Текст книги "В долине слез. О великих узниках Карлага"

К Михаилу Александровичу Шолохову у Зуева-Ордынца отношение почтительное. Вот запись от 25 февраля 1956 года: «Речь Шолохова на съезде. Хорошая, честная, прямая речь… И пусть морщатся Фадеевы и Сурковы. Мы, рядовые литературы, не на стороне этих загенералившихся генералов, а на стороне Шолохова. И полностью с ним согласны».

Вообще, меня поразил дневник М.Е. Зуева-Ордынца, который хранится в государственном архиве области. Жаль, что он до сих пор нигде не опубликован.

В этом дневнике – самые сокровенные, правдивые мысли писателя, написанные кровью его сердца. В дневнике, кстати, я нашел несколько строк и о ростовском писателе Аматуни. В записи, сделанной 30 мая 1965 года, Зуев-Ордынец сообщал: «Петроний Аматуни прислал фотографии своих путешествий по Африке. Египет, Занзибар! А я? Несчастный я, как дырявый дряхлый корабль, на мертвом якоре».

В свое время Михаил Михайлович Пришвин, которого так любил цитировать Зуев-Ордынец, говорил: «Дневник писателя я понимаю как источник, вытекающий из самой души человека».

Из самой души, искалеченной сталинизмом, но не сломленной до конца, рождались и записи Михаила Ефимовича. В них много горького, пропитанного слезами человека, переживающего большую трагедию жизни, отлученного от любимых культурных центров России, собратьев по перу.

30 ноября 1955 года Зуев-Ордынец пишет: «Дожил, но со здоровьем дело очень плохо. Ухудшается с каждым днем. И нередко приходят мысли о смерти. Не могу сказать, что я очень боюсь ее, но иногда сердце замрет перед мыслью о двери, через которую никто не возвращался, переступив ее порог…

Вошел в темную кухню. За окном яркая луна заливала наш дворик Свет мягкий, вкрадчивый какой-то, а видна каждая былинка на земле, каждый гвоздь в заборе. Остановился восхищенный и полный благодарности за красоту мира. А затем потрясла мысль: это вечно, также мягко будет светить луна и через десять, и через сто лет и будет освещать этот же клочок земли, но тебя не будет. Совсем не будет…»

6 января 1956 года Зуев-Ордынец пишет: «Слушая наши радиопередачи, невольно станешь контрреволюционером – без конца, ежеминутно, в прозе, в стихах, в песнях, в пьесах и в операх твердят о счастливой, радостной жизни, которую мы якобы имеем. И начинает разбирать злоба и возмущение на эту наглую тупую жизнь. Совсем за дураков нас считают. Где она, эта радостная жизнь? Люди живут тяжело, плохо едят, тяжело работают, в отвратительных условиях жилища без примитивных удобств, окружены бесправием, произволом, подчас диким произволом. Вот так живут! За исключением небольшой кучки. Для имеющих партбилет социализм, действительно, построен. Какой бы дурак, лодырь, неумеха он ни был, он останется «руководящим лицом»…

22 июня 1958 года сделана такая запись:

«По словам врача, Караганда стоит в республике на первом месте по числу наркоманов. В большинстве – молодежь.

Неблагополучно что-то с нашей молодежью!»

23 июня:

«Смертельная слабость, апатия, равнодушие ко всему. Депрессия снова.

Боже, как это тяжело!»

26 июня:

«Наша Карагандинская область держит первенство по Союзу по уголовным преступлениям и хулиганству. А Шахтинск (бывший Тентек) – первенство по Казахстану.

В основном уголовный элемент – вербованные, подонки со всего СССР».

3 июля:

«Газетная статья. Судебный процесс в Алма-Ате. Жуть! Трое парней, от 18 до 20 лет, хладнокровно, спокойно убили более десятка людей. С целью грабежа, за 5-10 рублей. Убийц расстреляют, но как мы озверели! И это наша молодежь, наша надежда!»

Записки в дневнике Зуева-Ордынца обрываются в 1967 году. Но они тоже полны огромной человеческой печали и горя. Так, 25 февраля 1967 года Михаил Ефимович пишет:

«Замучила меня депрессия. Едва выкарабкаешься из приступа, как снова провал в черную бездну безысходной тоски, отвращения к жизни, физического бессилия. Частенько начала посещать меня эта черная, мрачная гостья».

