Текст книги "В долине слез. О великих узниках Карлага"

На выставке Нине Вадимовне стало плохо. К тому же, стоял сильный мороз, и она совсем разболелась, попав в больницу. Обычно в подобной ситуации в чужом городе человека ждет одиночество. Но разве Ирина Николаевна могла такое допустить? Она часами сидела у кровати, утешала больную, приносила ей все необходимое. А когда Чижевской стало лучше, И.Н.Кулакова с друзьями сопроводила ее в аэропорт и отправила домой, в Москву.

«Спасибо вам, карагандинцы, за память о муже, сказала, прощаясь, Нина Вадимовна. – Я поняла: вы его помните и любите…»

Да, карагандинцы очень любят А.Л.Чижевского. Любили его они и при жизни, когда Александр Леонидович, отбыв свой срок в Карлаге, работал на ссылке в Караганде в различных медицинских учреждениях.

Сам Чижевский чувствовал это, не раз позже тепло вспоминал о своих карагандинских друзьях.

И все же Чижевский постоянно обращался в вышестоящие инстанции в Москву с просьбой вернуть его в столицу, предоставить ему работу в каком-нибудь столичном институте. Его мучила оторванность от важнейших научных центров столицы, известная изоляция от мира ученых… Но всякий раз он получал отказы от «сильных советского научного мира».

В такие дни Ирина Николаевна видела невыносимую печаль в глазах ученого. Ей думалось: как странно, что Чижевский, человек, которого международный конгресс биофизиков охарактеризовал как «Леонардо да Винчи двадцатого века», и спустя годы после отсидки в Карлаге имел в Москве так много недоброжелателей.

А, может, не так уж и странно? К клану псевдо-авторитетных советских академиков он не принадлежал. Рьяные ревнители классовых интересов, жизненным козырем которых было бедняцкое происхождение (они на всех перекрестках кричали: я из рабочих, я из батраков!), продолжали считать его чужаком, белой косточкой из генеральской семьи. Видимо, люди недалекие, лишенные способностей, они просто завидовали Чижевскому, его культуре, уму, умению мыслить своеобразно и пророчески. А вот директор Карагандинского научно-исследовательского угольного института Г.Е.Иванченко сразу, при первой встрече с Чижевским, оценил его научный кругозор, добросовестность в работе, отрешенность от всего личного, корыстного ради общего дела. При этом Александр Леонидович был скромен, никогда не выпячивал себя, не подчеркивал свои заслуги в науке. Знал Иванченко и умение Чижевского повернуть науку в производство, в конкретные дела по спасению здоровья людей в условиях экологического кризиса, вызванного сталинскими индустриальными гигантами, освоением недр земли. Хотели того или не хотели сталинские стратеги, но проблема шахтерских заболеваний в Караганде крепко давала себя знать. Беспристрастная статистика много говорила глазу ученого. У шахтеров росло количество заболеваний рака легких, гортани, туберкулеза, верхних дыхательных путей, бронхиальная астма… Загрязнение атмосферы угольной пылью в шахтах и на поверхности – вот основной бич.

Иванченко знал, что Чижевский давно занимается проблемами аэроионификации зданий. Уже в 1941 году Александр Леонидович решил многие (технические) вопросы аэроионификации, но его необоснованный арест прервал эту важную работу. Почему бы не возобновить ее в условиях Карагандинского угольного бассейна?

«Согласен с вами, – кивнул головой Чижевский. – Вдыхая аэроионы, горняки будут вносить в свой организм как бы дополнительное электропитание. Тем самым активизируется работоспособность их тела, повысится сопротивляемость его к недугам…»

Как рассказал мне краевед Юрий Попов, вскоре директор КНИУИ Г.Е. Иванченко подписал приказ о приеме на работу профессора А.Л.Чижевского. В институте был создан сектор аэроионификации, в который вошли врачи Ю.М. Свердлов, Е.М. Касперович, К.И. Раппопорт, биолог Ю.П. Зябрев, сотрудники И.Я. Бутакова, М.Н. Семенов, А.И. Крашенин, Г.Г. Ускова.

