Текст книги "Книга пощечин"

– Кто тут у вас самый молодой?

– Я, – ответила бабулька 72 лет.

– С тумбочек убрать, муравьев переловить, – дал задание, повернулся и ушел.

Подружилась мама с этой «молодой». Начали они вместе ходить по коридору, прикалываться, смеяться. Подошла, опираясь на палку, к ним женщина примерно их лет.

– Чего это вы все время смеетесь? – спросила она.

– Да вот вспоминаем смешные истории, – ответила мама.

Эта женщина рассказала им свою:

Когда развилась у нее сердечная недостаточность, она обратилась к своему участковому. Он назначил лекарства и запретил двигаться.

– Вам нужен абсолютный покой, – строго-настрого наказал он.

Дома выделили ей кресло, поставили в угол, и просидела она в том углу без движения больше года, пока не забрела к ним одна медсестра. Увидев такое дело, она сказала:

– Не нужно вам слушать своего участкового, собирайтесь и езжайте в кардиологический центр немедленно.

Приехала, а у нее пульс уже 20. Еще немного и умерла бы. И ведь живет она не в каком-то глухом селе, а в самом Ростове!

С палочкой она ходила из-за этого же умника – от неподвижного сидения у нее атрофировались мышцы на ногах.

После замены стимулятора у мамы, можно сказать, началась новая жизнь. Но не надолго.

Примерно через полгода ей вдруг стало плохо: затошнило, закружилась голова, появились предобморочные состояния. Когда начали измерять давление, выяснилось, что у нее выпадает пульс, и вообще он значительно ниже нормы, чего при нормально работающем кардиостимуляторе, как мы решили, быть не должно. А так как собственного сердечного ритма у мамы к тому времени не было, отказ стимулятора гарантировал смерть. Поэтому мы сразу же позвонили в областной кардиохирургический центр, маминому хирургу. Он, выслушав нас, сказал:

– Вызывайте «скорую», пусть они сделают вам кардиограмму, а потом звоните мне.

Позвонили мы в «скорую», начали объяснять, что нам нужна ЭКГ, а там говорят, что ЭКГ у нас на дому не делают. Мама говорит:

– Я врач, 50 лет проработала в этой больнице.

Тетка со «скорой» ей отвечает:

– А я что могу?

Тем не менее, она записала наш адрес и сказала:

– Ждите.

«Скорая» приехала минут через пять. Без аппарата ЭКГ. Мы начали объяснять приехавшей барышне, что нам нужно сделать кардиограмму, чтобы сообщить данные в областной кардиологический центр.

– У нас в больнице остался только один рабочий аппарат ЭКГ, в терапии, так что если хотите сделать кардиограмму – поехали в больницу, – ответила она.

Поехали мы в больницу. Время – девять вечера, кроме дежурного персонала никого. К счастью, в терапии дежурил хороший мамин знакомый, толковый врач и хороший, порядочный человек. Организовал маме ЭКГ, созвонился с врачом из областного центра. Тот говорит:

– Ей нужен круглосуточный мониторинг.

Наш врач ему отвечает:

– У нас этого нет.

За время дальнейшего разговора он повторил эту фразу несколько раз.

В конце концов, они договорились маму госпитализировать, чтобы потом направить ее в областной центр на консультацию, – в этом случае меньше мороки, – а заодно и понаблюдать за ней, чтобы в случае чего вызвать областных специалистов и перевести ее в областной центр.

Положили маму в палату номер пять. Мама как зашла туда, так сразу решила вернуться домой, а утром поехать в центр на консультацию. Дома ей стало еще хуже.

Вернулись мы в больницу. Уже с порога я понял, почему мама не захотела там оставаться. Палата ей досталась пятиместная. Кроме нас – четыре старухи. Одна, напротив, вообще не ходячая. Для нее даже встать с кровати и сесть на специальный горшок было подвигом. За ночь она умудрилась несколько раз обоссаться и обоссать халат. Рядом с нами лежала бабуля на химии… Короче говоря, не жильцы. Что, кстати, не мешало им заливисто пердеть всю ночь на разные голоса… Про других двух бабок ничего сказать не могу, пока мы там были, они спали. Аромат в палате стоял соответствующий. Одним словом, жуть. Врач начал извиняться, говорить, что другого места нет, все занято. И действительно, люди лежали и в коридоре.

