Текст книги "Сезон мести"

Глава 17

В коридоре Антон, поравнявшись с Кукушкиной, негромко сказал:

– Вы там, на совещании, о чем-то меня спросили? Я готов ответить на любой вопрос. И вообще, я на все готов.

– Как говорят в плохих американских фильмах, «даже не вздумай подумать об этом».

– О чем?

Кукушкина наклонилась, чтобы услышал только Голицын.

– Ни казановы районного масштаба, ни голубокровные жиголо областного значения меня не интересуют. Колеса на своей машине я умею менять сама, а короткая юбка придает этому действию даже чуть-чуть экстрима. Поэтому крутую пирамиду наших с вами отношений будем выстраивать так: во главе угла не смазливая баба с широко раздвинутыми ногами, а профобязанности, чувство долга и просто чувства, если ненадолго.

Кукушкина не спеша продефилировала по направлению к выходу. Все живое, даже рыбки в аквариуме, с восхищением провожали ее взглядами.

Зачарованный Антон застыл с полуоткрытым ртом, словно сельский дурачок, и только после довольно продолжительной паузы осведомился:

– Вам что, мужчины совсем не нравятся?

– Нет, отчего же, нравятся. И, скажу вам по секрету, с некоторыми из них я даже сплю. Но те мужчины, которые размер собственного достоинства измеряют в сантиметрах, не мой идеал.

– Так что, размер не главное?

– Дело не в размере, а в том, что, собственно, считать мужским достоинством. Достоинство линейкой не измеришь. Высота и истинность мужского достоинства прямо пропорциональны высоте пьедестала, который он воздвиг для своей женщины. Засим простите, что отняла ваше время. И прошу понимать меня буквально, когда на прощание я говорю «Честь имею».

И Кукушкина, резко повернувшись, продолжила идти к выходу.

– Стерва, – восхищенно прошептал Антон.

«Нарцисс», – мысленно улыбнулась Кукушкина.

С первого взгляда на Антона Лена всем своим извращенным нутром амазонки почувствовала, что влюбилась, а значит, пропала. По накалу и глубине этого чувства она также поняла, что бороться с ним бесполезно. Единственное, что можно сделать, это упорядочить и возглавить этот «девятый вал» по шкале Айвазовского и «девятый круг» по шкале Данте Алигьери.

Глава 18

Любопытство, по мнению Антона, было великим чувством! Любопытство в человеке, несомненно, сильнее ненависти и любви. Человек способен справиться с любым чувством, кроме любопытства. Антон это знал наверняка, потому что испытал на себе.

С первого вздоха, с первого осознания себя как человека Антону было все любопытно. Почему небо голубое? Почему нельзя пальцы в розетку? Почему у мальчиков не так, как у девочек? А кстати, если не так, то как?..

И вообще, все началось с любопытства. Создателем четко и ясно было сказано, что можно, а что нельзя. Можно было все. Нельзя только одно. И мужик, создание примитивное и покладистое, принял правила этой игры. Но Ева, существо само по себе сложное и загадочное, решила разгадать тайну древа познания. Любопытство, обычное женское любопытство, толкнуло Еву на безумный шаг. Да ладно бы сама, но она еще и Адама спровоцировала, и он согласился стать ее подельником. Ева, до тошноты наевшись райских яблок, дала откусить Адаму. И этот наивный влюбленный безумец надкусил, но так и не смог до конца распробовать и проглотить злосчастный кусок, который застрял в горле адамовым яблоком (девичья фамилия – кадык).

С тех пор женщина не только распробовала вкус запретных плодов, но и, узнав все тайны бытия, умудрилась стать его главной тайной!

Сделанная из ребра Адама для его увеселения, она сумела стать главной радостью и бедой мужчины. Смыслом и целью его жизни. Он толком не понял, как очутился под ее изящным каблучком, но с ужасом и восторгом осознал, что ему там комфортно и уютно. Ну а дальше у каждого своя история…

Антон любил женщин. И ему всегда было любопытно, о чем они на самом деле думают. Эти загадочные, желанные, непредсказуемые существа, способные легко и изящно сделать любого мужика как самым несчастным, так и самым счастливым… Антон легко сходился и легко расходился с женщинами, искренне считая, что время для серьезных отношений еще не пришло. «Просто ты еще в чужих руках ни разу не усирался», – как-то с грустью сказала ему очередная его пассия при расставании.