Последняя запись сделана 16 марта 1967 года. Она заканчивается фразой: «Не изжита еще сталинщина..»

Чтобы глубоко понять страдания писателя, брошенного в самую бездну сталинского ада, прожившего большую часть своей жизни под зэковским номером № 179888, надо помнить и чтить его, читать его дневники и книги. Из мрака забвения сегодня к нам возвращается тот, кто достоин большой памяти за свое стремление говорить правду, приносить людям большие моральные ценности, культуру бытия и творчества.

Глава 10
«Мой муж не виновен…»

В архиве прокуратуры Карагандинской области хранится учетная карточка члена семьи изменника Родины (ЧСИР) Азизы Тубековны Рыскуловой – Исенгуловой. Она родилась в городе Джаркенте в 1911 году. Образование – высшее, специальность – ветврач – бактериолог. Проживала в Москве, Новинский бульвар, 25, квартира 5.

9 апреля 1938 года Рыскулова – Исенгулова была осуждена Особым Совещанием при НКВД СССР сроком на восемь лет как ЧСИР. 29 мая того же года прибыла из Бутырской тюрьмы в Карлаг – в Акмолинское спецотделение. Затем была переведена в Черубай – Нуринский лагерь. Освободилась 9 апреля 1946 года, ровно через восемь лет, как было назначено. Но прописка в больших городах ей была запрещена, и Азиза Тубековна определилась вольнонаемной в 8 Топарском отделении лагеря.

В Карлаге ее спасла, как она говорила, дефицитная профессия – ветеринарный врач. Когда в 1931 году Азиза переехала из Алма-Аты в Москву после настойчивых просьб своего жениха Турара Рыскулова, то она к этому времени уже успела окончить зооветеринарный техникум. И вскоре после бракосочетания ее муж настоял на том, чтобы она продолжила учебу в Московском зооветеринарном институте. И благодаря этому его настоянию Азиза в 1935 году получила диплом ветеринарного врача. А поскольку Карлаг был лагерем сельскохозяйственного направления, то ему остро не хватало специалистов с высшим образованием, особенно ветеринаров и зоотехников. Достаточно сказать, что уже в 1941 году в Карлаге было создано 70 овцеводческих отделений, 45 площадок по откорму крупного рогатого скота, два свинарника, конеферма. А ветеринарных врачей, зоотехников с гулькин нос. В государственном архиве Карагандинской области сохранилось письмо начальника Карлага НКВД, старшего майора госбезопасности Журавлева на имя заведующего сельхозотделом ЦК КП(б) Казахстана Лапшина с просьбой присылать в лагерь животноводов – специалистов с высшим образованием. Это, по его мнению, «даст возможность получить в хозяйстве значительно лучшие показатели по животноводству». В письме приводились факты массовых заболеваний животных бруцеллезом, сибирской язвой, чесоткой, оспой.

По воспоминаниям дочери Рыскуловых Сауле, ее мама Азиза Тубековна многое сделала в Карлаге для ликвидации этих опасных болезней крупного рогатого скота и овец. Она была высококлассным ветеринаром, всегда неутомимая, выносливая. В семье Рыскуловых сохранилась характеристика начальника лагеря на ветврача А.Т.Исенгулову, в которой он утверждает, что она – «исключительно добросовестная, аккуратная, все производственные планы по животноводству перевыполняла».

К этому надо добавить, что у Азизы Тубековны было доброе сердце. Она спасла жизнь многим заключенным, умирающим от голода и физической слабости, снабжая их выбракованным вареным мясом и сытными бульонами, которые сама готовила по ночам.