Переночевал я возле маминой кровати на стуле. Впечатлений!..

Прежде всего, нас удивило постельное белье. Оно было чистым и приятным на ощупь, а подушки (целых две!) – мягкими. Потом я увидел на тумбочке тараканов, и не одного, а целое семейство! И это в наши дни, когда экологи бьют тревогу по поводу того, что тараканы исчезли практически во всей Европе! Но больше всего меня поразило увиденное в мужском туалете. В большой картонной коробке для использованной туалетной бумаги лежали глянцевые страницы, выдранные из какого-то журнала эротической тематики. Кто-то догадался подтереть задницу глянцевой бумагой с изображением голых баб! Вот уж поистине извращенец!

За ночь мама отлежалась, ей стало лучше. Я отсидел на жестком стуле задницу. Утром мы отправились домой. Днем съездили в областной центр. Там определили, что стимулятор работает нормально, а сердце надо лечить.

Вырубился стимулятор примерно через полгода. В ноябре.

За неделю до этого я только-только вылечился от хламидиоза. Жуткая, кстати, надо сказать штука. Проявляется почти никак, а убивается тяжелее, чем вера в торжество социализма. Началось у меня с обычного чуть заметного зуда. Затем появились вялотекущие выделения. Короче говоря, обратился я к врачу только через три месяца после начала болезни. Тот осмотрел моего кроху и назначил мазок на следующий день, запретив перед этим ссать, начиная с вечера. Утром, как и было сказано, приперся я к нему. Он завел меня в экзекуторскую. Там заставил раздеться и поставил в коленно-локтевую позу на кушетку. Затем засунул мне палец в задницу и принялся массировать предстательную железу.

– Когда почувствуешь движение жидкости по каналу, скажешь, – распорядился он.

У меня все мысли были направлены на то, чтобы не обоссаться. Наконец, я вроде что-то почувствовал, о чем сообщил врачу. Тогда он достал металлический тросик с ваткой на конце и вогнал в мой член. Пошурудив этим приспособлением там с упорством хорошего сантехника, он извлек его и разрешил мне сходить в туалет.

– Будет саднить и кровить. Не бойся, это нормально, – предупредил он, когда я, счастливый, вернулся из туалета.

– После того, что вы со мной сделали, вы, как честный человек, обязаны на мне жениться, – пошутил я.

Он хмыкнул, а затем ответил:

– Это я у вас первый, а вас у меня…

К счастью, лечение он назначил эффективное, и уже следующий мазок показал, что я здоров. После этого я на радостях накупил презервативов, решив, что теперь уж точно натрахаюсь всласть. Вот только натрахаться мне предстояло в ином смысле этого слова. Той же ночью, проходя мимо маминой комнаты, я услышал ее стоны.

– Все нормально? – спросил я.

– Да, – ответила она, и я, как последний дурак ей поверил.

Минут через пятнадцать она побежала в туалет блевать. И нет бы меня позвать или хотя бы стать на колени… Она блевала стоя, нагнувшись над унитазом.

– Ой, Валера, мне так плохо, – сказала она, выпрямляясь, и грохнулась, как стояла, затылком об пол. Я помог ей добраться до кровати, измерил давление. Оно было высоким, и я сделал ей укол дибазола с папаверином. Давление начало снижаться, а вместе с ним начал падать пульс. Тогда я позвонил маминому кардиохирургу.

– Ее надо срочно госпитализировать. Вызывайте «скорую», – сказал он.

Помня палату номер пять, я принялся названивать в платную скорую, затем, когда там никто не ответил, в справочную, затем полез в Интернет. Мама все это время лежала и страшно хрипела.

– Ну что? – спросил ее врач, позвонив мне.

– Я пытаюсь найти номер платной скорой, – ответил я.

