Текст книги "В долине слез. О великих узниках Карлага"

Почему я так подробно рассказываю о Вере Михайловне Ермолаевой? Да потому, что она тоже была незаконно репрессирована. Для нее смыслом жизни было искусство, она была далека от политики, ни в каких партиях не состояла и участником контрреволюционной группировки не была. Как ни пытались следователи пришить ей «политическое дело», ничего не получалось. Тогда, следуя советам высокопоставленного чекиста Лациса, они стали задавать ей вопросы, какого она происхождения, воспитания, образования… И «компромат» появился: дворянка, дочь крупного помещика, сестра члена ЦК партии меньшевиков… Одного этого было достаточно, чтобы ее упечь в сталинские лагеря. Подошла под схему Лациса! И ее надо истребить как представителя буржуазии, как враждебный советам класс! А потому надзор над ней надо усилить, проверяя ее духовный мир, взгляды.

Между тем, лагерная жизнь в Долинке шла своим чередом. Общительная по своей натуре, отзывчивая на чужое горе, Вера Михайловна старалась помогать людям, обреченным на вымирание. И в дом, где она жила, потянулись горемычные, такие же, как она. Потянулись как к спасательному очагу, как к огню, мелькающему в дебрях темного непроходимого леса. И, конечно же, они жаловались на свою судьбу, на кровососа Сталина, убийц из НКВД… Ведь правда со дна моря выносит, душу больную лечит. И Вера Михайловна понимала правду людей, сочувствовала им, обогревала добрыми словами, своей большой нерастраченной любовью к жизни. Она верила, что придет время, оковы тяжкие падут, и на обломках самовластья вырастет их счастье…

Иду Тарле она приветила в первый же день ее прибытия в Долинку, позвала к себе на чай, чтобы ободрить, снять налет печали и ужаса с ее красивых карих глаз, разгладить рано появившиеся глубокие морщины на лице… И за колючей проволокой есть жизнь, утешала Вера Михайловна родственницу академика. Придет время, и все поймут, что в Долинку попадают без вины виноватые. Только вера, надежда и любовь спасут обреченных от страданий и мук.

Но Ида Вениаминовна не желала следовать наставлениям Ермолаевой. Видя вокруг себя произвол властей, серость и дикость нравов конвоиров, отсутствие нормальной пищи и одежды у заключенных, она решила бороться против зла сталинизма. Начитанный и высокообразованный человек, она берется за перо, чтобы рассказать миру всю правду о злодеяниях в лагерях Карлага.

К кому же обращается Ида Вениаминовна? Свое первое письмо она посылает в Москву Екатерине Павловне Пешковой. В архивном деле И.В. Тарле сохранилась копия этого письма отправленного в столицу 13 апреля 1937 года обществу помощи политзаключенным, по адресу: Кузнецкий мост, 24 лично Е.П. Пешковой. Екатерина Павловна, как известно, по линии Политического Красного Креста поддерживала политзаключенных, высылая им то одежду, то обувь, то небольшие суммы денег.

И.В. Тарле с болью и отчаянием пишет о несчастном положении, горе заключенных Карлага… Работы и той не могу получить в лагере, сообщает она, потому что на эсеров в Долинке смотрят как на врагов народа, которые якобы постоянно замышляют террористические акты против Советской власти. «Жить не хочется, не кормят, не одевают, даже кипятку не дают»…

Ответа от Пешковой в архивном деле нет. Зато есть очередное донесение «Флерова» от 13 апреля, в котором он пишет: «Тарле говорила, что группа политзаключенных в северных лагерях объявила голодовку на почве неудовлетворительных бытовых условий… Если ей не будут предоставлены подходящие условия, работа и питание, то она тоже объявит голодовку».

Далее лагерный агент сообщает, что на квартире Ермолаевой опять собирались политзаключенные, в том числе юрист Редкозубов, – всего в количестве девяти человек. Они решили поддержать Тарле.

Была ли проведена голодовка политзаключенных? Видимо, нет. Потому что вскоре, как информирует «Флеров», Тарле получила работу на метеостанции, но «работала плохо».