И только с появлением Лены Антон осознал всю справедливость ее пророческих слов.

Лена, казалось бы, никаких усилий не приложила. Не кокетничала, не флиртовала. Она ровно и по-товарищески отнеслась ко всем в отделе. Но Антон ясно осознал, что он в торбе. И что ему из этого волнореза только два пути: или он ведет ее в загс, или она его в психбольницу. С этого момента он стал преданным и верным Ленинцем.

Глава 19

В черном кожаном пиджаке на атласной подкладке шаркающей походкой автолюбителя четырнадцатого числа весеннего месяца мая под колоннаду здания областной администрации вошел первый заместитель прокурора города Исямов Шахматула по прозвищу В-садик-без-головы. Прозвище свое он заслужил за фанатическую любовь поиздеваться над растениями. Как известный селекционер из романа Войновича о солдате Иване Чонкине, Исямов в своих садах и огородах истязал деревья и кусты, считая, что народный академик Лысенко был прав в своих революционных опытах над злаками и плодовыми, вот только не дожил до светлых дней! И, являясь продолжателем дела Лысенко, он мечтал вырастить морозоустойчивую клубнику и пьяную еще на ветке вишню.

В криминальном мире города Шахматулу Мамедовича Исямова за глаза называли еще Шах и Мат. И совсем не потому, что он хорошо играл в шахматы. А за скорость и легкость, с которыми главный законник санкционировал аресты. «Тебе, жирный урюк, хоть бы недельку на киче позагорать», – сказал ему как-то один старый зэк.

И умер в тюрьме.

Глава 20

В подъезде старинного Бекетовского дома, расположенного в самом центре города, на сырой, заплеванной и неосвещенной лестнице между третьим и четвертым этажом, старший оперуполномоченный капитан милиции Антон Голицын внимательно слушал доклад своего осведомителя Порфирия Мамина…

Порфирий Петрович Мамин шел на вербовку сам. В его жизни явно не хватало событий. Не то чтобы с ним ничего не происходило, нет, но события были какими-то будничными, пресными. Утром он знал, что съест за обедом, а в обед знал все про ужин. Единственным разнообразием была работа. Будучи курьером, Порфирий встречался со многими людьми и искал приключений. Правда, люди интересовались прежде всего доставкой своего груза и корреспонденции, так что приключения были только во сне.

Но один раз, возвращаясь поздно вечером домой, он стал случайным свидетелем драки с поножовщиной. Трое парней выясняли отношения, и одного из них пырнули ножом. Любопытный Порфирий подошел к раненому, перевернул его, вытащил из тела нож и, закрыв рукой рану, попытался остановить кровь.

Кто-то вызвал милицию, и приехавшие опера, увидев перепачканного кровью Порфирия, а также валяющийся рядом нож, забрали его с собой.

Естественно, первым подозреваемым в этой классической схеме был Порфирий Мамин. Он провел в обезьяннике райотдела двое суток, проклиная тот день, когда решил пройтись по этой улице. Кроме того, его били, ожидая услышать «чистосердечное признание». В конце вторых суток, после «ласточки» и «слоника», Порфирий во всем сознался. А так как потерпевшего он совсем не знал, то в качестве мотива рассматривалась попытка ограбления. То, что покойный, к слову, спившийся алкоголик, был неоднократно судим, никого не смутило. На третьи сутки Порфирию стало плохо, и его вывезли под конвоем в больницу. От усердия оперов у него открылось внутреннее кровотечение, и его срочно прооперировали.