Азиза тепло и сердечно отзывалась о своем муже – Тураре Рыскулове, их совместной жизни в Москве. Хотя Турар был старше ее на целых 15 лет, они хорошо понимали друг друга. Ее поражала головокружительная карьера мужа и его желание всегда брать на себя ношу потяжелее. Уже в 32 года Турар Рыскулович становится заместителем председателя совета Народных Комиссаров Российской Федерации, возглавляет комитет Содействия строительству Турксиба при СНК РСФСР. Именно он подготовил в 1927 году проект Постановления Совнаркома «О постройке Семиреченской железной дороги», а затем после утверждения этого важного документа добивался его безукоризненного исполнения. Ему довелось работать в «одной упряжке», как он любил говорить, с таким легендарным человеком как первый начальник строительства Турксиба Владимир Сергеевич Шатов, о ком с теплотой сердечной написал в своей книге «Десять дней, которые потрясли мир» американский журналист Джон Рид. Его советниками и соратниками также были председатель наркома Казахской АССР, а затем ответработник Президиума ВЦИК Нигмет Нурмаков; первый инженер-путеец из казахов Мухамеджан Тынышпаев и другие. Они хорошо помогали ему в деле изысканий и прокладки трассы Турксиба протяженностью 1445 километров от Семипалатинска до Луговой…

28 апреля 1930 года на станции Айна-Булак состоялись торжества по поводу открытия сквозного движения поездов по Турксибу. Коллектив строителей второй огромной в стране после Днепрогэса стройки приветствовал прибывший из Москвы Турар Рыскулов, который передал собравшимся горячий привет и поздравления Иосифа Сталина. Он также зачитал постановление правительства о награждении орденом Трудового Красного Знамени коллектива строителей.

Думал ли тогда Турар Рыскулов, что буквально через семь лет его сделают «врагом народа», более того – обвинят в создании националистической террористической организации в Казахстане? И после его ареста начнутся массовые репрессии в республике, в огромный омут которых попадут почти все крупные партийные и советские руководители Казахстана?

Нет, конечно. Ввод в эксплуатацию, а затем и освоение Турксиба все считали большой победой Турара Рыскулова, руководителей и стахановцев стройки, многие из них неоднократно награждались орденами, премиями, именными часами, путевками в санатории и дома отдыха. Иными словами, участники строительства Турксиба были буквально обласканы заботой и вниманием великого Сталина и правительства. В 1935 году в Москве пройдет всесоюзное совещание стахановцев, в его работе примут участие лучшие люди Турксиба. Турар Рыскулов часто будет рассказывать Азизе эпизод, когда после доклада Сталина в зале поднялся буквально нескончаемый шквал аплодисментов. И вот, перекрывая этот плеск, раздался голос стахановца Турксиба Темирбека Сатбаева:

– Товарищ Сталин! Можно пожать вашу руку?

«Сталин услышал, как-то по-особому тепло улыбнулся и кивнул головой, – описывала этот эпизод республиканская газета «Казахстанская правда» 3 декабря 1935 года. – Уже через минуту, нет, – через секунду Сатбаев был вынесен человеческой волной к трибунам, и тут произошла великая встреча – вождь народов и рядовой грузчик Турксиба, окруженные штабом ленинской партии, горячо пожали друг другу руки».

Тогда в зале особенно бурно аплодировали Сталину создатели Турксиба – Рыскулов и его соратники, преданные идеям коммунизма и сталинскому режиму люди. А уже в 1937 году они станут не преданными, а вредными обществу. Вслед за Рыскуловым будут брошены в сталинские тюрьмы многие специалисты и рабочие Турксиба, неожиданно для всех их назовут «японо-германо-троцкистскими агентами», «вредительскими элементами, пролезающими в железнодорожное хозяйство, вплоть до командных постов, наносящими ущерб железнодорожному транспорту». В той же газете «Казахстанская правда» всех их причислят к врагам народа, пытающимся пробиться в штаб Сталина, чтобы его умертвить, а не пожать ему руку. Будут расстреляны начальник Турксиба Яков Иосифович Михайленко, а вместе с ним Васильев, Горшенин, Кузьменко, Борщенко, Ковальский, Куропацкий…

Турара Рыскулова в 1937 году премировали путевкой в дом отдыха в Кисловодск. Вместе с собой он взял на южный курорт и молодую красивую супругу Азизу, которая к тому времени забеременела второй дочерью. Ей оставалось всего 40 дней до родов, когда 21 мая в доме отдыха арестовали Турара. Он был крайне удивлен и растерян, когда его повели к «черному ворону». Но он нашел в себе силы – крикнул Азизе: «Я еще вернусь! Жди меня… Я не виновен!»