И не удивительно – узница Карлага, перенесшая бремя каторжных испытаний, все больше теряла силы, здоровье.

И она опять пишет Е.П. Пешковой, взывая к ее доброте и сердечности, прося о помощи карлаговским заключенным. И опять от Екатерины Павловны никакой весточки, хотя Тарле очень надеялась на ее соучастие.

Но откуда Пешковой было знать о Долинке, ее узниках? Ведь письма Тарле не дошли до Москвы, их арестовывали тут же, вынимая из почтового ящика. Как пояснил мне Виктор Васильевич Горецкий, каждое письмо в Карлаге вскрывалось, прочитывалось сталинскими паханами и зачастую подшивалось в личное дело зэка, чтобы со временем на его основе создать новое дело. Это называлось «изучением» настроений политических заключенных.

Доходили до адресата только те письма, которые передавались родственникам или близким, живущим на свободе. Те ехали в Москву и передавали жалобы прямо Пешковой в руки.

Это вскоре поняла Тарле. Ибо ее вызвали в оперчекотдел и пригрозили: если напишешь еще раз Пешковой, то пеняй на себя. Что это означало? Расстрел.

Тогда она пишет в Ленинград своему двоюродному брату Евгению Викторовичу Тарле. Жалуется, что ее используют в Карлаге не по назначению, она могла преподавать иностранные языки в местной школе или работать переводчицей, а ее держат разнорабочей на метеостанции.

И опять угрозы в оперчекотделе: прекратите писать жалобы, мы и так все знаем. Ишь, чего захотела: работать «учителкой». А лопату держать умеешь? Полоскать белье? Камни таскать? Научим! Это тебе не на французском говорить. То-то, малогодная, неспособная. В грех не вводи!

Но жив еще был бунтарский дух в Тарле. Она снова предлагает провести голодовку, ее уже поддерживают многие заключенные. Но намеченному не удалось сбыться. Всех, кто собирался на квартире Веры Михайловны Ермолаевой (а это одиннадцать политзаключенных) ведут на допросы, обвиняют в контрреволюционном заговоре против Сталина. Несколько дней оставалось до выхода на свободу Вере Михайловне Ермолаевой, ее уже отвезли в бараки Карабаса, откуда обычно заключенных выпускали на волю. И вдруг что-то поломалось, Веру Михайловну запихивают в «воронок» и везут обратно в Долинку. Там ей предъявляют обвинение в том, что, отбывая наказание в Карлаге НКВД, вошла в состав контрреволюционной группы, предоставляла последней свою квартиру для сборищ, являлась связисткой между членами этой группы. Подобные обвинительные заключения были состряпаны и на остальных так называемых врагов народа, в том числе и на Иду Вениаминовну Тарле. Она со слезами на глазах сказала следователю: «Вы же знаете, что мы ни в чем не виноваты. Сколько же можно мучить? Когда правда восторжествует, вы будете прокляты…»

Она не знала-не ведала, что в то время в Карлаге усиленно проводилась работа по высвобождению мест. Лагерь был переполнен, начальство не знало, куда девать потоки дешевой рабочей силы. Начальник УНКВД по Карагандинской области, капитан госбезопасности Адамович дает в Москву телеграмму: «Москва, НКВД СССР. Ежову. Прошу увеличить лимит расстрелов врагов народа».

И лимит увеличивают до невероятных размеров. Беспощадная рука НКВД поливает свинцовым огнем всех живых за колючей проволокой. А на их место прибывают новые жертвы… Английский писатель Мартин Эмме в своей книге «Сталин Иосиф Грозный» (Москва, изд-во Эксмо, 2003 год) пишет: «Широкомасштабное применение смертной казни – нечто такое, к чему Сталин питал почти болезненное пристрастие… Вождя увлекали сами масштабы репрессий, их размах, то самое стремление к негативному совершенству, которые побуждали Сталина мучить и мучить новые жертвы».

