Текст книги "Тайный монах"

После окончания «учебки» в армии Максима оставили служить в школе сержантов, присвоив, как отличнику, сразу звание сержанта.

Однажды в столовой «деды» из ремонтной роты послали вверенного Максу курсанта за дополнительной пайкой «бациллы» (так на армейском жаргоне называли мясо). Но тот второпях не донёс «бациллу» до «дедов», споткнулся и распластавшись, перевернул тарелку на пол – прямо перед их столом. Недолго думая, один из старослужащих под улюлюканье и хохот остальных, одел курсанту на голову казанок с перловкой.

Макс порядки чтил. Да, «дедам» можно почти всё. Но курсант – его боец. Есть грань за которую не может переходить никто. Макс с разворота заехал «деду» в ухо. Вбежавшие в столовую «прапора» разняли поднявшихся с мест «дедов» и Макса.

Вечером пятеро «дедов» не удосужились даже затянуть Макса в «каптёрку» – метелиться без разговоров стали прямо в казарме. По сути, в драку успели ввязаться только три человека. Двоих переклинило выражение глаз Макса. Всё закончилось довольно быстро – менее, чем за минуту. Один улетевший «дед», врезавшийся в окно, синяк у Макса, дополнительные наряды и разборки у командира части. Светил дисбат.

Но командир, боевой офицер, пять лет отслуживший в Афгане, услышал от Макса только «Не надо трогать моих бойцов!». Остальное он узнал из рапортов «пострадавших» и очевидцев. Решил всё тихо, не оформляя ЧП и по своему: ремротовцев – перевести на «Забудь вернуться обратно» (Забайкальский военный округ), а с Максима срезать одну лычку и пусть служит. Вечером, командир одиноко выпил сто грамм и сам себе прошептал: «Бойцов беречь надо…».

Теперь Макс впервые самостоятельно убил. В принципе – это работа, которой его обучали не так давно в армии. Армия учит защищать Родину.

– А я и есть Родина, – подумал Макс. Из-за кустиков появилась ничего не заметившая Ниночка. Макс от валуна ускорился ей навстречу. Обнявшись, они пошли в лагерь. Макс решил обо всём молчать. Утром в лагерь прибыли военные:

– Боевики активизировались. По оперативным данным, вчера не вернулась их разведка. Здесь оставаться опасно. Вам надо срочно эвакуироваться, – майор-мотострелок по-армейски чётко и без сантиментов изложил причины закрытия последней в истории Советского Союза экспедиции «По следам Снежного Человека».

* * *

Оглядываясь назад и вспоминая памирскую экспедицию, Макс вдруг ухмыльнулся: «А ведь я с тех пор и правда – как на войне».

В девяностом – приехав по приглашению азербайджанских бизнесменов в Баку, он с удивлением обнаружил изобилие военных патрулей и БТРов, регулирующих «общественные отношения и дорожное движение».

В девяносто первом на арендованном Л-410 прилетел со своими польскими друзьями на отдых в Сухуми. Отдохнули в санатории, а через неделю сюда на смену отдыхающим вошли десантники для «наведения» порядков.

В девяносто втором – девяносто шестом пошли криминальные войны.

В девяносто седьмом году реальную власть захватила сама власть. Нет, криминал не исчез, просто все процессы стали управляемы и курируемы самой властью как «без отрыва от производства», так и «в свободное от работы время». С одной стороны, традиционным жуликам «для работы» оставили мелочёвку – крыши для мелких предпринимателей, разводняки и так далее. С другой стороны, серьёзные люди уже приобщились к власти. Уважающие себя стали депутатами. В общем, к концу столетия вроде бы всё прояснилось, наладилось, только вот уважающие себя иностранные инвесторы не то что не приходили в страну, а наоборот – галопом покидали её, опуская и без того её слабенький международный рейтинг. Депутаты вроде бы принимали законы, но жили по понятиям. Историки до лучших времён забросили безнадёжное дело – под каждого премьера переписывать учебники истории. И занялись прагматичной разработкой программ и избирательных стратегий кандидатов в депутаты.