– Милый мой, ее срочно нужно госпитализировать. Так что звоните немедленно.

Только после этого, потеряв минут сорок, я позвонил.

Приехал молодой парень. На этот раз с аппаратом ЭКГ. Сняли ей кардиограмму. Пуль упал уже до сорока.

– Кажется, у нее инсульт, – сказал он, показывая на небольшой перекос маминого лица.

Собравшись, мы отправились в больницу.

В кино в таких случаях обычно показывают, как больного встречает вооруженная всем необходимым бригада медработников. У нас же сначала заполнили бумаги, а потом только появился дежурный врач.

Осмотрев маму, она сообщила, что мама при смерти, и надо ее срочно класть в реанимацию. И вновь я стоял под дверью, ожидая, когда приедет врач из кардиоцентра. К его приезду пульс у мамы был уже 8 ударов в минуту. От всего этого с ней случился ишемически-геморрогический инсульт с пропитыванием с зоной поражения размером с хороший мандарин. После такого редко кто остается живым.

Наконец, маме поставили временный стимулятор, и я пошел домой. Когда я на следующий день пришел ее проведать, ко мне вышла мамин лечащий врач – вылитая царевна-несмеяна.

– Она стабильная, но тяжелая, – сообщила царевна.

Я попытался ей объяснить, что у мамы аллергия на почти все лекарства, но она меня оборвала:

– Должны же мы чем-то ее лечить.

Затем она сообщила замогильным голосом, что мама, скорее всего, останется овощем, который придется кормить через трубочку, а заодно подсказала, где можно купить питание для коматозников. Вечером, когда я сидел и выл в потолок, словно в довершении всех этих радостей начал выделываться свет: отключится минут на тридцать, затем включится минут на десять, и так часа два.

На третьи сутки мама вышла из комы, и мне разрешили принести ей йогурт и питьевую воду.

– Она в сознании, но неадекватная. Она не понимает, где она, и что с ней, – сообщила Несмеяна в следующий раз, когда я пришел проведать маму.

– Это надолго? – спросил я.

– Скорее всего, навсегда, – обрадовала она меня.

– Но она хоть шевелится?

– Шевелится. А что толку?

Наконец, через неделю маму перевели в палату, и я смог увидеть ее своими глазами. Палата была на 2 человека. Маму специально продержали лишних два дня в реанимации, чтобы перевести в нормальную палату, так распорядилась заведующая отделением. Опять же, ни санитарки, ни медсестры не взяли у меня ни копейки, когда я хотел с ними договориться, чтобы за мамой поприсматривали. В принципе особый уход ей не был нужен: подать воды, да поднести судно, когда ей приспичит посрать. В реанимации ей поставили катетер, и с малой нуждой никаких проблем вообще не было.

Мама меня узнала, и поначалу отвечала на вопросы, как совершенно нормальный человек. Затем она принялась рассказывать, как ее держали в каком-то подвале, где я с родственницами делал ей уколы. Я попытался ей объяснить, что она была не в подвале, а в реанимации на втором этаже, и мы никак не могли делать ей внутривенные уколы, так как в реанимацию не пускают никого, но это было бесполезно. На следующий день ей привиделось, что нас оккупировали немцы, и что она лежит в немецкой больнице. Все утро она пыталась говорить с персоналом по-немецки, но ее никто не понимал. Когда я пришел к ней, она заявила:

– Ну что это за немцы, если они по-немецки нихрена не понимают?

Мама пролежала в больнице 2 недели. Все это время я работал дневным сиделком: кормил ее, обтирал, следил за процедурами и давал лекарства. Как я уже говорил, все отнеслись к ней очень хорошо. Правда, наша больница – это наша больница. После того, как маму привезли из рентген кабинета, у нее замолчал временный стимулятор – до этого он издавал равномерные писки. Проверив аппарат, я обнаружил, что один из проводков выскочил из гнезда. К счастью, у мамы перед этим включился ее внутренний стимулятор, и она осталась жива.