Когда на небе заполыхали зарницы, они – все одиннадцать – были расстреляны. Перед своей гибелью Ида Тарле крикнула:

– Господи, оставь хоть в живых моего брата Женю!

Видимо, Бог внял ее просьбе – Евгений Викторович Тарле прожил 80 лет, радуя нас новыми книгами, насыщенными большим фактическим материалом, глубоким историческим анализом. Он пережил Ежова, Сталина, Берия… Говорят, где-то в 1954 году Евгений Викторович приезжал в Долинку, чтобы поклониться праху двоюродной сестры, унесенной жестоким ветром сталинского террора в небытие.

Глава 2
Падения и высоты Чижевского

Пришло время, когда можно узнать всю правду о пребывании крупного ученого с мировым именем Александра Леонидовича Чижевского в Казахстане. В архивах отделения спецфондов информационного центра при УВД Карагандинской области мне показали два личных дела заключенного А.Л.Чижевского. Первое начато 22 января 1942 года и закончено 22 января 1950 года. Именно столько лет понадобилось советскому ученому, чтобы отбыть свой срок в печально известных лагерях ГУЛАГа и КарЛАГа. Второе дело на Чижевского было заведено Карагандинским управлением МГБ СССР 25 января 1950 года, сразу же после выхода из лагеря и определения его ссыльным в Караганду.

…Весь день просидел я в информационном центре, знакомясь с уникальными документами, проливающими новый свет на личность А.Л.Чижевского, его трагедию. Сразу скажу: еще не издано ни одной книги, ни одной статьи, в которых бы подробно рассказывалось о черных днях «врага народа» Чижевского. Многие исследователи жизни и творчества ученого до сих пор стыдливо умалчивают, пропускают факты необоснованного ареста и пребывания его в Карлаге, а также в ссылке в Караганде вплоть до 1958 года. Даже в книге В.И.Ягодинского «Александр Леонидович Чижевский», выпущенной в издательстве «Наука» в Москве в 1987 году, его период жизни 1942–1958 годов отмечен так: «Работал на Урале и в Казахстане. Продолжал исследования по аэроионизации с внедрением их в производство; провел серию работ по гелиодинамике, подготовил материалы рукописей по аэроионификации и структуре движущейся крови». И все. А ведь это целых 16 лет напряженного поиска в невероятно тяжелых условиях. И все эти годы он не порывал не только с наукой, но и с поэзией, живописью. И все эти годы он боролся за справедливость, поруганную честь, свободу мысли!

Что же ему вменили? Первое личное дело начинается с выписки из протокола особого совещания при НКВД СССР от 20 марта 1943 года. В нем постановление (цитирую дословно): «Чижевского А.Л. за антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, с 21 января 1942 года, с конфискацией библиотеки». А дальше в постановлении идет юридическое обоснование приговора. Мол, будучи сыном царского генерала, А.Л.Чижевский вел антисоветскую пропаганду. Крамолу против сталинщины следователи нашли и в дневниках, и в стихах Александра Леонидовича. Кроме того (какой ужас!), Чижевский, оказывается, вел переписку и встречался с корреспондентами иностранных газет. Наконец, он… занимался научной работой на дому. Позже ко всему этому «летописцы» из Карлага в личное дело ученого чего только не вписали! Один сообщает: «Из материалов дела видно, что Чижевский, будучи сыном царского генерала, враждебно встретил Великую Октябрьскую социалистическую революцию». Другой комментирует: «Свои антисоветские настроения Чижевский излагал в течение ряда лет в высказываниях в присутствии окружающих лиц». Третий, не моргнув глазом, пишет: «Имел переписку с учеными США, за что был представлен к Нобелевской премии». А четвертый дописался до того, что сочинил (уму непостижимо!): «Характер преступления Чижевского – связь с китайской разведкой».