Остался народ – по идее и во имя которого, в соответствии с предвыборными лозунгами, всё это и мутилось…

Пенсионеры, «кинутые» государством на все свои сбережения на сберкнижках одним росчерком пера последнего министра финансов СССР, выживали материально исключительно благодаря своим скудным натуральным доходам с дачных участков, а духовно – поддерживаемые отчасти левыми митинговыми страстями, а большей частью – благодаря своим заботам о внуках и детях. Дети и внуки – что может быть более свято!

Пожалуй, именно совершенная неопределённость того, что же их ожидает даже через пару десятков лет, создавала атмосферу социальной неуютности. Страна стучалась в Европу: мол, «пустите пожить как вы», наивно полагая, что от подписания протоколов и международных договоров, что-то может радикально измениться.

Европа же мило улыбалась, но двери лишь слегка приоткрывала желающим и способным: «арбайтэн, арбайтэн…». Сама же дипломатическая улыбка обозначала, что «халявы не будет…».

И действительно, шара закончилась. Чужие – не доверяли, не инвестировали, а воровать в стране, уклад жизни которой по Салтыкову-Щедрину, издавна предполагал воровать, уже было почти нечего. Точнее было, но одно дело воровать у всех, когда вокруг всё наше, а другое – воровать у Хозяина. Раньше за воровство традиционно журили работников торговли, но воровали почти все – у торгашей просто ассортимент был побольше. Токарь же умудрялся на десятки процентов перевыполнять план – получать за это премию, да ещё во время смены шабашку замутить – это святое, это своё. Водилы бережно относились к вверенному топливному ресурсу («экономика должна быть экономной», как сказал Брежнев), и делили выдаваемый по талонам бензин между своим родным и казённым автотранспортом. Колхозники не особо жаловались, когда после перестройки им вообще перестали платить зарплату. Часть доходов они получали официально – зерном, мукой, маслом и прочим, а часть – традиционно воровалось (удержаться было нереально, да никто об этом и не помышлял). Бралось всё, что плохо лежит – то ли на поле, то ли в «коморе». Работники пера – секретари, кадровики и оные – волокли домой те же канцтовары.

Казалось вот он – социальный вечный двигатель. Ан – нет!

Вскоре фабрики и заводы остановились – доворовались. Инженеры, токари, слесари, как следствие, лишились работы. Колхозникам не осталось ничего, кроме как делить землю, дабы попробовать самостоятельно созидать. Вот на такой почве и начали прорастать предприниматели – люди, решившиеся что-то самостоятельно предпринимать, чтобы обустроить как-то свою жизнь, а по большому счёту – и жизнь общества.

Вчерашний инженер-конструктор поколдовал над отцовским «Москвичом» и занялся частным извозом. Технолог-модельер – постоянно моталась между Стамбулом и родным толчком, обслуживая продажей турецкого ширпотреба заморского налогоплательщика, транспортную компанию, братву и родную державу – регулярно оплачивая рыночные сборы, патенты, семью, да и попросту – утверждаясь в новой жизни. Сын директора завода оставался рядом с папашей и прокручивал через кооператив или фирму «завод-трэйд» продукцию завода. Время, впрочем, всё расставляло на свои места: через десять лет директорский сынок сначала усвоил на практике, что достаточно быстро, при определённом стечении обстоятельств, можно стать миллионером. Но, не имея специального образования, навыков и без постоянного самосовершенствования, миллион, который тебе достался вдруг, с такой же, а может и с более мощной лавинообразной быстротой, исчезал. На оставшиеся от миллиона десять тысяч долларов он второпях купил вид на жительство в Аргентине, и с билетом до Буэнос-Айреса и получил уникальную возможность реализовать себя с нуля. Точнее – с семисот долларов, которые были у него в кармане, когда он сваливал с этой, ставшей теперь ему ненавистной, страны.