Операцию делал профессор Голицын. Порфирий был ему интересен, и он попросил своего сына, молодого оперуполномоченного Антона, разобраться. Сам же позвонил прокурору и договорился, что Порфирий до полного выздоровления пробудет хоть и под охраной, но у него в стационаре. Антон, вникнув в суть дела, сразу же понял, что это самооговор. Он обратился к своему шефу майору Дубцову с просьбой о более тщательном расследовании. Майор сначала отказал, ссылаясь на то, что убийство – это дело прокуратуры, но, учитывая связи семьи Голицыных, согласился дать Антону несколько дней на выяснение обстоятельств, при которых было совершено преступление. Антону понадобилось два дня, чтобы через свою агентуру и всевидящих пенсионеров, подробно описавших убийц, раскрыть это дело. Порфирий написал, что претензий к работникам отдела дознания не имеет, перед ним извинились и отпустили. То есть сняли конвой в палате.

После этого случая Порфирий возненавидел костоломов Мюллера и полюбил интеллектуалов Шелленберга. Но больше всего он возненавидел преступность – и непредвиденную, как в случае с ним, и организованную, как в случае со страной. И дал себе обет беспощадно с нею бороться! Он сам предложил своему спасителю Антону сделать его негласным осведомителем, то есть секретным сотрудником. Сексотом. Ничего личного. Хотя формулировка неверная. Все личное!!!

– …Ошибаетесь, дражайший Антон Януарьевич, ошибаетесь. Ну а о руководстве вашем и говорить нечего. О них в свое время один неглупый юрист сказал: «Узок круг этих революционеров, далеки они от народа». Маньяк наш, батенька, не из-за сокровищ их нафталиновых кровушку им пускает. Тут дело в другом. Коллекционеров в нашем городе пруд пруди. А коллекционеров с прошлым – единицы.

– Что это вы, Порфирий Степанович, заладили: «Прошлое, прошлое»? Либо обоснуйте свои выводы, либо идите сами знаете куда и не возвращайтесь, покуда чего-нибудь не нароете.

– Тихо, тихо, голубчик, успокойтесь, так недолго и в больницу на соседнюю коечку со Стороженко угодить. Сей же час все обосную, да еще пристыжу, а не ровен час и сатисфакции потребую. Ну так вот, после убийства коллекционера, как правило, исчезает либо вся коллекция, либо самые дорогие и ценные для хозяина экземпляры. А у нас, заметьте, еще ни один не выплыл. Ни на таможне, ни у перекупщиков, ни у других собратьев по цеху. Наши коллекционеры еще не так развращены, как ихние, чтобы украсть Джоконду из Лувра и каждый вечер в подвале самому до самой смерти любоваться, будучи счастливым оттого уже, что не надо разгадывать тайну ее улыбки. Какая разница, все равно ведь улыбается только для меня. Наши, батенька, они из другого теста. Такой заприметит вещицу, неделями не ест, не спит, торгуется до хрипоты, руки заламывает, пену с губ дрожащих сбивает, ну а уж ежели купит, куда все и делось. Фуфаечку-телогреечку, молью траченную, валеночки катаные, шашелем битые, на дубленочку канадскую да туфельки «саламандра» меняются. И сам осанистый и хлебосольный – ну чисто композитор Мусоргский в последние годы жизни, – и жена в прическе новой. В общем, что твой павлин и цесарочка вокруг вещицы желанной петельки так и набрасывают. А друзья, собратья по диковинному, недавно еще полуподпольному бизнесу, охают да ахают, цены сложить не могут. На бутербродики фуршетные да водочку дармовую так и налегают. И каждый про себя, небось, думает, отрыжку сытую в кулачок пряча: «Какой, к черту, Фаберже, какой Овчинников, Хлебников, Постников, какие братья Грачевы? В лучшем случае братья Знаменские, а то и вовсе сестры Зайцевы». Господи прости, хе-хе-хе. Вот и видится мне, что со следу сбивает вас и начальство ваше нервное, душегубец окаянный.

Но Порфирия Мамина, художника сыска, на фу-фу не возьмешь!

– Я, душа моя, Антон Януарьевич, – продолжил Порфирий, – представитель старой школы провокаторов. Я идейный борец с тайной. Для сыска, если он профессионален, тайны вообще быть не может.

– Что это вас на лирику потянуло, мы от темы уходим.