Недавно один из членов этой группы Юрий Петрович Зябрев, ныне кандидат наук, заведующий лабораторией Института гигиены труда и профзаболеваний АН Казахстана, вспомнил:

– Мы начали свою деятельность с создания электроэффмовиальной установки. Чертеж ее имелся у А.Л. Чижевского. Необходимые элементы подобрали от серийно выпускаемого оборудования. Монтаж и наладку вели на заводе КНИУИ. Конструктивно установка представляла люстру, с которой «лился» поток легких аэроионов отрицательной полярности. При отработке методики исследований возник вопрос о физически благотворных дозах аэроионов. Необходимы были счетчики, фиксирующие прохождение аэроионов через определенную площадь. Счетчики были приобретены в Ленинградском университете…

Затем А.Л.Чижевский выехал в Москву. В Государственном институте физиотерапии им была доложена «Методика аэроионофикации нарядных адмбыткомбината шахты». Работа была признана важной, на нее получен положительный отзыв члена-корреспондента АМН СССР, профессора А.Н.Обросова.

Монтаж аэроионификационной сети был выполнен в нарядных участков шахты № 38.

13 июня 1957 года были начаты наблюдения за группой рабочих. Под врачебным наблюдением было 270 подземных рабочих, из них 90 находились под влиянием отрицательных аэроионов. Шахтеры принимали ежедневные сеансы по 30 минут при получении нарядов на работу. Систематическое вдыхание аэроионов дало положительные результаты. В контрольной группе вдвое снизилось число дней нетрудоспособности. Улучшилась картина крови у пациентов.

По постановлению ученого совета КНИУИ работа по аэроионификации нарядных была продолжена на шахте № 70. Институт «Карагандагипрошахт» начал проектирование установки ионизированного искусственного воздуха для зала борьбы и бокса карагандинского Дворца спорта.

По архивным документам КНИУИ, А.Л.Чижевский работал здесь до первого апреля 1959 года.

К сожалению, переезд Чижевского в Москву вызвал прекращение работ в Караганде по аэроионификации. И напрасно! В историко-краеведческом музее мне показали копию письма генерального конструктора самолетов О.Антонова от 23 декабря 1968 года, направленного жене Чижевского Нине Вадимовне. О.Антонов писал:

«В моем рабочем кабинете установлены в 1960 году ионизаторы Александра Леонидовича. С тех пор они регулярно включаются по утрам перед началом работы в течение уже 8 лет.

В кабинете воздух всегда свежий, дышится легко.

Трудно сказать, какой долей работоспособности и здоровья я обязан своему организму, а какой ионизации, но чувствую себя, несмотря на возраст (62 года), отлично, работоспособность высокая.

Последние остатки фиброзно-каверзного туберкулеза, которым я страдал с 1946 по 1958 год, исчезли практически без применения антибиотиков…»

Хочу добавить, что работы А.Л.Чижевского по оздоровлению горняков не потеряли своего значения и сегодня. И есть прямой резон возродить практику применения ионизаторов Чижевского в нарядных шахт. Для этого необходимо одно – желание! Ведь установки Чижевского не дорогостоящие, а пользу здоровью горняков дают отменную.

Признаться, я давно хотел написать о Чижевском. Читал его книги, стихи, трактаты о литературе, искал и находил в музеях картины-пейзажи, мастерски написанные его рукой. Но никак не мог представить себе внешний лик Чижевского. Как он выглядел, какое у него лицо, руки, глаза? И вот надо же впервые (горькая ирония судьбы!) фотоснимок Чижевского я увидел в «Анкете арестованного» в его личном деле. Угрюмое выражение лица, тоска в глазах, запавшие, исхудалые щеки, нос…

Тут же словесный портрет профессора, сделанный начальником следственного отделения, младшим лейтенантом Г.Водоватом. Болезненно воспринял я это описание тюремщика. Чижевского он преподносит сухо, по-канцелярски, без души, как того, видимо, требовали законы «работы» в НКВД. Привожу полностью:

«Рост: высокий (171–180 см); фигура средняя; плечи опущенные; шея короткая; цвет волос: черные с проседью; цвет глаз: голубые; лицо овальное; лоб высокий, скошенный; брови дугообразные; нос большой, толстый; рот малый, губы тонкие; подбородок прямой; уши большие, овальные, мочка уха сросшаяся».