Я сообщил о молчании аппарата врачам, они сразу же позвонили в областной центр, затем мне сказали, что у аппарата просто накрылся дисплей, а так он работает хорошо. Однако хорошо он не работал. Когда через три дня нас привезли на скорой в областной центр, там выяснили, что у временного аппарата сели батарейки, а проводок вообще выдернут из сердца. Наконец, маме сделали операцию, и я смог вздохнуть спокойно.

Разумеется, эта, как и любая другая, трагедия не была лишена комических моментов.

Так буквально в первый же день, как маму перевели из реанимации в обычную палату, к ней примчалась знакомая врачиха примерно маминых лет. Она долго охала-ахала, а потом оставила маме коробку хреновых конфет и пачку дешевого печенья. Прямо как в анекдоте про сломанную челюсть и сухарики. В следующий раз она приволокла сок в пузырьке из-под какого-то шампуня. Потом были вареники в банке из-под кофе и творожок в столь же уместной таре. Последние гостинцы понравились Вовиной собаке.

Встала мама тоже комично и неожиданно. До этого она могла только с трудом садиться на кровати с моей помощью, а тут сама вскочила на ноги и выбежала в коридор.

– Мне срочно к президенту, а я без тапочек, – пожаловалась она дежурному врачу, которого встретила в коридоре.

Так президент помог маме пойти на поправку. Когда маму выписали из больницы, она уже могла с моей помощью сама ходить по квартире, а еще через несколько дней мы начали выходить гулять.

Вскоре после маминого возвращения домой повадилась какая-то сволочь стучать молотком в семь утра. Постучит, разбудит, и затихает до следующего утра. Я сначала грешил на соседа сверху, который вот уже как лет пять делал ремонт в квартире. А тут еще какие-то вмятины появились на пенопластовом карнизе на потолке над дверью в мою спальню и на стене под ним, а на обоях на потолке стали заметны «ссадины».

– Ты ничего тут такого не делала? – спросил я у мамы, так как иного кандидата в виноватые не было.

– Да нет, что я совсем дура, – обиделась она. – Может, это сосед сверху?

– Тогда бы вмятины были с его стороны, а не с нашей.

Расследование осложняло то, что мне не приходило в голову, как и чем можно оставить такие следы. Ответ пришел где-то через неделю, когда я обратил внимание на форму и размер перекладины на швабре. Шваброй я пользовался редко с тех пор, как купил моющий пылесос. Когда следы на карнизе совпали с орудием преступления, мама призналась:

– Это я паутину убирала.

На следующий день, было воскресенье, меня разбудил стук в без пятнадцати семь. Это стало последней каплей, и я ринулся к соседу, высказать тому все, что об этом думаю. Но тот оказался не причем. Его алиби была сонная рожа и одни трусы из одежды. Оказывается, его тоже разбудил этот шум. Сойдясь с соседом во мнении о том, кем надо быть, чтобы в воскресенье стучать молотком в семь утра, я вернулся домой.

Следующие несколько дней загадка утренних стуков стала для меня вопросом номер один. Ответ пришел неожиданно и с той стороны, с какой я его не ожидал. Тем утром я проснулся незадолго до стука. В соседней, маминой, комнате горел свет – она уже была на ногах. Вдруг послышались крадущиеся шаги, затем в полоске света под дверью появились два темных пятна, – кто-то подошел к двери, – и начался стук. Я тихонько подошел к двери и распахнул ее, застав маму на месте преступления. Как оказалось, ей было скучно ждать, когда я проснусь, а спать я люблю до обеда, и она сначала тарабанила шваброй в потолок, чтобы я думал, что это сосед, а потом ножницами в дверь.

Разумеется, я высказал ей все, что об этом думал. После этого утренний стук прекратился.

Восстановление после инсульта заключается в принуждении мозга перераспределить свою работу так, чтобы функции поврежденных отделов взяли на себя здоровые. Только мозг – крайне ленивый студень. Он всеми силами старается сохранить статус-кво, в результате большинство больных яростно саботируют процесс восстановления, и над ними надо чуть ли не с кнутом стоять, чтобы заставить делать все необходимое для возвращения в норму. Поэтому я взял на себя не только обязанности сиделки-домохозяйки, но и домашнего тирана, так как маму приходилось заставлять все делать чуть ли не силой.