А что же сам Чижевский говорил о своих «преступлениях»? Недавно я разыскал в Караганде чуть ли не единственного теперь свидетеля пребывания Александра Леонидовича в Караганде, его друга Ирину Николаевну Кулакову, пенсионерку, но и поныне работающую в Карагандинском межобластном Центре онкологии. Она трудится здесь с 1947 года. В послевоенные годы Ирина Николаевна заведовала лабораторией диагностики злокачественных опухолей. В этой же лаборатории после отбытия срока в Карлаге работал на полставке А.Л. Чижевский (иной должности ему еще тогда не доверяли!).

Ирина Николаевна буквально боготворила Александра Леонидовича. В свое время она много читала о нем в газетах, когда еще училась в медицинском институте в Ленинграде, даже хранила вырезку из газеты «Правда» от 11 апреля 1931 года, где было опубликовано постановление Совнаркома СССР о работе профессора А.Л.Чижевского. Подписали его тогдашний председатель Совета народных комиссаров СССР В.Молотов (Скрябин) и управляющий делами Совета народных комиссаров СССР П.Керженцев. В нем, в частности, говорилось: «Заслушав сообщение Наркомзема СССР об изобретении профессора Чижевского в отношении воздействия ионизированного воздуха на рост животных, переданном профессором Чижевским в распоряжение правительства, Совет народных комиссаров СССР постановляет:

1) одобрить мероприятия Наркомзема по широкой организации применения изобретения профессора Чижевского в совхозах…

2) премировать профессора Чижевского выдачей ему единовременно 10 тысяч рублей».

В библиотеке И.Н.Кулаковой хранилась и книга А.Л.Чижевского «Земное эхо солнечных бурь», а также книга К. Э.Циолковского «Ракета и космическое пространство» со вступительной статьей А.Л.Чижевского.

И ей было абсолютно непонятно, как же над таким крупным ученым устроили закрытый политический процесс, на основании никчемных анонимных доносов бросили в лагеря смерти… Но узнала она об этом от самого Чижевского позже. Вначале же она приняла Александра Леонидовича за однофамильца профессора Чижевского. А он поддержал ее версию в первые дни:

– Да, я однофамилец того известного, но всеми забытого.

Однако шли дни, и Ирина Николаевна (тогда она была просто Ириной!) все больше терялась в догадках. Большой, неторопливый, улыбчивый, рассудительный и добропорядочный человек, лучше ее во сто крат знавший биологию, биохимию, анатомию… и вдруг ее подчиненный, лаборант на полставке. Что-то здесь было не так… Если она умело пользовалась хлесткими оборотами народного языка, то Александр Леонидович к тому же объяснялся по-английски, по-французски, по-немецки и даже итальянский язык знал в совершенстве. Разбирался в литературе, в истории, увлекался музыкой, живописью. И при всем этом за внешней мягкостью, за ровностью в обращении с людьми, сдержанностью в нем скрывалась какая-то несгибаемая сила воли, перед которой пасовало даже начальство. Если Александр Леонидович был в чем-то убежден, то настаивал на своем всегда продуманно, аргументированно. Его не способен был переломить даже сам главный. Приказать – да. Заставить отказаться от собственного мнения – нет. И вот, все это слыша и видя, Ирина как-то подошла к Александру Леонидовичу и твердо сказала:

– Вы – тот, настоящий Чижевский, вы – не однофамилец.

– Верите? – хитровато блеснул глазами «лаборант» и шутливо поднял «вверх» руки. – Сдаюсь, значит, я – плохой конспиратор.

Однажды Ирина Николаевна не выдержала, спросила прямо:

«За что же вас судили?»

«Судили? – переспросил Чижевский. – Да разве меня судили, милая? «Туда» тогда попадали без следствия и суда. Вина за лагерные годы лежит не на мне…я ведь даже анекдоты о Сталине не сочинял… Видит бог – без вины виноватый».