Ей нравиловь, когда её называли Ирочка. После ВУЗа, был короткий период, когда её величали Ирина Николаевна. Во время работы на толчке – «сошло» и банально-крикливое – «Ирка»…Бывший технолог-модельер, наоборот, работая на толчке, традиционно в морозы употребляя по сто грамм для согрева за прилавком, тем не менее, всегда помнила, что «деньги счёт любят». Нехитрая логика и каторжный труд привели к тому, что через год на своё торговое место она уже взяла наёмного работника. Через три года таких мест уже было десять, через пять – она уже не моталась в Турцию, Польшу и Эмираты, а передала эту часть работы доверенным лицам. Сама же углубилась в ремонт выкупленной на первом этаже жилого дома в центре города квартиры, превращённой её усилиями в бутик, а через десять лет выкупила и бывшую столовую обанкротившегося завода, сын директора которого претендовал на южноамериканское подданство. В бывшей же столовой разместились две сотни швей, которые производили национальный продукт – женские костюмы с почему-то заморской маркой «Lady Space», но марка была фартовая – шла на улёт.

В принципе, она была настоящим отечественным товаропроизводителем, которого за глаза до небес превозносили кандидаты в депутаты всех уровней, призывающие к защите и поддержке оного, но став депутатами, очевидно в силу неимоверной загруженности, успевали заботиться только о своих производствах, концернах, холдингах, банках…

Она в них никогда не верила (может быть поэтому чего-то и добилась в жизни).

Она согласна была просто жить и работать по любым, но заранее установленным и не изменяющимся вдруг, (порой сегодня – на вчера) правилам. Максимум, чего она желала от власти, не то, чтобы не помогали, а попросту, хотя бы чтоб не мешали спокойно жить и работать. С этим-то как раз и не складывалось. Вчерашний технолог-модельер, теперь – предприниматель – директор своей швейной фабрики, словно многорукий Будда, ежедневно должна была вступать в схватки с чиновниками десятков ведомств, каждый из которых безапелляционно веровал в свою значимость и также – в ничтожность предпринимателя.

Она же верила только в себя.

При кажущейся успешности, она по-настоящему успешной себя не считала, ибо не могла с уверенностью гарантировать счастливое будущее. Ни для своей любимой дочурки, ни, впрочем, и для себя. Ни за что в жизни она не желала бы, чтобы её дочь, в случае, если пойдёт по её стопам, проходила бы через ту унизительно-оскорбительную сеть общения с деятелями всевозможных следящих карательных органов и прочей властью, общение с которыми является нормой жизни для любого предпринимателя. А куда денешься? Власть часто решала свои проблемы за счёт предпринимателя. Нужны средства на дубовые двери, итальянскую мебель, европейскую оргтехнику, решил новый начальник оградить себя высоким кованым забором – вперёд опера – копать на зарвавшегося предпринимателя.

Копать было не сложно.

Ключевые законы, касающиеся предпринимательства, менялись сотни раз на год: можно было что-то не уследить, а что-то по-разному трактовать, и росли горы то открываемых, то закрываемых уголовных дел по предпринимателям. И высокие головы соответствующих структур с экранов телевизоров почему-то с гордым достоинством докладывали: «В этом году практически в ста процентах проверяемых предприятий обнаружены нарушения…». Да рыдать от этого надо, а не гордиться! Если один украл, то он нарушитель, а если все стают нарушителями…

Она имела достаточно поводов задумываться об этом, и считала себя неуспешной, потому что не видела никакого выхода из этой ситуации. Свалить за бугор, как многие? Но её держала родная земля.

Как-то на втором курсе технологического института на лекции по совершенно непонятной для неё «теоретической механике», она законспектировала: «Связи (технический термин) удерживают перемещение тела в пространстве».