– Эх, Антоша, Антоша. Вы позволите вас так называть? Ни от какой темы мы не уходим, а чтобы легче было углубиться, позвольте немного истории собственного, так сказать, грехопадения. Вы, Антон, человек молодой и не представляете, какая это сладость – предать. Да, да, да – не удивляйтесь. Сейчас все объясню на собственном примере. Еще в детском саду, будучи совсем маленьким, я вдруг отчетливо понял, что шептать лучше, чем говорить громко. Нет, нет, вы не смейтесь, а выслушайте. Другого раза так поговорить, может, и не выпадет. Опять же, для пользы дела. Так вот, еще в раннем детстве я заметил, что орать, плакать, закатывать истерики – гораздо хуже, чем шептать. Как я мечтал стать вровень с шептунами! Войти в этот избранный круг особ, посвященных и приближенных к уху воспитательницы. О это всеслышащее ухо! Оно потому всеслышащее, что на него пашут сотни всевидящих глаз. Никогда не забуду первую «Иудину» конфету. Как музыкально шуршал фантик, как сладко елось! Да и половое созревание, доложу я вам, было окрашено в необычные тона. Я трижды кайфовал, в отличие от моих жертв. Они ЭТО делали раз, да и то воровато, быстро, сомнительно. А я балдел, подсматривая за ними, когда они во время дневного сна играли в «больницу». Потом невообразимый, ни на что не похожий кайф – донести на несчастных. И наконец апогей, пик, так сказать, коммунизма, высшая точка наслаждения – увидеть финал и узнать, что «зло наказано» и что это твоя заслуга. Это по твоей воле сейчас льются слезы и разбиваются судьбы. Ну а затем советская школа – кузница сексотов и провокаторов. И Павлик Морозов здесь отнюдь не самый яркий пример. Но и там были свои нюансы. Дураки и недоноски совковых идеологических догм рвали глотки на собраниях, били себя в цицки до гематом, клеймя и выявляя. А мы, шептуны, всегда были незримой пятой колонной строя. Правдолюбцы и крикуны надорвали себе глотки и сгинули в небытие, а шептуны – они любому строю нужны и желанны. Вот вы своих осведомителей говорунами зовете, так почему бы лучших из нас шептунами не назвать? А это, доложу я вам, верх несправедливости. Пушкин, написавший «Я помню чудное мгновенье…», так не дрожал, как я над каждым чистым листом дрожу, когда, возбуждаясь от любой буквы, начинаю старательно выводить «Выполняя Ваше задание, источник сообщает…». Источник, милейший Антон Януарьевич, это то, что утоляет жажду познания, источник – это великолепно, это звучит гордо. Как сказал когда-то один очень большой друг всех источников. Ну да бог с ней, с лирикой. Давайте о конкретике.

В это время где-то на первом этаже началась какая-то возня. Послышался женский крик о помощи, который тут же был заглушен, очевидно, чьей-то рукой.

– Господи, даже на нашем прикормленном месте появились браконьеры. Вы останьтесь, а я вниз. Если что-нибудь нароете – дайте знать.

Одним махом преодолев четыре лестничных пролета, Антон едва успел схватиться обеими руками за перила, чтобы не скатиться кубарем на нижнюю площадку.

Справа от лестницы, в затемненном углу подъезда, он увидел, как двое молодчиков удерживали находящуюся в состоянии абсолютной паники от страха и потому вяло сопротивляющуюся женщину. Антон быстро присел и прижался к стене. Черт, нужно выждать. Ну, секунд пять хотя бы.

По характерно сломанному носу у одного и гладким вдавленным ушам другого Антон понял, что перед ним бывшие спортсмены. Их намерения по отношению к женщине были очевидны…

Стоящий за спиной жертвы ублюдок с физиономией питбуля и ломаными ушами крепко держал ее под руки, периодически встряхивая оседавшее тело так, что, казалось, у несчастной вот-вот оторвется безвольно болтающаяся голова. Второй недоносок с продавленным носом, стоявший перед ней, остановил эту болтанку, схватив ее за волосы. Женщина зажмурилась и шумно втянула воздух сквозь сильно сжатые от резкой боли зубы.