Однако спустя всего восемь с половиной месяцев в ночь с 9 на 10 февраля 1938 года его расстреляли в застенках Лубянки. Азиза этого не знала и ждала возвращения Турара.

Вскоре ее арестовали вместе с матерью, пятидесятилетней Арифой Атауловной. Их будут долго терзать допросами в Москве, а затем отправят в Акмолинское отделение Карлага. Арифа Атауловна в 1945 году скончается в лагере от кровоизлияния в мозг. Азиза проведет в Карлаге десять лет, из них восемь – по 58-й статье.

Она всю жизнь будет помнить слова Турара Рыскулова: «Я еще вернусь, Азиза… Жди меня… Я не виновен». И будет ждать его, хранить ему верность вплоть до 1956 года, когда начнется реабилитация и ей сообщат, что Турар был расстрелян в 1938 году. Она откажется от квартиры в Москве, потому что, как она говорила, ей будет все напоминать о Тураре, его нежных объятиях и его обаятельной улыбке. Она получит двухкомнатную квартиру в Алма-Ате, останется жить в Казахстане и до конца жизни будет работать по профессии ветеринарного врача в системе городской ветеринарно-санитарной службы.

Многие бывшие заключенные, отсидев свой срок в Карлаге, затем оставались жить навечно в Казахстане. Так произошло, например, и с преподавателем истории Брайной Соломоновной Лурье из Ленинграда. Она была осуждена в 1937 году как член семьи изменника Родины на пять лет, местом отбывания наказания ей определили Алжир. Там она встретилась с большевичкой, членом партии с 1898 года, своей землячкой Лазуркиной. Та в беседах с заключенными все время отстаивала честь и достоинство Сталина, убеждала подруг в том, что он не виноват в массовых репрессиях, больше того – ничего не знает о них, ибо его окружили подхалимы – чиновники, и они якобы задушили слово правды, затоптали всяческую объективную информацию об искусственно создаваемых лагерях и тюрьмах, расстрелах честных советских людей. В ее глазах Сталин был Богочеловеком, который вобрал в себя все лучшие духовные качества.

Но постепенно Лазуркина в лагере стала терять веру в великого Учителя, ее идеалом остался один человек – Ленин. Она даже научилась петь популярную зэковскую песню: «Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе».

Придет время, Лазуркину реабилитируют, она выступит на 22 съезде партии и от имени ленинградских коммунистов внесет предложение убрать тело Сталина из мавзолея. Она скажет, что всю жизнь привыкла советоваться с Ильичем, и недавно снова советовалась с ним. И Ленин сообщил ей, что ему неприятно лежать с таким человеком, как Сталин, на совести которого миллионы загубленных жизней советских граждан.

Прочитав выступление Лазуркиной на съезде, Б. С. Лурье только порадовалась за свою подругу по лагерю, которая, пусть в конце жизни, но научилась-таки говорить горькую правду о «великом отце народов, всех советских людей».

Что касается самой Лурье, то она еще в 1935–1936 годы, когда в стране началась волна массовых арестов старых большевиков после загадочного убийства Кирова, стала утверждать, что все это дело рук чудовищного палача века – Сталина. Историк по образованию, она постоянно критиковала «Краткий курс истории ВКП (б)», написанный под диктовку Иосифа Виссарионовича, характеризуя эту книгу одним убийственным словом «ложь». И ее по доносу сексотов в 1949 году вторично арестовали, три года продержали в ленинградской тюрьме, а затем в 1952 году опять отправили в Карлаг. Она попала в Бурму, где ее использовали на сельскохозяйственных работах. Там она познакомилась с агрономом, также отбывавшим срок по 58 статье, влюбилась в него, а затем вышла за него замуж.

В 1957 году Лурье освободили, реабилитировали. Вместе со своим мужем – агрономом она долгое время жила в городе Тюлькубас, а затем в Алма-Ате.

В 1977 году Лурье скончалась. Она хотела написать воспоминания о пребывании в Карлаге, но не успела. За нее это сделал ее сын – врач Михаил Зельцер, который из Ленинграда переехал к матери в Казахстан, и тоже связал свою судьбу с этим суровым краем.