Её удерживали родители-пенсионеры, всё ещё топящие бесконечными зимами печку углём и дровами в ещё недавно процветающем, а ныне запущенном, опустевшем, но по-прежнему живописном селе, ни за что не желающие перебираться к ней в город. Удерживала дочурка – Светик, которую надо было доучить, одевать, обувать и, в конце концов, успешно выдать замуж. Свой брак не сложился. «У дочери всё будет по другому», – убеждала себя она. Удерживала её и любовь. Теперь она твёрдо знала, что всей душой, сердцем и телом любит Макса. С ним было комфортно, уютно, тепло. Она хотела быть любимой, но не могла понять – какой любовью он её любит.

Да и любит ли вообще? А что и ему с ней хорошо, уютно – она чувствовала. Но в то же время, она точно знала, что он любит свою семью. «Если его семья – частица его самого, то я должна любить и семью», – пыталась логично рассуждать она. Но душа это отторгала. «Любовь отнимает разум у того, у кого он есть, и прибавляет ума тем, у кого его нет», – выстраивала она словами кого-то из великих свои умозрительные конструкции. И всё-таки, теряя логичность и рассудочность, хотела безумства любви, чтобы рвануть за Максом куда угодно, когда угодно – лишь бы с ним.

Но пока Макс оставался где-то рядом, разум оставался при ней, а значит, существовала осознанная необходимость оставаться здесь и мириться с этой жизнью.

* * *

Мэр города не то от глубины собственного чувства юмора, не то просто не осознавая социального подтекста, но желая создать видимость близости к народу, организовал ко Дню Города ежегодное проведение мини-турниров по футболу, в котором, по замыслу организатора, встречались так называемые команды «власти» и «предпринимателей».

Отважная местная газетка, поддерживая свой оппозиционный имидж, даже опубликовала далеко незасекреченные факты о том, что за участие в команде «предпринимателей» с таковых взималась некоторая сумма – вступительный взнос. Если же бизнесмен желал сыграть за команду «власти», то милости просим. Но размер взноса утраивался.

«Что наша жизнь – игра?»

За команду «власти» выступали мэр, его помощник, председатель спорткомитета, заместители, несколько приближённых «деловых» и «менты».

Последние были полупрофессионалами и регулярно, выступая за команду «Динамо», побеждали в областных и городских чемпионатах по футболу. Правда, в победах последних семи лет был один весьма пикантный нюанс. Лидером и главным забивалой «Динамо» был некий Джек. И он не был ни майором ГАИ, который был центральным защитником, ни капитаном СБУ, который был правым «хавом». А был последним из официальных авторитетов – лидером преступной группировки…

* * *

Впервые Женьку окрестил Джеком Максим, ещё в пионерлагере, после второго класса, куда они друзья-неразлейвода, были отправлены родителями при строгом условии пацанов. «Я без Максимки никуда», – закатывал долгие истерики Женька. «Поеду только с Женькой», – вторя другу, выставлял дома свои условия Максим. Так сложилось, что в первый класс они из своего детского сада попали только вдвоём – родители желали, чтобы их чада с младшей школы изучали английский язык.

Школа была не в их районе, и уже спустя месяц учёбы уставшие ежедневно сопровождать первоклашек родители сочли возможным и безопасным отправлять пацанов в школу вдвоём. И сверстникам, и задирающимся второклассникам, недолго пришлось объяснять, что кто на переменках или после уроков полезет к одному, то будет иметь дело сразу с двумя.

В пионерлагере они быстро усвоили привезённое одесскими пацанами понятие – «один на один». При изначальном выдвижении такого условия, никто не смел вмешиваться в драку двоих, пока они сами не примут решения об её завершении. Максимка всегда был лидером. Женька, не раздумывая, всегда за него подписывался. Толстяк Игорёк, значительно более крупный, чем его ровесники, мальчик, закончивший третий класс, имел жизненную потребность – проходя мимо малышей, раздавать направо и налево щелбаны. Когда однажды такая участь постигла игравшего в шахматы Максимку, тот не раздумывая, кинулся на обидчика. Конечно, подписался и Женька. За своего, проучить малышей, ринулись старшие. Кучу малу быстро разняли вожатые. В разорванной тенниске, со взъерошенными волосами, оттаскиваемый воспитателем, Максимка таки выхватил бешено сверкающего глазками обидчика и красноречиво выставив указательный палец не по-детски зло прошипел: «Один на один».

