Текст книги "Книга желаний"

3

Олтаржевский нехотя поднялся в коммунальную квартиру на пятый, верхний этаж старого дома. От кухни перпендикулярно длинному коридору к паркетному полу прилип рыжий прямоугольник света. Краска на высоком потолке закоптилась, а черный клубок ветхой электропроводки, словно корни древнего дерева, пророс к электрощитам с пожелтевшими эбонитовыми стаканами.

Осторожно, чтобы не шуметь, Олтаржевский отпер металлическую дверь и скользнул в комнату. Какое-то время он сидел на табуретке у входа, закрыв глаза и не включая свет; в голове мелькали события странного вечера.

Матюги и грохот из коридора вернули Олтаржевского к действительности.

Он ненавидел свою коммунальную берлогу и её обитателей.

Из прежней жизни Олтаржевский забрал сюда лишь кота Джойса и стеллажи с книгами во всю стену. Уже здесь он приобрел ноутбук, компьютерный стол, диван, пару стульев и телевизор на кронштейне, вкрученном в стену.

Кота давно не было, а кошачий запах в комнате остался.

Если бы Олтаржевский умел, он написал бы о Джойсе книгу.

Олтаржевский подобрал бездомного котенка у подъезда, как раз в те дни, когда готовил сравнительно-типологический реферат по «Улиссу» Джеймса Джойса и «Петербургу» Андрея Белого. Черный котенок с белыми носочками и белой манишкой околевал от стужи и пропищал человеку что-то предсмертное. В ответ Олтаржевский прошептал задумчиво: «Джойс?» И спрятал котенка на груди под меховой курткой…

Жена спорить не стала: какая разница – будет в доме один или два убогих?

Олтаржевский дважды спасал своему четвероногому другу жизнь. Первый раз – когда накормил, отогрел и отмыл кота: блохи, в панике от кошачьего шампуня, свисали гроздьями с усов и бровей жалобно пищавшего в ванной хищника; котенок сутки проспал у батареи, укутанный в полотенце. Второй раз Олтаржевский неделю дежурил в ветеринарной клинике на Арбате возле умиравшего Джойса – следил за капельницей, вставленной в аккуратно подбритую лапу. Кот сорвался с пятого этажа и отбил почки – Олтаржевский подозревал, что его сбросили квартирные алканы, присмиревшие в ожидании возмездия.

В награду за жизнь Джойс был предан хозяину. После развода и размена квартиры Джойс презрел за предательство бывшую хозяйку и ее дочь и отправился с Олтаржевским в изгнание. Кот так и не смирился с соседством двух братьев-алкоголиков, их сожительницы и престарелой мамаши – семейка занимала три комнаты из четырех. Кот гадил по всей квартире, чтобы напомнить людям об их царском предназначении в природе. Но Олтаржевский прощал ему все!

Защищая хозяина, разъяренный кот – хвост ёлкой, оскаленная пасть, шерсть на загривке дыбом, уши прижаты – шипел и кидался на соседей, где бы их ни встретил. Те таскали из кастрюли Олтаржевского пельмени, шарили в его холодильнике, гадили мимо унитаза. Дворовые люмпен-собутыльники пробивались в квартиру-шалман, матерясь и загородившись шваброй от свирепой скотины. Когда братцы приходили к Олтаржевскому по-соседски одалживаться на похмелье, кот не пускал их дальше порога. Джойс ел с хозяином, спал с ним и «работал», растянувшись на письменном столе у ноутбука. Он провожал Олтаржевского на службу, усевшись у порога на задние лапы, и встречал под дверью – «слышал» хозяина еще у метро в двух трамвайных остановках от дома, а затем терся о ноги Олтаржевского, мурчал на всю комнату.

Соседи дважды травили Джойса, и он дважды выживал. Полгода назад кот исчез. С тех пор Олтаржевский не проронил ни слова с братцами – человекоподобным зверьем! – и готов был изжарить их на спичке.