Да и Ирина была убеждена, что Чижевского сделали без вины виноватым. Совершенно далекий в сталинское время от политики Александр Леонидович писал свои научные труды, не подделываясь под официально принятый марксизм-ленинизм, а выражал свои концепции видения на те или иные проблемы, исходя из опыта мировой науки. Он настолько был увлечен космическим естествознанием, вопросами солнечного влияния на биосферу, биологией, аэроионофикацией народного хозяйства, что, казалось, ничто больше на свете его не интересовало, конечно, кроме поэзии и живописи. Даже за колючей проволокой Гулага, а затем и Карлага он продолжал свой титанический труд, несмотря на большое горе, которое обрушилось на него, старался быть предельно собранным, умеренно спокойным, чтобы сохранять силы для науки, поэзии, живописи – того, для чего он, собственно, был создан, что пуще всего любил. Конечно, в самом начале лагерного пути его нервировало, взвинчивало ощущение режимной сферы, предчувствие тяжких испытаний, болезненных перемен. Такое состояние выматывало.

Вначале были одиночные камеры. К одиночеству он не мог привыкнуть сразу, ведь оно обрушилось на него нежданно-негаданно, как только он попал в цепкие лапы НКВД. Их, ученых, допрашивали поодиночке, порознь сажали в камеры, даже на тюремный двор водили каждого по себе. А одинокому хоть утопиться, хоть удавиться! И такое бывало часто в Бутырской тюрьме, где поначалу «содержали» Чижевского. У некоторых пленников Берия не выдерживали нервы, и они шли на «предательский и провокационный акт самоубийства». Правда, за этой удобной для НКВД формулировкой бериевцы зачастую скрывали свои собственные злодеяния. Замучат человека насмерть, а затем выдают родственникам заключение специалистов о самоубийстве.

А.Л.Чижевский по натуре своей был человеком общительным, нелюдимых он избегал и не понимал. В личном деле заключенного Чижевского хранится удостоверение № 23, выданное Александру Леонидовичу в том, «что он действительно состоит Председателем Калужского губернского отдела Всероссийского союза поэтов». Не знаю, кому как, а мне оно сказало о многом, прежде всего о том доверии, которое оказали Чижевскому его собратья по перу, избрав его своим вожаком. Заслужить такое доверие у поэтов непросто, непременно надо быть компанейским человеком, хорошим товарищем, другом. И при этом уметь писать блестящие стихи, лучше других.

Всеми этими качествами, бесспорно, обладал Александр Леонидович. Я читал его стихи, которые мне показывала И.Н.Кулакова: «Гиппократу», «Галилею», «К.Э.Циолковскому», «И вновь, и вновь взошли на солнце пятна». Они свидетельствуют о самобытном почерке автора в большой стране Поэзии. А позже в сборнике стихотворений А.Л.Чижевского, изданном в издательстве «Современник», я нашел отзывы о поэзии Чижевского таких признанных корифеев литературы, как М.Волошина, А.Н.Толстого, В.Я.Брюсова, Вячеслава Иванова.

Так, Валерий Яковлевич Брюсов писал Чижевскому: «Работайте над вашим высоким даром». Вячеслав Иванов: «Могу смело предсказать вам блестящую будущность лирического поэта».

«В первые месяцы пребывания в тюрьме и лагерях я не мог заниматься наукой, не было никаких условий, – рассказывал Александр Леонидович И.Н.Кулаковой. – Меня спасала Поэзия…»

И это так. Что может спасти талантливого человека с душой поэта в темных одиночных камерах? Конечно, только Поэзия, приближение к ее светлому, возвышенному огню. Все, что есть прекрасного в твоей душе, поддержат только прекрасные строки, пусть надрывные, до безумия печальные…

 
«И в груди томится сердце,
Бьется птицей в темном склепе,
Без сочувствия родного.
Одинокое, одно…»
 

И.Н. Кулакова сообщила мне такой малоизвестный факт: в середине 50-х годов А.Л.Чижевский подготовил в Караганде машинописный том стихотворений. В нем – около 500 его произведений, большинство из которых было написано в Карлаге. Куда исчезла эта книга? Ирина Николаевна вспомнила, что один экземпляр этого тома Чижевский выслал в отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В.И.Ленина, второй – в архив Академии наук СССР. Может быть, есть резон разыскать эти рукописи, издать в первозданном виде?