В книге «Страницы трагических судеб» он довольно подробно рассказал об Алжире, тех горестях и страданиях, что выпали на долю его матери из-за искусственно созданного Сталиным дела вокруг убийства Кирова в Ленинграде, о слепой вере миллионов людей в великого вождя…

«Об очень многом я передумываю теперь, на склоне лет, – пишет Зельцер. – О благих намерениях, которыми вымощена дорога в ад, о бесконечной наивности, казалось бы, мудрых людей, о страшном вреде фанатизма любого рода…»

Глава 11
Неистово жить не запретят

На рудниках Джезказгана в Степлаге отбывал свой срок московский поэт Вадим Попов. В антологии русской поэзии «Строфы века» о нем сообщается, что он прожил 66 лет, был участником Великой Отечественной войны, в 1949 году его арестовали за антисоветскую пропаганду и агитацию, судили на семь лет, и с 1949 по 1956 год он находился в лагере в поселке Рудник.

Из ныне живущих писателей Вадима Попова хорошо знал узник Карлага, член редколлегии журнала «Нива» Ю. В. Грунин. Юрий Васильевич даже посвятил ему целую главу в своей книге «Спина земли», которую назвал просто и лаконично «Памяти поэта Вадима Попова». И в этой главе он подробно рассказывает, что Вадима арестовали, когда тот учился на третьем курсе медицинского института, мечтая стать таким, как Чехов. Даже внешне молодой Попов походил на Антона Павловича: был таким же высоким, носил очки. Людей покоряли его умный внимательный взгляд, доброе расположение духа. И хотя Юрий Грунин призвал Вадима в своих стихах «заклеймить треклятые степлаги, навязанные горькою судьбой», к удивлению многих литераторов, Попов неожиданно воспел Джезказган и весь меднорудный край, придав своей отсидке в лагере ореол романтики и красоты. В стихотворении «Зори» он писал:

 
«Ах, какие в Джезказгане зори!
Здесь, подобно неземным дарам,
Неба купол в огненном уборе
Медью отливает по утрам…»
 

В восьмидесятые годы я десять лет руководил джезказганским областным литературным объединением «Слиток». На его занятиях неоднократно призывал молодых поэтов учиться у Вадима Попова и форме, и содержанию. В то время местные газеты «Джезказганская правда» и «За медь» охотно публиковали стихи московского поэта, первые большие подборки его поэзии появились в журналах и коллективных сборниках. А в апреле 1991 года его как репрессированного писателя приняли в Союз писателей СССР.

К сожалению, Вадим Попов так и не вкусил ни грамма сладостной и победной славы писателя. Едва он успел получить членский билет СП, как его настиг инфаркт, уже третий по счету…Он слишком близко и трепетно воспринимал все, что было связано с творчеством, поэзией, любовью к литературе. И 16 мая того же года Вадима не стало.

При жизни он не издал ни одной собственной книги. Да и не смог бы издать! Все книжное поле, создаваемое в СССР, было засеяно многочисленными произведениями скороспелых Евтушенко, Рождественского, Симонова… Молодым писателям не пробиться, не подъехать со своими рукописями к этому полю, дающему бешеные гонорары только классикам социалистического реализма.

Правды нет и не будет! – хватался за голову Попов. Ему становилось печально, когда он брал в руки давно забытую рукопись своих стихов. Будет ли она когда-нибудь издана?

Надо сказать, благодаря усилиям Юрия Грунина, супруги Попова Валентины в 1995 году в московском издательстве «Аргус», наконец-то, вышла книга стихов Вадима «Так неистово жить». И, конечно же, в ней было помещено немало строк, рожденных на нарах в джезказганском лагере…

 
«Так бушует злобный ураган,
все круша, корежа и мешая.
Но стоит, не дрогнув, Джезказган,
Нас над ураганом возвышая».
 

Лагерная тема, действительно, возвышала его над всеми житейскими несчастьями и тревогами, несправедливостью и жестокостью сталинской эпохи. Поэзия как бы отрывала его от скуки, грязи и серости лагерных и послелагерных будней и делала его жизнь осмысленной и осиянной высокими идеалами любви и счастья.