Чтоб не «рвать сердце», Олтаржевский вынес из комнаты все, что напоминало о друге: его миски, игрушки, шест с дранкой, о которую кот точил когти. Но забыть его не мог и, возвращаясь домой, по привычке шарил глазами вокруг, словно Джойс вот-вот фасонисто выйдет и гордо потрется о ноги хозяина.

Стягивая пиджак, Олтаржевский нащупал в кармане тетрадь с тиснением.

Страх на миг заершился в груди…

Он вынул из кармана бутылку коньяка и воткнул её между книг на полке.

В дверь опасливо поскребли. Так напоминали о себе братцы-алкоголики, «не помнившие зла», которое причинили соседу. Кровь с коньяком прихлынула к голове Олтаржевского. Он раздраженно включил ночник, прикидывая, чем бы навредить братцам. Взгляд наткнулся на тетрадь. С пьяной решимостью Вячеслав Андреевич схватил огрызок карандаша и… замер над страницей. В голове вихрились хмельные мысли. В ресторане он не вписал в тетрадь имена сенатора и его жены – мало ли сенаторов в этот час ужинало в ресторане! – тетрадь же угодливо исполнила его прихоть…

Он не знал, как погиб Джойс, но был уверен, что кот яростно защищался, и последней его мыслью была мысль о хозяине! В голове пронеслась месть, выпестованная за полгода: пусть изуверов постигнет участь Джойса! Но тут же он отшвырнул огрызок карандаша: Джойс – лучший друг, но он кот, а не человек; карандаш оставил лишь точку на шелковой странице, – и с силой потер виски: надо ж так было нажраться, чтобы поверить в чушь, что наплел торговец старыми книгами! Гусь предложил работу! Сенатор с женой попрощались с ними! Ну и что? В жизни случаются спасительные совпадения!

Олтаржевский упал на диван и накрыл голову подушкой.

Сколько он дремал, Олтаржевский не знал.

В дверь поскребли еще раз. Чертыхаясь, Вячеслав Андреевич отворил.

Из сумрака показалась испитая физиономия одного из братцев – его, кажется, звали Вова; костлявый и в наколках от подбородка до треников.

– Помоги, друг! – вкрадчиво произнес алкаш сакраментальную фразу неожиданным для его комплекции зычным баском. Олтаржевский дернул двери, чтобы закрыть. Но сосед схватился за косяк. – Не-не! Помоги Серегу из ванной вынуть!

Мутный взгляд алкоголика тревожно щупал лицо Олтаржевского. Сосед трясся то ли с похмелья, то ли от страха. Олтаржевский оттеснил Вову и шагнул к ванной.

Здесь жирная баба в халате, с лицом, как разваренный пельмень, тащила за руку голого мужика и сердито пришепетывала: «Сережа! Выходи! Неудобно! Люди!»

Олтаржевский подвинул бабу. Тело мужика до подбородка сползло в кровавую воду. Со стороны его затылка кафель был замазан кровью. Сосед был мертв.

– Вызывай ментов и труповозку! – сказал Олтаржевский Вове.

– Уже? – удивился тот. – Только что орал. Может, в мешок его? – пробасил он, все так же тревожно ощупывая взглядом лицо Олтаржевского. – Черные такие! Ж-ж-жик, и готово! – затянул он воображаемую молнию от пупа до бровей.

– А дальше?

– Отнесем! А то легавые затаскают.

– На мусорку, что ли? Он же твой брат.

– Не. Ну… – алкан озадаченно поскреб затылок. Баба понуро вздохнула.

Олтаржевский из комнаты сам вызвал «скорую» и милицию.

Затем, не раздеваясь, рухнул на неубранную постель и, очевидно, заснул: он не сразу услышал, что в дверь постучали. Подождали и постучали настойчивее.