Нет, не таким я представлял себе Чижевского, кумира и любимца людей. Конечно, я отлично понимал, что словесный полицейский портрет сделан для таких же полицейских Берия на случай побега профессора с каторги… Но сердцем своим я не мог его принять. Позже в Карагандинском историко-краеведческом музее мне показали другой снимок Чижевского, сделанный в Караганде где-то в 1958 году, сразу же после реабилитации Александра Леонидовича. На меня смотрел совершенно другой человек – улыбчивый, мягкий, с большими добрыми губами, светлыми веселыми глазами… Да, это Чижевский, именно таким я представлял его себе!

– Нравится? – спросила главный хранитель музея Лидия Григорьевна Коровкина. – Ну тогда я дарю его вам… Смотрите, сколько мучений, издевательств над собой вынес этот человек, а не состарился, не пал духом, как другие… Настоящий был человек!

Глава 3
Жанна д’Арк в Казахстане

Анну Александровну Баркову критики назвали «Жанной д’Арк русской поэзии». Такой оценки не удостаивалась даже Анна Ахматова.

В тумане времени пропадают многие заметные звезды, даже самые яркие. Во мгле сталинизма погасло имя Барковой. Но не пропала ее поэзия, хотя в кострах инквизиций сгорели многие стихи Анны, в том числе написанные в пыльных саманных бараках Карлага…

Впервые о поэтессе Барковой я узнал, натолкнувшись в спецархиве при прокуратуре Карагандинской области на ее учетную карточку. Тогда руководитель Центра правовой статистики и информации, полковник Виктор Васильевич Горецкий завел уникальную папку, в которой собирал карточки и дела жертв сталинского террора, политзаключенных – выдающихся ученых, писателей, артистов. К архивной карточке № 91400 Анны Александровны Барковой кто-то прикрепил листочек бумаги со словами: «Она была выше Анны Ахматовой по смелости духа, по дерзости мысли, она не боялась Сталина».

Может быть, так оно и было. Во всяком случае, если Анну Ахматову за опальные стихи только исключили из членов Союза писателей СССР, но не отправили по этапу в Сибирь, то Баркову сразу же упекли в самый тяжелый лагерь НКВД-Карлаг. А мера наказания в то время и была мерой «смелости, мысли дерзаний».

В архивной карточке я прочитал, что Анна Александровна Баркова родилась в 1901 году в городе Иваново-Вознесенске. Образование – среднее, профессия – литератор. С 1919 по 1922 год она трудилась в газете «Рабочий край», судя по всему в отделе писем, вела рубрику «Стихи». Свои материалы печатала под псевдонимом Калика Перехожая.

Ее тянуло в Москву, «логово поэтов». И она уезжает туда без денег, без пропитания с одной поэтической тетрадкой на руках. Валерий Брюсов, увидев ее, высокую, стройную с большими полными губами и красивыми томными глазами, сказал ей:

– Вы покорите всю Москву!

А когда послушал стихи Барковой, то поправился:

– Я ошибся – вы покорите весь мир!