Игорёк был уверен в себе, точнее не считал эту козявку за соперника. Уверены были и его пацаны по отряду, пришедшие за столовую после ужина посмотреть на драчку, как на забаву.

Максимка не сомневался в себе. Женька для верности прихватил из кучи пионерского металлолома арматурину, и для надёжности припрятал запрещённое оружие под надетую спортивную ветровку.

– Ну, чё, шкет, в зуб захотел, – и Игорёк со всех сил въехал в зуб Максимке.

Пацаны ахнули от увиденного. Из разорванной губы начала хлестать кровь. Максимка, вместо ожидаемого рёва и мольбы о прощении, по взрослому повернул голову в сторону, сплюнул окровавленный молочный зуб и посмотрев прямо в глаза обидчику, комкая из-за запекшейся крови слова, прошипел: «Ну, сука, держись!».

Через минуту Игорек лежал в грязи и крови, которая продолжала хлестать из рваной губы Максимки. Он обезумел от страха. Оно и неудивительно, ведь Максим сидел верхом на обидчике и без устали колотил его своими ручонками. Игорек рыдал и молил о пощаде. Шокированные и перепуганные происходящим кореша двинулись было на помощь. Но заблаговременно прихваченная Женькой арматура вышла из своей засады, и друг скомандовал:

– Стоять, суки!

Максимка не успокоился, пока не запихал в рот пришедшему в ужас ревущему Игорьку пару припасённых для пионерского костра шишек:

– Ну что, хватит?! – по-деловому утомлёно выдохнул Максимка. И совсем зло добавил:

– Не надо нас трогать!

Когда обезумевший Игорёк и его группа поддержки укатили обо всём докладывать взрослым, Максимка благодарно посмотрел на друга. Он не знал, что сказать, но чувствовал, что теперь его Друг ещё надёжней. И совершенно непонятно даже самому себе, возможно, чтобы сказать о том, что теперь они повзрослели, выдавил:

– Ну что, Джек?

Женька, ставший Джеком, сдвинул плечами – Джек так Джек. Но поинтересовался:

– А ты кто?

Максимка задумался, как же теперь называться, ведь, возможно, это на всю жизнь.

– Ты будешь Максом, – быстро нашёлся Джек, прерывая размышления друга.

В школе закадычные друзья учились по-разному. Макс был отличником. Особо легко ему давались такие науки, как математика, физика. Во время контрольных, как правило, он умудрялся решать два варианта сразу – свой и Джека.

Джек был парень смышлёный. Но видно в школе преподавали не те предметы, в которых он мог бы по-настоящему реализовать себя. И бьющую через край внутреннюю энергию он направлял в спорт. Вместе с Максом они играли в нападении футбольной команды детской спортивной школы. Но в шестом классе у Джека возобладало новое увлечение – бокс. Тренер Джека – Иваныч – возлагал большие надежды на паренька, в котором видел необычайную одарённость, усердие, целеустремлённость. Через год занятий Джек уже был чемпионом области в своём весе и возрасте, а к девятому классу стал и призёром престижного всесоюзного турнира. Впоследствии даже «выпускные» Джек с Иванычем сдавали экстерном в связи с поездкой на чемпионат Европы среди юниоров.

В девятом классе бурлящая жизнь Макса и Джека круто изменилась.

Нет, Джек не перестал упорствовать в боксе, с радостью забивал и голы, играя за школьную футбольную команду вместе с Максом. Макс, продолжая забивать голы, не по годам серьёзно увлёкся ещё и малопонятной многим робототехникой.