Супруга Вадима Попова поэтесса Валентина Попова посвятила ему стихотворение «Реквием»:

 
«Душа, душа! Куда ты отлетела?
Кто этой жизни указал предел?
Он был врачом и знал, что смертно тело,
Но как поэт – бессмертия хотел.
Душа огнем поэзии согреться
стремилась, не щадя последних сил.
Как врач, он знал: вот-вот замолкнет сердце,
Но как поэт – весь мир в него вместил».
 

В этом мире он отвел самое большое место степному Джезказгану, где рождались лучшие его стихи о мужской дружбе, высокой миссии поэзии и людей, где он прошел большой университет жизни, обрастая опытом и знаниями. Ведь не где-нибудь в Московском университете или мединституте, а именно в джезказганском лагере ему довелось слушать, сидя на нарах, лекции московских профессоров, беседовать с писателями, художниками, учеными, которые были гордостью и славой России. Так уж получилось, что вместе с Вадимом Поповым в одно время в Степлаге на Руднике оказались члены Союза писателей СССР Александр Ильич Зонин, Николай Иванович Кочин, композитор Бруно Дементьев, архитектор, профессор Генрих Людвиг, ученый-генетик, доктор биологических наук Владимир Павлович Эфроимсон, художник Сергей Михайлович Ивашев – Мусатов, о котором тепло написал лауреат Нобелевской премии Александр Исаевич Солженицын в своей знаменитой книге «В круге первом».

Безусловно, жить и работать в лагере в окружении таких замечательных людей, общаться с ними – это вызывало у Попова восторг души, и успокоенье, и новых душ стремленье.

Особо он подружился с архитектором Генрихом Людвигом. Тот был арестован в 1937 году, осужден на десять лет по 58 статье. А устроил ему особлагерь Каганович. В 1937 году на заседании Политбюро обсуждался проект высотного здания Дворца Советов. Людвиг взял слово и вовсю раскритиковал этот проект. Он не знал, что Сталин давно одобрил его.

После заседания Каганович подошел к Людвигу и попросил его остаться для переговоров. Людвига арестовали и бросили в сталинские лагеря. А поскольку он продолжал и в бараках критиковать проект Дворца Советов, ему в 1947 году особое совещание добавило еще 5 лет. Так он оказался в Степлаге за колючей проволокой.

Освободили Генриха неожиданно и быстро. Оказывается, он не терял в лагере попусту время и создал проект первого противоатомного бомбоубежища в СССР. И отослал его в Москву. И там этот проект посчитали важным, своевременным, и Генриха вернули в столицу.

Работая врачом-рентгенологом в московской больнице, Вадим Попов встретит Генриха уже в качестве своего пациента. А более точно – он будет обследовать его в 1963 году. И тогда же прочитает Людвигу стихи о Джезказгане:

 
«Сколько братних могил ты скрыл!
Их, рыча, экскаватор срыл,
И в степи замело их след,
Будто прошлого вовсе нет.
А теперь устроен мой быт,
Джезказган почти позабыт.
Все идут и идут года,
Как идет на-гора руда».
 

«Толковые стихи! – скажет Генрих Людвиг. – Мы никогда не сможем забыть Джезказган, его медные рудники, наши молодые годы, уничтоженные сталинизмом. И правду надо писать, пока в груди бьется сердце».

Об этом же ему говорил в Москве и Сергей Михайлович Ивашев-Мусатов, которого Попов уважал за «высокий полет души», за вечное состояние соучастия в судьбе любого встреченного им человека. Не зря Солженицын о Сергее Михайловиче написал, что одного состояния он никогда не знал – равнодушия.

Ивашев-Мусатов горячо поддерживал стихи Попова. Он говорил ему:

– Никто уже нам не запретит жить неистово, так, как мы желаем. И писать правду сердца, пока живем.

Пока билось в груди сердце, пока жил, Вадим Попов и продолжал разрабатывать в стихах лагерную тему, и стал довольно известным московским поэтом. Но наша казахстанская писательница Зинаида Чумакова называет его упорно джезказганским поэтом, вернее, московским поэтом Джезказгана. Может, надо бы с ней согласиться?