Борец, надавив сзади, заставил несчастную жертву опуститься на колени, а боксер уже доставал свое «хозяйство», намереваясь познакомить несчастную со своим богатым внутренним миром в извращенной форме.

– Не вздумай ор поднять, сука. Поняла?

Женщина, глотая обильные слезы, лихорадочно закивала, потом вдруг взвыла, неистово мотая головой и рискуя оставить добрую прядь волос в руке насильника.

– А ну тихо, тварь…

Жертва тут же получила ощутимую затрещину и обмякла, обреченно ожидая момента осквернения.

– Ща отсмакотуришь нам по-быстрячку – и вали куда шла. Делов-то… А будешь вякать, по стене размажем, тока жопа одна останется… Рот открой… На меня смотри, куда уставилась?

Отрешенно подняв голову и скользнув безучастным взглядом по подъездной реальности, женщина сквозь опорную решетку перил вдруг заметила присевшего на ступеньках лестничного пролета молодого мужчину, который подавал ей знак прижатым к губам указательным пальцем. Но она, к сожалению, была не в том душевном состоянии, когда можно более или менее хладнокровно контролировать собственные эмоции. Глаза широко раскрылись, наполнились слезами, надеждой и, что самое тяжелое, мольбой. «Не уходи! Не уходи!.. – кричали глаза. – Подними шум, только не уходи… пожалуйста… не уходи…»

Антону больше ничего не оставалось, как встать в полный рост, тем более что на него обратили внимание и любители извращений в ограниченном пространстве.

Странные вещи происходят в нашем несовершенном мире. Еще совсем недавно страна рыдала, прощаясь с улетавшим в московское небо олимпийским Мишкой, и миллионы горячих сердец стучали в унисон: «О спорт, ты – мир!» Во всех спортивных школах и секциях юношей и девушек воспитывали в духе дружбы и взаимовыручки. Куда подевались эти воспитанные на идеалах строителей коммунизма спортсмены? Лучшие из них ушли в рэкет, а неудачники спились и сгинули. Как бывший спортсмен, Антон готов был поддержать любого единомышленника, применявшего свои навыки и умения во благо, и ненавидел уродов, умножавших и плодивших зло…

Антон вздохнул и, продолжая смотреть в заплаканные глаза, стал спускаться вниз. «Не уйду я, не уйду», – взглядом говорил он испуганной женщине. Потревожили волков за их любимой забавой? Впрочем, разве это волки? Только морды страшные, а в душе так, гниль одна. Шакалы и те благороднее выглядят по сравнению с этими падальщиками. «Не бойтесь, все будет нормально…» Засунув руки в карманы брюк, Антон нарочито медленно преодолел последние три ступени и, слегка поеживаясь, словно его знобило, вышел на площадку.

Полностью осознавая свое преимущество над простым обывателем и будучи уверенными в своей безнаказанности, «чемпионы» особо не всполошились. Подумаешь, придурок какой-то. Не вовремя, правда… Ну так сам виноват, туда ему и дорога…

«Питбуль» отпихнул ногой стоящую на коленях женщину, освобождая себе дорогу для возможной потехи, но жертву пока не отпускал, держал одной рукой за воротник куртки, а большего и не требовалось. По-прежнему стоявший спиной к Антону «боксер» спокойно заправлял свои причиндалы в джинсы. Презрительно сплюнув, бросил через плечо:

– Че, хочешь к ней присоединиться?

Физиономию «питбуля», который оценил шутку приятеля по достоинству, исказила жутковатая гримаса, по всей вероятности улыбка.

– Ну давай, становись. Будь спок, и тебя угостим, не обидим, – продолжал «боксер».

Антон прекрасно понимал, с кем имеет дело и как вести себя в подобных обстоятельствах. Выезжая с опергруппой на задержание, он не раз сталкивался с этим контингентом и знал, на что они способны. Прогнившие внутри, эти бывшие спортсмены не стали менее опасными, а наоборот, еще более циничными и наглыми. Но сегодня Антон оказался один на один с преступниками, и даже плана, более или менее четкого, у него не было. Была простая, как мир, необходимость действовать. А еще – абсолютная уверенность в том, что падальщики, во-первых, должны жрать падаль и, во-вторых, – подальше от людей.