Проход загородил рослый крепыш лет тридцати в милицейской форме. Участковый. Олтаржевский лишь однажды видел его. Ночная щетина пятнами проступила на скуластом лице милиционера: как у китайца – отдельно усики, отдельно бородка.

Участковый устало спросил Олтаржевского, где тот был с такого-то по такой час? – и, не разуваясь, уселся писать протокол. Спохватился:

– Можно я у вас? У них даже стола нет. – Олтаржевский кивнул, спросив: «Что там?»

– Пьяный. В душе упал затылком об угол, а когда хватились, выломали дверь.

Милиционер говорил неохотно.

– Надо их матери позвонить. Она в Пензе у родни. Намучилась с ними! – сказал Олтаржевский.

Участковый кивнул и добавил то, что Олтаржевский и так знал: старший отсидел за кражу, покойный – хороший электрик, но запойный пьяница.

Парень спешил, а все равно получилось долго. Олтаржевский зевнул до хруста в челюсти. Сонный фельдшер в синем бушлате заглянул и спросил, можно ли «выносить». В коридоре дробно затопали – на тесном пятачке несколько санитаров тащили что-то громоздкое. Участковый пальцем показал, где расписаться, встал, по-армейски пятернёй прилизав залысины, надел фуражку.

– Им никто не угрожал? – для проформы спросил он.

– Я угрожал! Убил бы их! Как они – кота моего! – сердито брякнул Олтаржевский и тут же пожалел: исповедоваться власти – наживать неприятности.

– Мы все кого-нибудь бы убили! – равнодушно отозвался милиционер.

– Может, кофе? – спросил Олтаржевский, чтобы сгладить неловкость.

Милиционер посмотрел на ручные часы.

– Можно. Мне – растворимый. Сейчас дам им подписать и вернусь.

Олтаржевский на кухне сполоснул чашки, налил воду в чайник.

Когда вернулся, милиционер закрыл тетрадь с теснением.

– Старинная вещица! Я полистал. Ничего, что опять без спроса? – спросил он.

– Вчера приобрёл. Продавец уверял – книга желаний! – отшутился Олтаржевский. Но на всякий случай убрал книгу в тень, чтобы не спотыкаться о неё взглядом.

Он подвинул гостю банку кофе и кусковый сахар. Подождали, пока закипит вода.

– Дрыхнут! Едва растолкал! – с брезгливой ухмылкой проговорил парень. – Вот народ! У них брат и муж зажмурился, а им хоть бы хны! Как вы с ними живете?

– Район нравится, – отшутился Олтаржевский и заполнил паузу. – Отсюда, из Лефортовской слободы, нынешняя городская Россия началась. До Петра у нас по-гречески, по принципу апопсии дома ставили. Не ближе четырёх метров друг к другу, чтобы улицы проветривать. Поэтому дома не вдоль красной линии стояли, а вразнобой. Но отрезать кусок улицы или теснить соседа не разрешалось. Даже помои сверху запрещали лить. Так вот, прямые улицы и дома с палисадниками здесь при Петре появились. Позже он приказал Невский и Вознесенский проспекты разметить как в Лефортово – радиально. А поперек, веером – Фонтанка и Мойка. Как в Амстердаме каналы. Но наши, в отличие от Европы, лучи улиц вывели на «оптическую цель» – на шпиль Адмиралтейства. И проспекты расширили. А у них улочки узкие, чтобы к крепости не добраться. Москву уж потом по радиально-кольцевому принципу перестроили. Так что нынешняя городская Русь здесь, в Лефортово начиналась!

– Книг у вас много, – вежливо выслушав, огляделся парень. – В старых квартирах у людей много книг. В новых – совсем нет. Вы ученый?

– Кандидат наук.

– А я на юридическом. Заочно. – Он зыркнул исподлобья. – Говорят, вы воевали?

Олтаржевский кивнул:

– В Афгане.

– Я – в Чечне.