Но в девятом классе в их жизнь, переступив первого сентября порог школьной аудитории, вошла Она.

Будучи всё время словно одним целым, они просто не могли влюбиться в неё поодиночке.

Ирка, как по мальчишески окликали они её в классе, Ирочка, как шептали её имя уткнувшись носом в подушку не то во сне, не то в сладостном полудрёме, пацаны, Ира Фадеева прибыла в их жизнь из села. Нет, никакого богатого дяди, чтобы устроить её в городскую школу, у неё не было. Из родных тут у неё была только тётя Люся, жившая в городе. Ей и доверили свою талантливую дочурку папа и мама. Тётя Люся напрасно уговаривала завуча школы протестировать её племянницу – отличницу сельской школы.

– Знаем мы уровень обучения в сельских школах, – отмахивалась завуч, – их отличник хуже нашего троечника. У них один педагог на пять предметов. Какой при этом может быть уровень знаний?

Действительно, физику, математику, английский, физкультуру и труд в Ирочкиной школе преподавал директор. Сан Саныч – фронтовик, артиллерист, высокий крепкий мужик. Иногда в нём возникало желание преподавать и историю, но пережив очень многое в этой жизни, он всё же заставлял разум управлять эмоциями.

Лишь иногда, когда бесперспективный для математики, но, в принципе, очень нужный в сельском хозяйстве, выходил к доске сын тракториста, не находящий что сказать в своё оправдание за не выученное задание, и мямлил под нос: «Я забыл…», – Сан Саныч, глядя куда-то в пустоту, то ли поучал, то ли медитировал. «Память – важнейшее качество, которым наделён человек. Память порой созидаёт, а порой убивает. Если ты чего-то не запомнил, не сокрушайся. Не убеждай самого себя в своей бесперспективности.

К примеру, великий советский шахматист Алёхин мог играть одновременно на сорока досках вслепую, держа в памяти игровую ситуацию на каждой из досок. Великий русский писатель Лев Толстой, наоборот, не отличался крепкой памятью. Порой он просил домашних перечитать фрагменты его же произведений и умилённо искренно удивлялся: «Неужто это я написал?» Память порой просто помогает жить», – теперь уж совершенно отрешённо, растягивая слова и выделяя знаки препинания глубокими вздохами, продолжал Сан Саныч:

«Если бы мы ежедневно вспоминали те непоправимые утраты и потери, товарищей, друзей, родных, которые нам довелось пережить, жизнь стала бы невыносимой», – спасительный звонок, казалось, должен был возвратить Сан Саныча к реальности. Но директор, не признаваясь в этом никому, жил в двух реальностях. Как реальны были эти, тихо покидающие класс ребятишки, так реальной была и Танечка – медсестра санчасти, его первая и единственная, умирающая у него на руках в июле сорок четвёртого. Танечке было и осталось двадцать лет. Когда девушка избежала отправки на работу в Германию, после освобождения советскими войсками её деревни её призвали на службу. Со скудным вещмешком, содержавшим ложку, кружку, мыло да пару белья, она отправилась в поход навстречу своей радости и печали.

В военной полуторке, кромсающей прифронтовую грязь, они и познакомились. Саша и Коля были уже матерыми фронтовиками, капитанами-артиллеристами, и присмотрев, утопающих по изящные коленки в грязи молоденьких медсестер Таню и Лену, явно только что прибывших на фронт, пригласили, а точнее, вытащили их на борт полуторки. Коля был разговорчивый весельчак, которому не составляло труда запросто завязать разговор и радостно уяснить, что они с Таней земляки – с Полтавщины. Раскрасневшаяся, по своей природе скромная полтавская девчонка, успевшая до войны только-только поступить в педагогический институт, то ли от смущения, то ли от охватившего сердца жара, спрыгивая с полуторки у санчасти, почему-то забыла в кузове автомобиля свой бесценный клад, вещмешок с парой белья, ложкой, мылом и кружкой. Наутро, по девичьи отрыдав об утерянном, пошла она искать своих вчерашних артиллеристов-попутчиков. Очевидно, эта встреча направлялась необычайно теплыми силами сверху, и они встретились. Навсегда.