В Карлаге А.Л.Чижевский сильно болел. В «формуляре к личному делу № 78435 на Чижевского» от 30 июня 1943 года я нашел записи врачей, что у него «склероз мозга, грудная жаба, бронхит». Он – инвалид I группы. Затем через каждые полгода повторялось заключение медиков, что зэк Чижевский – «инвалид I группы». Но, несмотря на это, он продолжал работать даже в невыносимых условиях Карлага. Величие и непобедимость духа, способные преодолеть все невзгоды и удары судьбы, даже самые жестокие, помогли Чижевскому создать вдохновенные строки о космосе, солнце, любви к людям. 5 января 1943 года, находясь в Карлаге, он напишет в дневнике: «Холод – 5 градусов в камере, ветер дует насквозь, жутко дрожу. Кипятку не дают». И тут же сообщает, что в этих условиях он возвращается к своему стихотворению «Гиппократ», написанному им еще в 1912 году, чтобы внести некоторые уточнения и поправки.

Тогда же он пишет стихотворение «Хлеб»:

 
«Тот, кто изведал нужду и лишенья,
Тот, кто в тюрьме без конца голодал,
Ведает цену священному хлебу,
Как бы кусок ни был черств или мал».
 

Вскоре Чижевского в Карлаге переводят в барак. Где уж тут заниматься творчеством, поэзией! Ведь здесь все общее – грязные палаты, бригады, работа, купание, недоедание, недосыпание и сплошное ругание… Вставали под мат воспитателей: «Ах, вы такие-сякие, все еще дрыхнете, кузькину мать?» И ложились под карательные визги: «Спать, а то будем стрелять!»

Больше всего боялся Чижевский раствориться в толпе, стать таким, как все, жить по лагерной норме. Но вырваться на индивидуальный простор никак не мог, хотя и просил настойчиво у начальства одинокого заключения. Ведь в общем стаде он не мог ни думать, ни писать… Какое там – его поселили в бараке на 400 человек, и сосредоточиться там на какой-то порядочной мысли было просто невозможно: все галдели, шумели, гоготали, лупили в домино или карты. А тут еще дежурный по лагерю врубал вовсю радио, и под зловеще звучащие марши все начинали плясать, как дикари, или попросту изображать из себя дурачков…

Чижевского, как и всех заключенных, унижали в Карлаге, как могли. И в бараках смерти он хлебнул горя народного вдоволь. И, конечно, не мог не откликнуться на боль людей, их гнев к сталинизму. Вот здесь, в Карлаге, он впрямь занялся политикой, прогнозировал скорое падение Сталина, кровавого палача Берия. Люди потянулись к Чижевскому, много нового узнавали от него о космосе, учении Циолковского… «Ничего нет вечного на земле, все изменится, – говорил Чижевский. – Будут и у нас светлые дни».

В личном деле заключенного Чижевского я нашел еще один своеобразный документ той железной эпохи. В характеристике, выданной начальством ИВДельлага в 1942 году на Чижевского, прочитал: «Несмотря на предупреждения о нарушениях установленного лагерного режима, за что был из центральной больницы выдворен обратно в 9-ую зону, Чижевский продолжает делать антисоветские выступления… Он также добивался и подстрекал заключенных на непослушание, чтобы они требовали неположенного им дополнительного питания».

И в Карлаге Чижевский постоянно нарушал режим, за что неоднократно лишался баланды и куска хлеба, а также выдворялся в одиночные камеры. Его судьба была непредсказуемой, он сам говорил позже И.Н.Кулаковой, что ему могли бы прибавить за неблагонадежность еще лет пятнадцать… Но где-то к 50-м годам начали падать тяжкие оковы мрачного времени. То тут, то там вспыхивали волнения среди политзаключенных. Многие стали понимать: хочешь жить, умей бороться! И вот уже пошли волны забастовок. Начавшись в экибастузском лагере, они охватили 3-е отделение Степлага (поселок Кенгир, станция Джезказган), 2-е отделение Степлага (Рудник), а затем Песчанлаг, Озерлаг, наконец, Карлаг…