Они дружелюбно переглянулись. Помолчали, помешивая кофе.

– Давай на «ты»! – предложил парень.

– Давай! Коньяк будешь? Хороший.

– Если хороший, можно.

Хозяин достал с полки бутылку. Большими глотками допили кофе. Плеснул в чашки. Пригубили, облизывая губы, и тут же опрокинули махом.

– Схожу за закуской, – качнулся со стула Олтаржевский.

– Не надо. Тогда до утра не разойдёмся. Курить можно?

Олтаржевский подал с подоконника жестянку от консервов и открыл форточку – морозный воздух колыхнул штору. Участковый с удовольствием затянулся.

– Будешь расследовать? – спросил Олтаржевский.

– Что тут расследовать? Несчастный случай. Бытовуха.

– У-ку! – отрицательно боднул воздух хозяин. – Я его грохнул!

Эта мысль не давала ему покоя: захотелось выговориться «своему».

Участковый насторожился.

Олтаржевский рассказал, как в день смерти кота видел клочья шерсти в ванной, а сегодня, ставя точку в тетради, думал о мести, и братец предложил ему вынести труп на помойку, чтобы сэкономить на похоронах. Свой путаный рассказ пояснил:

– Так же они кота моего убили! Утопили и выкинули! Я записал желание, и оно сбылось!

Парень растерянно взглянул на хозяина. Затем снисходительно покривил рот.

– Пропусти следующую. Укачивает, – сказал он. Олтаржевский покраснел.

Парень снова затянулся сигаретой и покосился на приунывшего хозяина.

– Дались тебе эти люмпены! У меня отчим наподобие тебя – книгочей. Выпьет и заводит про Алёшу Горшка – имя дурацкое! – про русскую душу. Чего удивляешься? Я его нудянку с детства помню. Я тебе так скажу! Ничего-то вы, интеллигенция, о народе не знаете! Пишете о нём так, как если б сами лапти надели. Херня это все, русская душа и все такое! Я на участке всяких повидал, хороших и плохих. У меня дед по матери – калмык, бабка – чувашка. А другой дед с бабкой – русские. Думаю я тоже по-русски. Ну и какая у меня душа: русская, калмыцкая, чувашская? Да и ты, судя по фамилии, не ариец. Так что, на каком языке думаешь, тот ты и есть!

– Витя! Что мы там делали?

– Ты – не знаю! А я за их трубу подыхал – бабки нужны были. Только не заводи про Родину и за что ментов не любят. Пусть об этом п…ят те, кто там не был!

– Вот ты – власть…

– Да какая я власть? – покривился гость. – Жмуров фиксирую…

– И все же! Ты решаешь больше, чем простой человек!

– Допустим.

– Что бы ты сделал, если б знал, что тебе можно все и за это тебе ничего не будет?

Парень ответил с пьяной ухмылкой.

– То же, что и ты, – убил бы!

Олтаржевский хмыкнул. Подлил. Выпили. Мент скривился. Его передернуло.

– Что за конина? Пьется легко, а вставляет, как сивуха! На болтовню пробивает! – Он повертел и понюхал бутылку. – С коксом, что ли?

Олтаржевский промолчал.

– Люди не меняются: злые никогда не станут добрыми! – убежденно сказал гость. – Что хочешь мне говори! Замечал, как взрослеют подростки? В них злость, как ген выживания, дремлет. Одни перерастают злобу. Другие звереют. Кто обдуманно убил – не раскается! Будет жалеть, что попался. Присмиреет. Но не раскается! Вот ты! Спасал бы их там? – Он кивнул на дверь. – Обирающих мать, мучающих жен, детей, соседей! Спасал? Без брехни!

– Что спрашиваешь? Сам знаешь!

– Правильно! Потому что не меняются люди с завета! В нас столько злобы – дай волю, в крови всех утопим.

Он снова зажёг сигарету, нервно сломав две спички, и глубоко затянулся.