Благодаря удивительной живучести, а, может, и с моей помощью она довольно быстро пришла в более или менее нормальное состояние. Она сама ходила, сама ела, могла выполнять простую работу, например, заметать на кухне. Более серьезные вещи ей поручать было нельзя, поэтому уборка, приготовление еды и стирка легли на мои плечи. Заниматься домашними делами мне понравилось.

Мама старалась не требовать к себе лишнего внимания. Она просыпалась часа в 4. Приводила себя в порядок, завтракала тем, что я ей оставлял, принимала лекарства и ложилась в кровать. Там она то дремала, то читала до моего подъема. Потом мы пили чай, шли гулять или на базар. Потом я готовил обед. После обеда каждый занимался своим делом часов до 6 вечера. В 6 я помогал маме принять душ – она сама не могла преодолеть борт ванны. Раздевалась она в своей комнате и в ванную шла уже голой, закрываясь ночной рубашкой, которую бросала под ноги, чтобы не становиться потом босыми ногами на холодный кафель.

– Зачем ты закрываешься? – спросил я как-то ее.

– Не могу же я тут голой перед тобой ходить.

– То есть, то, что я тебя мыл, пока ты не могла сама мыться, и стою рядом с ванной страхую, пока ты купаешься, нормально, что ты голая, а пройти два метра по комнате ты стесняешься?

– Все равно, как-то… – не нашла она, что ответить.

После душа начинался «киносеанс». Я включал скачанную из Интернета так называемую документалку снятую для Бред-тв. Часов в 9 мама ложилась спать, и я занимался своими делами часов до 2.

После инсульта мама стала панически бояться оставаться дома одна, и мне пришлось стать домоседом. Меня это не тяготило. Гораздо сложнее было научиться жить на 17 тысяч материной пенсии со всеми надбавками и льготами в месяц. Из них 5 уходило на коммуналку, 4 на лекарства, а на остальное… Первое время в конце месяца я впадал в отчаяние, но потом освоился: начал разделять остаток на 3 части, на каждую из которых надо было прожить 10 дней.

Доводила меня до белого каления, казалось бы, полная ерунда. Меня трясло, когда мама, набрав полную чашку воды, отпивала пару глотков, а остальное оставляла «на потом» на столе; или когда она черпала мед ложкой и несла ее через весь стол, оставляя на нем длинный сладкий след; или когда она сгребала в одну кучу остатки еды, объедки и крошки…

Выйдя из себя, я устраивал ей разнос. Она плакала, грозилась уйти из дома или покончить с собой. После ссоры мы мирились. Мама говорила, что она понимает, что стала обузой, что надоела мне до чертиков, что лучше бы ей умереть. Я отвечал, что люблю ее, что никакая она не обуза, а кормилица, что мне надоела не она, а только эти дурацкие выходки. Мама обещала больше так не делать. Потом забывала…

– Знаешь, а ведь по большому счету твоя болезнь не только проклятие, но и благословение, – сказал я ей как-то после измерения давления перед сном.

– Хорошее благословение.

– Ты всю жизнь занималась херней. Работала за копейки, занималась профсоюзом, прислуживала отцу, носилась со мной… Понадобился инсульт, чтобы ты хоть в старости пожила в свое удовольствие.

– Думаешь, мне приятно быть беспомощной обузой и ждать смерти?

– Так не будь. С учетом возможных последствий ты отделалась легким испугом. Ты практически сама себя обслуживаешь, нормально соображаешь, можешь читать, гулять… А что до обузы… Перестань хотеть быть полезной и просто живи. Наслаждайся каждым отпущенным тебе днем.

– Но я же вижу, как тебе трудно.

– Меня достают только те мелочи, о которых мы сто раз уже говорили. И я рад, что ты выжила, что ты рядом со мной. Мне приятно о тебе заботиться. К тому же ты меня содержишь.

– Да сколько там этих денег!

– Сколько есть.