Но Валерий Брюсов не всегда давал точные прогнозы. Хотя в первые годы Аннушка, действительно, легко покорила столицу. Она приглянулась самому Луначарскому, и он написал теплое предисловие к ее первой поэтической книге «Женщина». Она работала в секретариате А.В.Луначарского, даже жила в его кремлевской квартире. Ее приметила Мария Ильинична Ульянова и позвала работать в редакцию газеты «Правда», предоставив ей однокомнатную квартиру…

Была ли она счастлива в то время? Если судить поверхностно, то можно придти к этому выводу. Работа у Луначарского, в «Правде», своя долгожданная квартира в Москве… А на душе почему-то печаль, тоска, переходящие в социальный протест. Натура глубокая, остро воспринимающая несправедливость, она видела вокруг «смертельный холод», темный смрад»… Она первая из поэтов России в открытую заговорила о том «ледяном мраке», который нес с собой сталинизм.

Судя по учетной карточке, Баркову арестовали 26 декабря 1934 года. И только 26 марта 1935 года особым совещанием НКВД СССР ее приговаривают «за контрреволюционную деятельность» к пяти годам лагерей.

Почему же тридцатитрехлетнюю поэтессу делают контрреволюционеркой? Прежде чем Баркову арестовать, чекисты вламываются в ее квартиру № 5 в доме № 50 по улице Герцена, где она жила, делают обыск и конфискуют все ее поэтические блокноты и тетради. Как раз в них они и находят контрреволюционную крамолу и призывы к свержению Сталина… Ну, может, прямо Баркова и не призывает к этому, но ведь намекает так ясно, что дальше некуда!

Следователь во время первого допроса прочитал Анне ее же стихотворение «Командор»:

 
«Прорези морщин на бледном лбу,
Тусклый взор.
Командор вошел в мою судьбу,
Командор.
Словно смертный грех, неотвратим
Его шаг.
Вырастает ледяной вслед за ним
Мрак»…
 

Прочитал и закричал, стуча кулаками по столу:

– Это вы о ком написали? О нашем любимом вожде? Да вас на костре надо сжечь!

Сколько не оправдывалась Баркова, что командор – образ не конкретный, собирательный, следователь не внимал ее словам.

– Значит, собирательный? Не конкретный? – переспрашивал он. – А это чьи стихи?

И он продекламировал:

 
«Печален», «идеален», «спален» —
Мусолил всяк до тошноты.
Теперь мы звучной рифмой
                                      «Сталин»
Заткнем критические рты».
 

И тут Анну прорвало! Неужели поэтам нельзя писать о том, о чем они думают, мыслят, что чувствуют? За что же боролись большевики? Чтобы еще туже, чем при царе, закрывать рты писателям, чтобы раз и навсегда похоронить свободу слова в новых темных, как склепы, казематах? Меняются вывески, лозунги, а суть тоталитаризма остается одна – подавлять личность человека.

Следователь не выдержал – и ударил ее. Она упала на пол, но «архангелы» подняли ее и продолжали бить до тех пор, пока она не потеряла сознание. Когда Баркова пришла в себя, то непроизвольно крикнула, харкая кровью:

– Будьте вы прокляты, сталинисты!

Но ее голос уже никто не услышал. Пока она была в забытьи, ее проволокли по длинному черному коридору и бросили в одиночную ледяную камеру.

Так начались тернии Жанны д’Арк русской поэзии. Более двадцати лет продержали ее в лагерях смерти, но не смогли сломить свободолюбивый дух этой непокорной поэтессы, первой отвергшей великого кормчего. Многие поэты, артисты, певцы в те времена вовсю славили строй, где «так вольно дышит человек», но только не Баркова. Она продолжала и в застенках Гулага настойчиво писать о «мрачном аде», в который погружается Советская страна.

В Карлаге она отбывает срок в Долинке, Ортау, Карабасе. Голые в солнечной дреме степи, каркающие вороны на карагачах да вышки постовых – вот и все, что она смогла увидеть в первые дни. Дальше – хуже. Вокруг лагеря – свалки мусора, голодные собаки и волки, а еще глубокие рвы с желтыми насыпями, куда на подвозах вывозили трупы заключенных. В стихах Барковой впервые появляется ощущение предсмертной тоски:

 
«…По соленой Казахстанской степи
Шла я с непокрытой головой,
Жаждущей травы предсмертный
                                          лепет,
Ветра и волков предсмертный вой».
 