– Что у тебя стряслось? – осторожно спросил Олтаржевский.

– Да так, – не удивился парень. – С женой развожусь. С чего бы я ночевал в кабинете? В Чечню из-за неё поехал! Хотел по-честному наскрести на хату! Ты-то чего без бабы?

– То же, что и ты.

Помолчали. Парень вдруг оживился.

– Я с ней в Венгрии был. Хорошо живут. Дома у всех каменные. Хотя не всё у них ладно. Но справляются. В Польше всё вылизано. В Белоруссии – тоже. А к нам вернулись – сорняки, валежник, развалюхи по землю! Ближе к Москве – богаче. Но в целом через жопу… – он отмахнулся. – Я после той поездки по-другому на всё посмотрел. Нам-то кто мешает? Сами в говне живём, а других учим! Мол, войну-у выиграли! В ко-о-осмос слетали! – пропел он. – Когда это было? Хватит о старом! За дело пора! Вот что бесит!

– А ты бы что сделал?

– Я? Не мешал бы людям! Оставил в покое! Только присматривал, чтоб всё по правде. А не так: что одним можно, то другим нельзя! Магазин бы открыл – рыболов-спортсмен. Охоту и рыбалку люблю. А то сам знаешь, у нас что открой, все – кормушка для гнид!

Помолчал.

– Едем с ней как-то по России. К матери. Осень. За окном – грязь. Тут посреди кривых изб и серых заборов церковь. Беленькая, как кусок рафинада посреди навоза. Веками стоит! И стоять будет! Когда сгниют одни заборы и избы, и другие на их месте гнить будут! Глянул на ту церковь: хорошо на сердце, а кошки на душе скребут. Почему? Не пойму! – Парень подумал. – Если бы художником был, я бы посреди черного поля с избами и крестами ту беленькую церковь с золотым куполочком вывел. Вот тебе и вся русская душа! Как оттуда вернулись, часто об этом думаю!

– Что-то ты на мента не очень похож! – сказал хозяин.

– А кто из нас похож? – вздохнул парень. – Гнуться надоело! Мне б такую книгу, как у тебя! – Он поискал глазами. Затем посмотрел на часы и протянул: – О-о-ох ты! Времени-то! – Поднялся и надел фуражку.

– Хочешь, я напишу, чтобы у тебя наладилось?

– Кому? Ему? – участковый насмешливо показал глазами наверх. – Поспи! С недосыпа, как с похмелья, всякая херь в башку лезет!

Олтаржевский с пьяным упорством схватил карандаш и написал: «Пусть у него наладится». Парень заглянул через его руку, дружески хлопнул хозяина по плечу и ушел.

Олтаржевский посмотрел вслед на приоткрытую дверь. Переполз на диван и забылся, тем тягостным сном, когда в мыслях хаос, а в душе муть. Ему приснился сосед покойник, бледный, но без крови – иначе, по русским суевериям, быть беде. Олтаржевский испуганно сел на диване и уставился на грязные чашки на столе. Он взъерошил волосы, соображая, приснилось или правда – было! Поморщился: ломило в затылке, и тут же вздрогнул – зазвонил домашний телефон.

– У тебя легкая рука, – услышал он знакомый голос. – Сама ждала у кабинета. Говорит…

Вячеслав Андреевич вспомнил об участковом и его жене.

– Слушай, звонят по мобиле…

– Понял. Ну, тогда привет Ему!

– Кому?

– Тому, с кем ты договорился! – пошутил участковый и бодро заговорил с кем-то.

– Вячеслав Андреевич? – спросил вежливый мужской баритон по мобильнику. – Я Бешев, помощник Гуськова. Арон Самуилович велел позвонить вам. Его задержали и увезли в Бутырку. Он сказал, вы знаете, что делать.

– Я? – растерялся Олтаржевский. – Это какая-то ошибка…

Помощник обещал скинуть смс с номером его телефона (на определителе номер не высвечивался), и связь прервалась.