В июле их брак благословил командир части. Но они ощущали, что это именно тот случай, когда брак заключен на небесах. Его не смог разрушить даже вражеский десант, заброшенный в прифронтовой тыл и успевший вырезать половину прифронтового госпиталя. Танечка продержалась в этой жизни еще несколько часов. Что-то совершенно непостижимое удерживало ее. И только когда, словно в каком-то тумане, появился он, она хотела прошептать «милый», но от физического бессилия не смогла. И только горячая слеза, словно желая передать все несказанное, скатилась с её любящих глаз.

Именно ее взгляд спустя тридцать лет в очередной раз увидел Сан Саныч.

Он так и на смог создать семью…

С Колей простился через месяц после Танечки: боевой офицер погиб не в бою. Сидели, покуривали возле ухоженного чешского домика, и услышав свист приближающейся к земле авиабомбы, на ходу докуривая остатки махорки, упали наземь. Коля так и не поднялся…

Лена, подруга Тани, вернулась с войны, закончила педагогический институт и вышла замуж, можно сказать, удачно. Закончивший ветеринарный техникум Витёк, оказался хорошим парнем и мужем, талантливым организатором, и через тридцать лет уже сидел в кресле, занимая почетный и ответственный пост второго секретаря обкома – по идеологии.

Именно к нему на домашний телефон и прорвался Сан Саныч:

– Виктор Степаныч, я тебя никогда ни за себя, ни за кого-либо не просил. Да и сейчас хочу попросить немного. Растёт тут у нас в селе такая себе Ирочка Фадеева. Очень талантлива. Ну грех не дать цветочку распуститься. Не надо её никуда специально пристраивать. Я думаю, она всего достойна и всего добьётся сама. Её только надо правильно направить. Если можешь, похлопочи о том, чтобы её в этой вашей передовой школе просто протестировали.

Виктор Степаныч по должности должен был относиться к бюрократам. Но по сути всегда оставался человеком. Этим нередко пользовались его помощники, проталкивая на личные приемы нужных им людей, зная, что в отношениях с народом Виктор Степаныч исходит не из конъюнктурной целесообразности, а из внутренней убеждённости и понимания сути человеческих отношений.

– А что это у тебя среди учеников дети в основном наших сотрудников, директоров и тому подобное, понимаешь? Ты хоть одного Ломоносова из глубинки вытащил?! – на следующее после звонка утро принимал он «на ковре» директора элитной школы.

– Дэ-эк, Ломоносов он один, – не понимая откуда ветер дует, пытался отшучиваться директор.

– Ну, вот что, если в каждом классе к новому учебному году не будет хотя бы двадцать пять процентов детей наших рабочих и крестьян, положишь партбилет на стол, – объявил Виктор Степаныч приговор директору, стоявшему навытяжку с испариной на лбу.

– Подготовьте мне список лучших из лучших учеников из сельских школ, – не менее жестко обратился Виктор Степаныч к неведомо откуда услужливо появившемуся помощнику.

Через неделю в поданном на столе списке он удовлетворённо обнаружил требуемое имя и фамилию: Фадеева Ира.

В левом верхнем углу заготовленного списка он поставил размашистую резолюцию с указанием директору о проведении тестирования учеников и изучения практической возможности их дальнейшего обучения в элитной школе. Вот так Виктор Степаныч достиг желаемого человеческого результата. Сан Саныч, так и не узнавший счастья отцовства, не смотря на кажущуюся строгость, хмурость и безапелляционную принципиальность, мысленно примерял себя в качестве отца в своим ученикам. Но с Ирочкой был особый случай. Она тягостно напоминала ему о самом святом для него. Однажды, совершенно далеко забредший блуждающими думами о ней, он фривольно предположил – а ведь если душа Танечки и обрела чьё-то тело, то это может быть Ирочка. Порой ему казалось, что он теряет рассудок. Мысль о том, что она может быть реально где-то рядом, начала перебивать его мысли, привыкшие к материализму и логике.