В 1946 году Чижевский пишет в комиссию по помилованию при Президиуме Верховного Совета СССР ходатайство о пересмотре его дела. Однако ему в этом отказывают. Тогда он обращается к начальству Карлага с заявлением, в котором просит довести свои просьбы до личного рассмотрения И.В.Сталина. Навряд ли его просьбы были доведены до «вождя народов», тем не менее Чижевскому впервые дали послабления. Заместитель начальника управления Карлага НКВД, подполковник Слюсаренко накладывает на заявлении Чижевского резолюции: «1. Вызовите его и окажите помощь в пересылке материалов его работ (через Гулаг). 2. Возвратите ему его книги (список при этом прилагается). 3. Улучшить ему бытовые условия и создать условия для работы».

Надо сказать, это был первый «успех» зэка Чижевского, добытый немалой кровью и, надо отметить, имевший серьезные последствия для возрождения активной научной деятельности. В очередном сообщении тому же Слюсаренко Александру Леонидовичу писал: «Я теперь живу при художественных мастерских Долинского комендантского отделения. В моей маленькой комнатке (бывшая кладовая) вмещаются только топчан, тумбочка и печка. Но для творческой работы мысли этого вполне достаточно».

И.Н.Кулакова говорила мне, что этой комнатке Александр Леонидович радовался, как ребенок. Видимо, это была своеобразная разрядка, вызванная неожиданным послаблением того жесткого режима, в котором он находился. В голове у Чижевского была одна мысль – использовать свои маленькие бытовые возможности для науки. Теперь требовалось одно: работать, нельзя раскисать, ни в коем случае, надо крепко держать себя в узде. А работать Чижевский не только мог, но и любил. И других, как известно, умел привлекать к творческой работе, действовать сообща с ним.

Вскоре, а более точно – 12 декабря 1947 года – начальник ОУРЗ Карлага, майор Матросов высылает в Москву научные материалы по изобретению Чижевского: «Электрический метод получения бетона максимальной прочности». Затем Александр Леонидович создает научный труд: «Профилактическая роль отрицательных ионов воздуха в рентгеновских кабинетах», потом – «Аэроионификация общественных и жилых зданий», наконец, «Теория работы электромаски для борьбы с неорганическими и бактериальными запылениями легких». К сожалению, все эти труды Александра Леонидовича не изданы и по сей день.

Но это не все, что создал в Карлаге Чижевский. В том же 1947 году он пишет уже известному нам Слюсаренко о завершении крупнейшей работы (около 500 страниц текста, свыше 75 таблиц и 50 чертежей) под заглавием «Строение функций системы крови (выполнена с помощью инженера Н.Г.Ченцова – 19 Долинское комендантское отделение)».

И тут же сообщает, что охотно берется за создание уникального труда по теории крови человека в условиях космической невесомости! Надо сказать, вначале эта мысль показалась начальству Карлага абсурдной. После войны с фашизмом было, как говорится, не до жиру, быть бы живу! И вдруг Чижевский выдвигает какой-то бред насчет работы о крови человека в космосе! Целым институтам, казалось, это было не под силу.

Но волнение, видать, охватило Слюсаренко. А что если попробовать дать побольше воли дерзкому профессору? Чем черт не шутит. На Спасском заводе (отделение Карлага) отбывал свой срок такой же чудак – профессор, специалист-теплотехник В.Л.Пржецлавский. Так вот его освободили по настоянию некоего С.П.Королева (будущего создателя космических кораблей – Прим. В.М.). Правда, об этом знали в Карлаге только единицы служащих НКВД, и тех обязали держать это в секрете. Может, и Чижевский «птица высокого полета», с их поля «крупная ягода»? Интуиция подсказала служаке помогать этому Чижевскому, дабы затем не попасть впросак, не слыть душителем ученых умов. Тем более, что Чижевский просил о малом – выделить ему в помощники узника Карлага, математика П.Г.Тихонова.