– Так ты предлагаешь мне просто жить одним днем?

– Именно.

– Что ж… попробую.

– Главное… тебе сейчас вот так со мной нормально живется?

– Да что ты! Лучшего ухода и представить себе трудно.

– Вот и хорошо, мам. Живи. Просто живи и ни о чем не думай.

Нередко во время прогулки мы встречали знакомых, которые начинали расхваливать меня, говоря, какой я замечательный сын, как хорошо смотрю за мамой, и что она выжила только благодаря мне. Выслушав похвалу, я отвечал:

– А откуда вы знаете, что я не только на людях такой? Что если дома я морю ее голодом и избиваю ногами?

От этих слов мои собеседники обычно смущались, а потом говорили:

– Ну нет, это же видно…

– Вот видишь, – сказал я маме после первого такого разговора, – даже если я буду тебя тиранить, ты не сможешь никому пожаловаться. Тебе просто не поверят.

Периодически мама чудила. Думаю, инсульт стер грань между сном и бодрствованием, и, иногда она сначала вставала с постели и только потом окончательно просыпалась.

Один раз ей пригрезилось, что она Сталин, и все было бы хорошо, но ей приспичило в туалет, а как ссать, если Сталин должен это делать стоя, а она так не может? В другой раз ей почудилось, что у нее выпало сердце, и она его искала, ползая по комнате на четвереньках. Потом у нее «пропало тело». Она встала, принялась ощупывать диван, на котором спит, а тела там нет…

В следующий раз она перепутала очки с часами и начала пытаться надеть часы на лицо. А в другой раз ей приснилось, что у нее на языке вместо сосочков выросли маленькие членики, и их надо срочно отрезать…

Как-то она чуть не отмочила в время прогулки: Заходим за дом, а там практически посреди тротуара сидит на корточках бомж. Сидит в черной куртке спиной к нам. Смотрю, мама идет прямо на него. Я беру ее под руку и увожу в сторону. Прошли мы мима бомжа, и тут мама выдает:

– Так это мужик! А я уже собиралась его пнуть ногой. Смотрю, а посреди дороги черный кулек с мусором лежит. Какая-то сволочь уже бросила, думаю, и хотела от злости его ногой поддать. Потом подхожу ближе, смотрю, а у него голова. Причем я даже не голову заметила, а торчащие во все стороны уши.

– Валерочка, ты только сильно не переживай… – ошарашила меня мама утром вскоре после возвращения из больницы.

– Что случилось? – испугался я.

– То, что и должно было случиться.

– У тебя что-то болит?

– Ты знаешь, совсем ничего.

– Тогда что?

– Уже все. Кто будет в «скорую» звонить?

– Зачем?

– Ну как же… Они должны приехать, зафиксировать смерть, отвезти тело в морг…

– Не надо никуда звонить, – оборвал ее я.

– Но ведь все равно придется.

– Ничего не придется. Пошли лучше попьем чаю и пойдем гулять.

«Ожила» она только во второй половине дня. До этого отметала все мои аргументы в пользу жизни, объясняя их моим нежеланием признать очевидное. После этого она начала умирать с завидной регулярностью, переплюнув даже декана Свифта. Умерев, она начинала пытаться организовывать свои похороны, и мне приходилось иногда довольно таки жестко пресекать эти попытки, так как я не хотел, чтобы кто-то еще узнал о ее заскоках, и следить за тем, чтобы она вовремя принимала лекарства. Будучи живой, она делала это сама, но умерев, вполне могла решить, что мертвой ей это не нужно. В конце концов, мы договорились, что мамины похороны – мое личное дело, и после смерти она должна делать все то, что делает при жизни.

Узнав о маминой болезни, приперлись ее проведать папин двоюродный брат Юрий Никитич с женой.

В подростковом возрасте Юрий Никитич умудрился попасть в психушку из-за того, что его спалили за занятием мастурбацией. В махрово советские времена эта приятная юношеская забава считалась психиатрической болезнью, требующей лечения в стационаре психиатрической больницы.