И лишь когда Ирочка, успешно пройдя тестирование, покинула его школу, он испытал сладостную истому и удовлетворённость.

К удивлению учителей элитной школы Ирочка по уровню знаний отнюдь не уступала своим новым одноклассникам. Природная гибкость ума, способность к восприятию преподаваемого материала, и главное, осознанное желание учиться, вскоре выделило Ирочку в разряд кандидатов к поступлению в элитные вузы.

Но приглушённая осознанной потребностью самостоятельно вырваться из существующего вокруг неё жизненного круга, Природа всё чаще пробуждала в ней женское начало. Она не могла не заметить Макса и Джека.

Она чувствовала их.

Думая о них логически и рационально, она неосознанно ощущала в то же время подходившую к нёбу горечь, набухающие в теплом приливе непонятной энергии соски её юной упругой груди и вырывающееся из неё сердце.

Их невозможно было представить врознь, и она не могла осознать – так кто же заставляет так учащенно биться её сердце.

– Быть может, оба? – в замешательстве предполагала она.

Но физиологическое естество и заложенная в сознательность общественная мораль естественно противились этому.

Выделявшийся от других в учебе и знаниях Макс стал казаться ей возвышенно недоступным.

Джек же почему-то воспринимался значительно проще. Возможно, не умел так замысловато формулировать свои мысли, как это делал на уроках литературы Макс, возможно, потому что казался немного смешным и требующим женской ласки и тепла из-за своего орлиного перебитого носа.

При этом, из-за кажущейся недосягаемости, Макс всё больше превращался в сердечного друга, а Джек – в нужную её сердцу, возможно, любовь.

Но вот пришло время, и неугомонный лидер, Макс, воспринимающий Иришкину предосторожность как определённый знак, таки решился заговорить о сокровенном. Это был не урок литературы, и сидели они друг против друга в её крохотной комнатушке тёть Люсиной квартирки. Язык, казалось, заплетаясь выделывал фигуры высшего пилотажа, пытаясь выстроить возвышенно-блуждающие мысли хозяина, непривычно пытающегося подойти к теме разговора.

– Ты о чем? – хихикнула Иришка.

– Я о дружбе, – непонятно почему по-деловому вдруг выпалил Макс.

На мгновенье, соизмеримое с вечностью, воцарилась тишина.

– Можно с тобой поговорить о чем-то очень важном для меня? – медленно, с расстановкой по нужным эмоциональным словам, заговорила первой пришедшая в себя Ирочка.

– Да-да, конечно, – защебетал охваченный жаром Макс.

– Речь идет о твоём друге – Джеке, – казалось, ещё медленнее, не глядя в глаза Максу, а рассматривая что-то невидимое за окном, безмятежным грудным голосом продолжала Иришка.

– Для друга – всё, – по-мушкетёрски подхватил Макс, казалось, не ощущая неладного.

– Ты знаешь, мне кажется, что я его люблю, – лицо Ирочки, наконец-то выдавившей из себя это, резко повернулось, и они встретились безумными глазами. Ирочка – безумная от того, что она сказала, Макс – просто от того, что его охватило безумие. Жизнь, которую он так любил, казалось, лишилась смысла. Всё вокруг присутствующее и неприсутствующее показалось чужим и отрешённым. Тело, переполняемое круговоротом безумных мыслей, горело. И Макс, отрешенно глядя на неё, но видя пустоту, совершенно неосознанно формулируя фразу, казалось, из самих букв, с отдающим в затылке эхом, выдавил:

– За что?

Не заметившая пронесшихся вмиг страданий друга, Иришка защебетала о самом-самом, самом, что она видела в Джеке.