Следует сказать, что это «разрешение» придало сил Чижевскому. Вместе с Тихоновым он отработал огромный материал, который лег в основу книги Александра Леонидовича «Динамика крови». Этот труд Чижевского сыграл позже неоценимую роль в овладении человеком космоса. Летчик-космонавт В.И.Севастьянов позже в своей книге напишет: «Особенно велики заслуги Александра Леонидовича перед космической биологией в самых разнообразных ее аспектах. Люди, занимающиеся проблемами космоса, – ученые, конструкторы и мы, космонавты, часто в своей работе непосредственно сталкиваемся с проблемами, которые разработал и успешно решил Чижевский. Мы отдаем ему за это дань уважения и признательности».

Не перестаю удивляться той огромной, напряженной работе, которую в очень короткий срок в тяжелых условиях Карлага проделал А.Л. Чижевский. Он сам таял буквально на глазах, но его упорство позволило ему делать все новые и новые открытия. Однако на пути профессора не было цветов признания. Горечью и душевной болью пронизаны многие его рапорты и заявления, подшитые в личных делах заключенного, а позже ссыльного в Караганде. Время не позволяет мне их все воспроизвести, да этого, видимо, и не следует делать, но, пожалуй, одно заявление надо бы привести полностью, чтобы понять, в какой атмосфере тех лет работал Чижевский. Адресовано оно тому же Слюсаренко, датировано 21 марта 1947 года.

«С чувством глубокой благодарности, – пишет А.Л.Чижевский, – отношусь к данному мне вами разрешению заниматься любимым творческим делом, возможным в лагере, – живописью, а в свободное вечернее время, когда наше помещение свободно от шума, работать теоретиком в области науки. Даже в этих условиях можно создавать истинно общечеловеческие ценности».

И далее: «Здесь, в Долинке, кто-то постарался создать мнение о том, что мои труды ровно ничего не значат. Это для меня не ново, так как и в Москве против моих новаторских работ были «многократные походы» со стороны «академически мыслящих» ученых, то есть людей, которые руководствуются учебниками и ненавидят новые идеи, новые смелые дерзания, особенно, если эти дерзания опережают современное состояние науки на десятилетия. Но, смею вас заверить, что не все так никчемно в моих трудах…

Прошу вас отдать распоряжение о приобретении для моих художественных работ масляных, акварельных и гуашных красок и цветных карандашей, на сумму примерно 250–300 рублей. Чижевский».

И тут надо сказать, что в Карлаге Александр Леонидович рисовал постоянно, в самых примитивных обстоятельствах, самыми примитивными и некачественными материалами. Живопись была для него так же, как поэзия, не развлечением, а потребностью. В лагере писал он больше по воображению, по памяти, вспоминая Россию, Калугу, зеленые луга и голубые прозрачные, как лебедь, реки, желтые стога сена и клин курлычущих журавлей… Его картины были полны света, солнца, чего так не хватало в мрачных бараках и комнатах Карлага. В историко-краеведческом музее в Караганде мне показывали его небольшие картины, в них было очень много от Левитана, которого я любил с детства. И все же это был Чижевский, самобытный Чижевский, живопись которого, честно говоря, мы забыли, схоронив его маленькие полотна в музейной пыли…

Правда, всего один-единственный раз уже после смерти Чижевского где-то в 1981 году в выставочном зале Караганды состоялась персональная выставка книг и рисунков, сделанных Чижевским в заключении. Их было много – они заняли четыре стены.

Картины художника сохранила и привезла в Караганду его жена Нина Вадимовна Чижевская, урожденная Энгельгард. Она тоже была репрессирована, и они, едва знакомые в юности, встретились в лагере и полюбили друг друга.

Первое, о чем Нина Вадимовна спросила, прилетев в Караганду, было: как тут наша Карменсита? Так они с мужем называли Ирину Николаевну Кулакову, внешне очень похожую на героиню Мериме и Бизе, великолепно исполнявшую романсы под звуки фортепиано, за которым сидел Чижевский.