Несмотря на это, он благополучно окончил школу, институт, женился, заделал пару детей, дослужился до начальника средней руки на довольно-таки крупном заводе, а потом его угораздило влюбиться. Жена, дабы урезонить страсть супруга, написала письмо в партком. Было собрание, затем развод и переезд Юрия Никитича с теперь уже новой женой в другой город.

Мне тогда было около 9 лет.

Во время этих бурных событий Юрий Никитич привез свою пассию на смотрины к родителям на дачу. Разумеется, выпили. Ее переклинило, и побежала она среди ночи на речку топиться. Юрий Никитич в панике.

– Да чего ты дрочишься. Ничего с твоей Галей не сделается. Кому она нахрен тут нужна? – выдал папа.

– А если утопиться?

– Ничего она не утопится, а если утопится, туда ей и дорога.

– Как ты можешь так говорить!

– Придет, никуда не денется. Жрать захочет.

Короче говоря, пришлось идти ее искать. Нашли. Она действительно полезла в реку. Увидев «спасателей», она начала орать:

– Не подходите! Я за себя не ручаюсь!

И далее в том же духе.

Юрий Никитич разревелся. Если бы не глубина по пояс, бросился бы на коленях ее умолять не делать этого. Шоу закончилось благодаря вмешательству гостивших тогда на даче папиных друзей, которые тоже участвовали в ее поисках. Не обращая внимания на ее вопли, они схватили ее за волосы и, чтобы неповадно было, окунули пару раз с головой и подержали под водой… Помогло.

Когда папа был живой, Юрий Никитич часто приезжал в гости. Они напивались, нередко начинали спорить. Юрий Никитич, бывало, получал по лицу. Обижался. Отходил. Приезжал еще…

Однажды, он с директором своего завода заехали к нам по дороге на симпозиум в Москве. Пили в гараже. Директор утомился и прилег поспать в машине. Они, забыв о нем, заперли его в гараже и поехали пить на Левый берег Дона. Там они отвисали два дня. Забытый в гараже директор тарабанил все это время в ворота и взывал о помощи. Но соседи по гаражу, решив, что папа запер в гараже какую-то бабу, вмешиваться не стали.

После папиной смерти Юрий Никитич повадился ездить к нам в гости, но мама вежливо его отшила. В следующий раз привела его к нам беда. Один из его сыновей слетел с катушек – переутомился во время сессии. Родители нашли для него приличную больницу, но их старенький «Москвичок» сломался, а везти парня из городской психушки в общественном транспорте… Разумеется, я помог им без разговоров.

А недели через две…

– Юрий Никитич звонил, – сообщила мама, – хотел, чтобы ты на выходные забрал его сына из психушки и свозил на дачу.

– Он что, сам с катушек слетел?

– Ну не понимают люди.

– Нахрен он мне нужен? Что мне делать больше нечего, как на даче его психа выгуливать?

– Да и страшно… Мало ли что придет ему в голову?

– Ну и что ты ему сказала?

– Что мы уезжаем.

– Надо было дать мой телефон.

– Да нет, Валера, так как ты с людьми нельзя. А он, какой-никакой, а все же родственник.

– Ну и что? Я бы просто ему сказал, что выгуливание его детей не входит в мои планы. И пусть обижается, сколько его душе угодно.

После этого они надолго отстали, но, узнав о маминой болезни, приперлись ее проведать. В подарок они привезли пучок петрушки. Я боялся, что они захотят у нас переночевать, и мне придется все это время их развлекать, но к счастью они свалили, так как им надо было куда-то еще. О том, что они мешают, что нам не до них, им даже в голову не пришло. Я перед отъездом я на всякий случай сказал, что нам теперь не до гостей и все такое, на что Юрий Никитич выдал: «Да мы бы вас не стеснили. На полу переночевали бы и уехали».

За пару недель до смерти мама пожелтела.

– Ну что ж, все к этому и идет, – прокомментировала она.

– Нет, мам, это просто наступила осень, и старушки начали желтеть, – пошутил я.

