садился, а ходил потихоньку взад и вперед и по моей просьбе рассказывал свое житие:

– С младых ногтей я возлюбил Господа нашего Иисуса Христа, Его Преславную Пресвятую Матерь и нашу православную веру. А наше бедное Закарпатье совсем не имело покоя. Вечно оно переходило из рук в руки. Все время менялись политические декорации. То у нас были мадьяры, то румыны, то чехи, то опять мадьяры. Все они, кроме румын, гнали и притесняли православную веру и всячески насаждали унию с Римом.

В храме моего родного села священствовал отец Доримедонт, который наставлял меня в Законе Божием и благословлял меня прислуживать ему в алтаре. Вот так и шло дело. Когда я подрос, то с благословения родителей и отца Доримедонта поступил послушником в монастырь, где со временем был пострижен в рясофор. А затем, как на грех, началась Вторая мировая война. Чехи с Закарпатья ушли, а пришли мадьяры. Сделали они ревизию монастырю и определили призвать меня в солдаты в мадьярскую армию. Вот ведь искушение какое, только меня там и не хватает.

И задумал я бежать в Россию к нашим русским братьям, православным. Оделся просто. Взял холщовую торбу, положил туда Евангелие, хлеб, соль, кружку. Надел сапоги, попрощался с игуменом, братией и ушел в ночь. Где шел пешком, где ехал на попутных, удачно перешел границу с Польшей. Прошел Польшу, Господь все охранял меня. Наконец вышел на границу с Советской Россией. Был 1939 год, помолился я крепко и перешел границу СССР. Прямо наткнулся на пограничный наряд. Бросилась на меня овчарка, я отбился палкой. Слышу, клацнули затворы винтовок. Кричат: «Ложись!» Я лег, отогнали овчарку. Обыскали. Я говорю им, плачу от радости: «Братья родные, я к вам с самого Закарпатья иду почти все пешком, наконец Бог привел меня на Русь Святую». Целую землю. Они молчат, лица каменные. Затем старшой говорит: «Вставай, поведем на заставу, там разберутся, что ты за птица».

На заставе меня сразу объявили шпионом какой-то иностранной разведслужбы и отвезли в город в следственную тюрьму НКВД. Там меня поставили «на конвейер». Это непрерывный допрос. Следователи меняются, а я остаюсь все тот же. Семь суток без сна и еды, даже без возвращения в камеру. Мне не давали сидеть, меня били и очень жестоко. Я был в полубредовом состоянии. Терял сознание и падал на пол. Меня обливали ледяной водой, к носу подносили нашатырь. От меня требовали сознаться в шпионаже и в пользу какой страны. Рот пересох, губы разбиты, язык как терка, и я хрипел следователю: «Я простой монах, я шел к братьям, к своим братьям русским. Я русин. Я с Закарпатья». Следователь выдохся, перед моим лицом рука с пистолетом: «Сознавайся, гад, в последний раз предлагаю. Застрелю, как собаку! Считаю до трех: раз, два, три!» – бьет меня по голове рукояткой пистолета.

Судила меня тройка НКВД. Суд продолжался семь минут. Приговор: 15 лет – за шпионаж, 5 лет – довесок за религиозность и еще 5 лет ссылки. Итого: 25 лет.

Затем «столыпинский» вагон – это клетка для зверей на колесах. И пошло колесить: Перлаг, Свирьлаг, Воркута и прочее – все за полярным кругом и, наконец, Колыма. Не знаю, зачем меня так гнали? Мотался я среди сотен тысяч полубезумных, изнуренных непосильным трудом, болезнями, голодом, лютыми морозами людей, обреченных на смерть. От цинги выплевывали зубы, от морозов выхаркивали кровавые куски омертвевших легких. Обмороженные ноги в язвах, глаза воспалены, сердце заходится от страшной усталости. Но я держался, и Господь хранил меня. Сказывалась аскетическая жизнь в монастыре и привычка к скудной постной пище. Потом я был молод и здоров телом и духом. Я молился и верил, что Господь поможет мне.

Но вот нам объявили, что Германия напала на СССР. Началась война. Однажды меня вызывают к начальнику: «Номер 437, с вещами». Спрашивают: «Вы подданный Чехословацкой республики Кундря?» «Да, – говорю, – гражданин начальник». «Есть приказ мобилизовать вас в Чехословацкий корпус генерала Людвига Свободы, чтобы своей кровью искупить вину вашу перед Советским государством». «Моей вины нет никакой, но я пойду на фронт».