– Я успокоюсь после того, как ты, гнида, сам себе в рот кончишь, – не повышая голоса, произнес Антон. – И собственный член сожрешь, а потом своим же дерьмом все это заполируешь.

Нет, сегодня он никому не будет зачитывать права… Пленных, решил Антон, сегодня не брать.

– Не, ты понял?! – делано удивился «боксер», обращаясь к напарнику.

– О как! – посочувствовал «питбуль».

– Ну ладно, ты ее паси, а я щас-с-с. – Двигаясь спиной к Антону, «боксер» тянул время. – Только не перекорми ее тут без меня.

Шутка удалась, и оба заржали. От хохота «боксер» чуть ли не сложился пополам. Прижимая руки к животу, он повернулся к Антону, на мгновение поднял голову, мельком взглянув на него, и снова согнулся, на этот раз отведя локоть правой руки чуть назад. Любимый, отшлифованный за многие месяцы маневр. Резко отталкиваясь правой ногой, бросаешь корпус вверх, чуть скручиваешь влево и досылаешь правую руку фраеру в подбородок. Обычно сантиметров на пятьдесят отрываются от земли и падают метра за два. Мешком. Проверять не надо. Некоторые, уже в нокауте, обсыкаются. Щас этого запустим… Однако туфля на ноге фраера неожиданно хлестнула «боксера» по лицу, потом еще раз и еще. Ах, сука, бровь поползла. Ну ладно, козел…

Не надеясь свалить этого борова сразу, башка которого что тебе казан чугунный, Антон ловил момент, когда «боксер» выпрямится. Тот вскочил, сжав кулаки, но бросился не сразу. Пришлось обтирать левый глаз, залитый кровью из рассеченной брови. В этот самый момент Антон что есть силы бросил ему в лицо горсть мелочи, которую достал из кармана брюк еще на лестнице. «Боксер», шипя от боли, машинально схватился за правую сторону лица. Видимо, какая-то монетка попала-таки в цель. Когда он убрал руку, стало видно, что правый глаз обильно слезится, вынуждая его часто моргать. Антон, воспользовавшись этим обстоятельством, сделал быстрый шаг навстречу и сильно ударил «боксера» правой рукой в уже разбитую бровь, почувствовав при этом, как она еще шире расползается под костяшками пальцев…

– Ну, педрила, – зарычал «боксер».

Сейчас он походил на раненого зверя, готового зубами разорвать обидчика. Кровь, боль и злость застилали глаза, но, несмотря на это, он оставался очень опасным противником. Мышечная рефлекторика сработала мгновенно. Не видя перед собой четкой картины, «боксер» работал в силуэт. Левый «джэб» достиг цели, привычно и даже приятно заныло запястье, но правый боковой, брошенный на откате, от второго попадания в бровь ушел в воздух…

После удара Антон сделал шаг в сторону, и в этот момент у него в голове разорвалась фосфорная граната. Мириады ослепительных звезд рванулись наружу, грозя разнести черепную коробку на мелкие кусочки. Сильно саднило в переносице, а в затылке, казалось, заволновался встревоженный термитник. «Джэб», угодивший Антону в лоб, едва не опрокинул его. Хорошо, что помешала опорная решетка лестничных перил, о которую он больно ударился спиной. Гудящая голова резко дернулась, и в шейном отделе позвоночника что-то хрустнуло. По-видимому, это «что-то», смещенное при лобовом ударе, стало на свое место, так как сразу прояснился взгляд и сквозь набат, гремящий в голове, начали просачиваться посторонние звуки извне. Термитник под затылочной костью всколыхнулся и посыпался вниз по позвоночнику, обжигая спину уколами множества невидимых мелких иголок. А на смену ему откуда-то снизу вместе с тошнотой поднялась ЯРОСТЬ…

Что было потом, Антон помнил лишь урывками. Что-то узнал из протокола, записанного со слов пострадавшей, что-то рассказали коллеги омоновцы, почти вовремя прибывшие к месту событий. Ужасно болели спина и ребра, раскалывалась голова. От металлического привкуса во рту разыгралась изжога.