Поразительно, что Баркова, живя в глинобитном бараке, еще умудряется писать. До нас дошли ее стихи, исторические баллады, созданные в Карлаге, – это «Тиберий», «Предсмертные слова», «Я когда-то в век Савонаролы»… Некоторые из них она читала своим подругам по нарам, а те в ответ только горестно вздыхали:

– Ах, Анна, Анна, ну, зачем ты пишешь такие печальные и злобные стихи? Ведь за них тебя никогда не выпустят на волю. Все возвеличивают Сталина, ему поют дифирамбы, вот и ты так поступай – сразу знаменитой станешь, свободу обретешь…

– Да что вы понимаете в стихах, – возмущалась Анна. – Разве можно жить так в Поэзии? Поэзия – это торжество правды, а не лжи… Зачем мне дешевая слава, если Русь душит всяческая грязь и всяческая гнусь…

Охранники не раз и не два вырывали из рук Барковой листки со стихами. Но почерк у нее был такой, что ничего не могли разобрать в оперчекотделе. Ее вызывали, спрашивали:

– О чем стихи?

Она изображала из себя дурочку, начинала танцевать, помахивая платочком, зажатом в руке:

– О любви!

Особенно тяжелым был 1937 год. Бараки забивали заключенными до предела, они лежали не только на нарах, но и под нарами прямо на сырой земле, в проходе между ними, новых политзэков расселяли в домах местных жителей. По ночам или на рассвете на околице Долинки все чаще раздавались многочисленные выстрелы, дикие вопли тех, кто прощался с жизнью с пулей во лбу. Загубленные души невинно расстрелянных людей никто не брал на учет. Расстреливали по списку, затем список уничтожали – было и такое. По вечерам в доме управления Карлага обмывали очередной успех по высвобождению мест в лагере. Слышались хлопки вылетающих пробок шампанского, тосты за великого Сталина. Пьяные голоса разгоряченных мужчин и женщин нестройно выводили: «Широка страна моя родная»… Они гуляли всю ночь до рассвета, до очередных расстрелов зэков.

«Как же так? – мучительно думала Баркова. – Откуда взялось это племя ублюдков, шакалов, нелюдей? Вроде бы бог вылепил нас из одной глины…»

И рождались стихи:

 
«Степь, да небо, да ветер дикий,
Да погибель, да пьяный разврат.
Да. Я вижу, о Боже великий,
Существует великий ад».
 

Этот ад в СССР создал Сталин, отвратительное порождение бунтов большевиков. Это он вбил всем в голову:

 
«Веду классовую борьбу.
Молюсь на фабричную трубу».
 

Баркова видела эти фабричные трубы и в Казахстане, ядовитым газом отравляющие все живое – степь, леса и долины Ортау, сайгаков и даже беркутов… А классовая борьба? Она ожесточалась. «Врагов народа» становилось все больше, лагерное кладбище уже упиралось в далекие сопки.

В учетной карточке Анны Александровны Барковой значится, что 26 декабря 1939 года она была освобождена из Карабаса. Но в Москву ее не пустили, не положено. Она попыталась устроиться на работу в Таганроге. Однако редакторша городской газеты «Таганрогская правда», прочитав ее казахстанские стихи, замахала руками:

– Да в уме ли вы, голубушка? Вам только черное знамя в руки и на баррикады. Сейчас в моде оптимистические стихи писать, имя Сталина славить… «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет» и далее в таком духе.

– А как же быть с убеждениями личными, взглядами, неприятием зла сердцем и душой поэта? – спросила Баркова.

– Э-э, да я вижу: Казахстан тебя ничему не научил..