И вот я обмундирован и на фронте в составе Чехословацкого корпуса. Ох, война, война – это не мать родна. Тяжела ты, проклятая, Каинов это труд, и для монаха не занятие.

Одно меня утешало – это память о святых воинах-монахах Ослябе и Пересвете, которых игумен святой Сергий Радонежский послал сражаться на поле Куликовом. Итак, с боями вместе с корпусом я дошел до Праги. А затем меня отправили в Москву охранять Чехословацкое посольство. Стою, охраняю в чехословацком военном мундире, орденов на мне целый иконостас – и советские, и чешские, бравый был парень, девушки идут, заглядываются.

В свободное время езжу в Загорск, в Троице-Сергиевскую Лавру. Свел большое знакомство. Встретил там архиепископа Луку, профессора-хирурга. Наконец, меня демобилизовали, а в Лавре рукоположили в иеромонахи.

Вернулся на Родину. Здравствуй, Верховина, мати моя, вся краса твоя чудова у меня на виду. Опять в своем монастыре. Дошел там до игумена, а потом доспел и до архимандрита. Живем, слава Богу, грехи отмаливаем.

Да вот опять гром грянул. Пришел к власти Никита Хрущев. Стал гнать Церковь Православную. От начальства поступил строгий приказ: закрыть наш монастырь, а монахов распустить. Вот дьявольское искушение. Я послал отказ. А они прислали на машинах целый отряд милиции. Стали менты бревном в ворота бить. Ворота повалились. Я кричу: «Святый Георгий, помогай!» Менты ворвались. Началась свалка рукопашная. Кому нос расквасили, кому фонарь под глаз. Меня, раба Божия, как зачинщика, арестовали. Сижу, пою: «Верховина, мати моя». Арестанты под благословение подходят. Судили меня, влепили срок, как рецидивисту. Молился я, и Господь надоумил меня написать президенту Чехословакии Людвигу Свободе. Пишу: «Господин Президент, пишет лично известный Вам подпоручик Кундря, который прошел с Вами дорогами войны до Праги. Так, значит, и так. Опять посажен за то-то и то-то. Уже не как шпион, а как архимандрит». Прошел месяц. В камеру приходит вертухай, кричит: «Кундря, на выход с вещами!» Не забыл генерал боевого товарища. Дай Бог ему здоровья.

Приехал на место. Церковное начальство трепещет. Упрятали меня на Верховину, подальше, в самый медвежий угол на приход. Ну, вот и конец, и слава Богу.

На следующий день рано утром до Литургии батюшка Иов учинил блудному Ивану бесоизгнание. Батюшка вместе с церковным старостой – здоровенным мужиком-лесорубом, завели Ивана в церковный притвор. Вскоре оттуда раздались такие жалобные вопли, такой визг, как будто на Рождество кабана резали. Потом был покаянный плач, и еще с полчаса все было тихо.

Наконец, шатаясь, вышел Иван, взъерошенный, потный, красный, но притихший и смиренный. Он вытирал ладонью слезы и бормотал:

– Чтобы я когда – ни Боже мий. На вики все. Да чтоб мене Бог побил. Завтра запишусь в монахи.

Спрашиваю: а вышел ли бес?

– О-го-го, еще какой! Велыкий, та вонячий, косматый, як горилла.

– А что делал батюшка?

– Та всэ робив. Молитву читал, плетью менэ учил, святой водой кропил, ладаном кадил, вэликой иконой давил.

Целый день пробыли в Малой Угольке. Иван ничего не ел, только пил святую воду и заедал просфорой. На женщин не глядел, отворачивался от них, как набожный иудей от свинины.

Когда стемнело, к церкви пришло много народу из соседних сел. Был день памяти убиенных турками и погребенных здесь на горе монахов. Народ зажег свечки, они замелькали, как светлячки. Вынесли хоругви, иконы. Впереди с посохом батюшка Иов. Светел он был ликом, в скуфье, с серебряной бородкой и седыми локонами по плечам. Все запели акафист и стали подниматься вверх в гору. И батюшка Иов постепенно исчез в сумраке. И я больше никогда его не видел. Вскоре Бог взял его праведную многострадальную душу во Свои святые селения.

Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, рабу твоему, архимандриту Иову и сотвори ему вечную память!