Сам он помнил только то, как испытал неописуемую радость, когда взгляд его сфокусировался на окровавленной морде «боксера», и как остро захотелось сию же минуту, уперев колени в спину, оторвать ему башку…

Из показаний потерпевшей, и одновременно свидетельницы, он узнал еще об одном, о-ох да не очень приятном моменте. Оказывается, Антон, изловчившись, умудрился проскочить за спину «боксера», дотянуться до его головы и вцепиться пальцами в уголки рта на манер загубника для лошадей.

– Ну что, Гуинплен, посмеемся? – торжествовал Антон, растягивая «боксеру» рот, в то время как его самого нещадно обрабатывал «питбуль». – Ни разу в руках настоящих компрачикосов[1]1
  Компрачикосы – торговцы детьми.


[Закрыть] не усирался?..

Антон не помнил, когда и каким образом его сорвали со спины «боксера» и как тот, прижимая ладонь к порванному рту, скрючился под лестницей. Не заметил он и то, как безликой тенью мимо него из подъезда выскользнул Порфирий. И тем более не мог слышать сигналы «SOS», посылаемые им по мобильнику.

Помнил только, как колотил затылком в харю «питбуля», сцепившего задний захват. Главное было не дать себя бросить. А если бы удался «прогиб» или «мельница»… Пожалуй, это было бы окончанием его карьеры благородного рыцаря, а заодно и его последним выходом в свет. Потом… Загремели двери подъезда, шум, крики, топот… Шипение, кажется, рации. «Питбуль», схватив женщину за волосы, размахивал зажатым в свободной руке ножом и орал:

– Не подходите, суки!

– Брось нож! Брось!.. Быстро! – дурными голосами наперебой кричали сразу несколько человек. Чья-то спина и затылок перекрыли Антону обзор.

– Брось его… Нож брось, или открываем огонь!.. Отпусти ее! Отпусти ее и бросай нож!.. Голицына уберите отсюда!..

– Не подходите! Я ей башку отрежу! Отвечаю, отрежу!

– Да брось нож, дебил! Внимание всем! Огонь по моей команде… Бросай!.. Перед собой бросай! Пихни его ногой… Сюда!.. Отпусти женщину!.. На пол лег, быстро… Мордой вниз!.. Мордой вниз, сказали тебе… Замри! Давайте браслеты и этого, улыбчивого, пакуйте. А где Голицын?

Антона, бредущего без всякой цели, догнали, усадили в «ГАЗель», заставили выпить водки и отвезли домой. Потом разберутся.

В борьбе за каждый прожитый день Белка и не заметила, как превратилась в росомаху. Животное красивое, грациозное, но безумно хищное.

Когда пришло время взрослой, самостоятельной жизни, она, получая аттестат об окончании школы и направление в институт, вдруг неожиданно для себя узнала, что у нее есть мать. Будучи неизлечимой душевнобольной, она многие годы находилась в психбольнице. Первая их встреча была ужасной по неимоверно эмоциональному накалу со стороны Белки и полной апатии со стороны матери.

Бесконечно долгие месяцы потратили девушка и врачи психбольницы для того, чтобы мать наконец-то узнала и восприняла свою дочь. Белка терпеливо приходила в больницу, кормила, купала, расчесывала – в общем, как могла ухаживала за этим дорогим для ее сердца существом. И на третьем году этих титанических усилий произошло чудо. Начались минуты просветления. Хоть и ненадолго, но мать стала узнавать свою дочь и кое-что ей рассказывать. За несколько дней до своей смерти, а умерла она перед самым окончанием Белкой института, женщина поведала историю своей страшной болезни и сказала дочери, где спрятан ее дневник. Умерла она тихо, улыбаясь, прижимая руки Белки к своей груди. Заснула и спокойно ушла. Так уходят праведники и мученики.

Господи, Твоя воля.