– Нет, научил, – твердо сказала Анна. – Избегать таких, как вы, – людей беспринципных, подхалимных…

Она убежала на пляж и долго сидела на мшистом валуне, обхватив руками колени. Море было неспокойным, мутным. Вдали маячила одинокая шаланда с грязными парусами.

Она меняла города, села, деревни. Подрабатывала даже тем, что гадала по рукам людям, собирала на помойках бутылки и сдавала их на приемные пункты посуды. А затем опять последовали аресты.

В Калуге следователь ей сказал:

– Я вас сгною в Сибири или на Севере. Казахстан – это для вас рай. Вы сами выбрали себе судьбу каторжанки, нищей женщины, бродяги…

Каторжанка, нищая, бродяга, но душой богатая, гордая и независимая, как Жанна д’Арк – такой входит в историю поэтесса Анна Александровна Баркова. Но, как мы знаем, за бессмертие, гордый дух тоже надо платить, и очень дорогой ценой – в Калуге ее обули в кандалы и погнали на север, по мерзлому тракту, в лютую метель…

Только в январе 1956 года Баркову освободили, но вскоре снова арестовали. Несмотря на хрущевскую оттепель, следователи опять признали «опасными для общества» рукописи Калики Перехожей. Она попадает на этот раз в Кемерово, Иркутск. Ее глаза уже слезятся, поэтесса почти ничего не видит. Но она упрямо продолжает писать стихи, пронизанные идеей правды, бесконечной борьбы за нее. Баркова – это Солженицын в поэзии.

Кстати, она начинает вести в Сибири тетради прозы. 5 декабря 1956 года Баркова делает в дневнике такую запись: «Ночью темно-розовое небо. Мысли об «испытаниях» атомок и грядущих катастрофах. Культура потеряла всякий смысл. Порой ненависть к «благодетелям» Леонардо да Винчи, Кюри, Руссо… и – злорадство: вы же одни из первых и будете уничтожены, и вся ваша гуманная болтология полетит к черту».

25 января 1957 года она записывает: «Эпоха великих фальсификаций. Фальсифицируют историю: древнюю, среднюю, новую и новейшую (историю буквально вчерашнего дня). Фальсифицируют науку (свои собственные доктрины, методы, догмы), искусство, продукты, чувства и мысли. Мы потеряли критерий для различения действительного от иллюзорного».

Ее спас от лагерей и ссылок Александр Трифонович Твардовский, поэт, редактор журнала «Новый мир», добрейшей души человек. Он добился полной ее реабилитации. Произошло это в 1965 году. Анне Александровне даже выдали комнату в коммунальной квартире в Москве на Суворовском бульваре. Прожила она в ней одиннадцать лет, – свободная, с высоко поднятой головой, не признающая никаких властей, никаких руководящих личностей. Бутылка кефира и черный хлеб, ручка и чистый лист бумаги, – вот образ ее жизни последних лет.

Баркову печатали мало, она так и не дождалась выхода своих поэтических книг. Слава не пришла к ней даже посмертно. Правда, в 1990 году в городе Иваново в издательстве «Рабочий край» вышел сборник ее стихов «Возвращение», в 1992 году Ивановский госуниверситет выпустил избранное Анны Барковой «Из гулаговского архива». Это все было издано мизерным тиражом и сразу стало библиографическим дефицитом.

Я обошел все библиотеки в Караганде и нигде не нашел книг Анны Барковой. «Нет, нет», – везде одно и то же слово… Пришлось ехать в Алма-Ату. Спасибо работникам республиканской библиотеки, лично ее директору М.Ауэзову за то, что нашли, наконец, книги Анны Александровны с ее портретом.

 
«Я кручусь на убогой постели,
Как от ветки оторванный
                                лист,
А за окнами дикой метели
Азиатский воинственный свист».
 

Вот и дошли твои стихи, Анна Александровна, до Казахстана, тех мест, где ты отбывала в лагерях свой первый срок, – где не пала духом, а поднялась во весь рост за свободу, как Жанна д’Арк.