– Лишь бы не рак. Не хочу умирать в мучениях. В нашей долбаной стране не то, что жить, умереть нормально нельзя. Что плохого в том, чтобы помочь человеку безболезненно умереть?

– В этом случае боженька не сможет в полной мере насладиться страданиями умирающего. Но не бойся. Я позабочусь о том, чтобы ты не страдала.

– Как?

– Таблетки, – не буду указывать их название. – Примешь флакон, и давление упадет до нуля. Только тебе придется самой их извлекать из упаковки, чтобы отпечатки пальцев…

– Это само собой.

Желтизна была единственным симптомом, поэтому в больницу обращаться мы не стали, пока у мамы не начались обмороки. Ее положили сначала в терапию, а потом, когда выяснилось, что у нее опухоль в поджелудочной перекрыла желчевыводящие пути, перевели в хирургию.

– Нужно делать дренаж, чтобы вывести желчь, – сказал хирург, имея в виду выведение наружу трубки из желчного пузыря.

– Это временно или постоянно? – спросил я, представляя себе радость жизни с выведенными наружу трубками.

– Не знаю, – признался он. – Будет видно, когда сойдет интоксикация. У нас для таких операций нет оборудования, поэтому вам завтра надо будет с утра поехать в онкоинститут, договориться, чтобы вас приняли.

Хирург объяснил к кому конкретно нужно подъехать.

– Не хочу я никаких трубок, – отреагировала мама.

– Так, может, еще поживешь.

– С трубкой и желчесборником? Мало мне мучений… Да и сон мне сегодня приснился… Будто еду я с мамой и Олей по бескрайней степи на телеге. А вокруг все цветет, пахнет, хорошо…

– Еще, может, все обойдется.

– Я умирать совсем не боюсь. Я готова. Только обидно… Не жизнь, а одни страдания: Сначала война, потом голод, потом вечная неустроенность, перестройка, болезни… И вот теперь опять мучения.

– Я же сказал, что избавлю тебя от мучений.

– Обещаешь?

– Обещаю, но сначала давай сделаем все возможное.

Я представил себе, как даю маме таблетки, как помогаю запить водой, как прошу сначала написать на всякий случай предсмертную записку, как потом держу ее за руку, пока она… и мне стало жутко до тошноты. Но отказать ей в последней помощи я бы не смог. Для этого надо быть либо совершенно бездушной сволочью, либо готовым принести любого в жертву своему богу религиозным фанатиком, либо садистом-гуманистом. Наверно, никто не сравнится в бесчеловечности с гуманистами, которые смешивают лучшее в человеке с говном и заставляют людей страдать, основываясь исключительно на нелепых идеях, и якобы для блага страдающего. Думаю, от того же Мендего гуманисты отличаются лишь тем, что он не был столь лицемерным.

Ночью мне приснился кошмар:

Услышав мамины крики, я вышел из своей комнаты в коридор и остолбенел от увиденного. У входной двери стояло безголовое тело матери. Голова парила под потолком и медленно вращалась вокруг своей оси.

– Господи Иисусе! – испуганно повторяла голова.

Решив, что мама стала одержима демоном, я не нашел ничего лучше, как повторять вслед за ней:

– Господи Иисусе, – и кричать, – изыйди! Убирайся!

– Хорошо, я уйду к соседям, – сказал демон, превратившись в деревянную куклу, а потом исчез вместе с мамой.

Сон не предвещал ничего хорошего и, проснувшись утром, я позвонил маме. Она не ответила.

«Батарейка села», – решил я. Заходить к ней с утра времени не было, и я поехал в онкоинститут. Там меня приняли хорошо. Быстро решив все вопросы, я отправился к маме. Сначала заглянул в ординаторскую сообщить результат поездки врачу.

– К сожалению, ваша мама умерла вчера вечером, – ошарашил меня врач. – Я хотел позвонить, но не нашел номер вашего телефона.

«По крайней мере, мамочка, не пришлось тебя убивать», – пронеслось у меня в голове.

Соседка по палате сказала, что мама перед смертью несколько раз пыталась мне позвонить, но постоянно попадала не туда. А потом потеряла сознание…