Олтаржевский вспомнил про соседа. «Умер, что ли? Или приснилось?»

Он держал обе трубки и не мог понять, что происходит.

4

Детство Олтаржевского ничем не отличалось от детства городских мальчиков из интеллигентной семьи: ясли, детсад, школа. Мама преподавала английский в институте, отец – газетчик. В их двушку в Сокольниках на праздники набивались ученые, инженеры, журналисты. В накуренной кухне галдели обо всём: «Хем», Аксенов, Солженицын, Ростропович, Шагал. Долгое время Слава думал – это друзья родителей, которые заходили к ним, пока он пропадал на даче у деда с бабой в Купавне.

О родственниках отца дома не говорили. Из обмолвок родителей Слава знал, что его двоюродный прадед – «шишка». Как-то отец показал старые фото железнодорожных станций и московских доходных домов – их до революции проектировали прадеды Георгий и Вячеслав. Снимки оставил их младший брат Пётр – прадед Славы.

Мальчик всегда чувствовал к себе особое отношение старых учителей школы.

На экскурсии с классом по ВДНХ учитель истории, маленький старичок с забавной тростью, уважительно отметил удачную планировку выставки прадедом Славы и роскошный южный вход, работы его двоюродного деда. У павильона Космос учитель рассказал про площадь Механизации, проекта пращура, и гигантский памятник Сталину, некогда стоявший здесь, – в него, по преданию, замуровали гипсовый слепок вождя.

Уезжая на соревнования или к морю с Киевского вокзала работы прадеда или рассматривая шпиль гостиницы «Украина» за домами (высотку тоже проектировал прадед), Слава испытывал неловкость перед родственником за своё ничтожество.

До пятнадцати он занимался дзюдо. Пропадал на соревнованиях и на сборах. Раз ездил с командой в Польшу. Тогда-то Олтаржевский и догадался о семейной тайне. Отец куда-то ходил с его анкетами; невзрачный дядька в консульстве вкрадчиво его расспрашивал, а затем приглядывал за Славой в Варшаве. Позже отец рассказал, что двоюродный прадед Слава сидел в Воркуте по делу Бухарина; его начальника, наркома Чернова расстреляли, дочь наркома – тоже: на суде она объявила, что под пытками оклеветала отца. Тогда же Слава узнал еще о двух братьях прадеда – они пропали во время Первой мировой.

Впрочем, в период инициации семейные предания его занимали мало. После болезни Боткина он оставил спорт, узнав, что даже сверхусилия заканчиваются ничем.

В юности компанией пели под гитару песни Галича и Окуджавы, плавали в бассейне «Москва», катались на коньках в парке Горького. Когда родители обменяли квартиру и переехали на Хитровку, наслушался про зятя Кутузова – Хитрово, про Свиньина – прототипа Хлестакова, про «дядю Гиляя», дом-«утюг» и купчиху-машинистку – прообраз «Анны Снегиной».

После тренировок Слава читал запоем тома Фенимора Купера и Майн Рида, Жюля Верна и Золя, Куприна и Чехова: на уроки не хватало сил. Покончив со спортом, с книгами не расставался. В школе презирал народные образы «каратаевых» и любил князя Андрея. Восхищался контрабандным Набоковым и скучал от советских романов о производстве. Любил латиноамериканцев, французов, итальянцев, отдельно – Диккенса, и остался равнодушен к философствующим немцам и к их разновидности – австрийцам, чехам и венграм. Польскую историческую беллетристику считал лучшей в мире.

Он обожал «Тихий Дон» Герасимова и ни разу не досмотрел «Летят журавли». «Леди Каролина Лэм» его очаровала, а Дастин Хоффман в «Крамер против Крамера» и Джек Николсон в «Полете над гнездом кукушки» восхитили. Если ТАМ, решил он, создают ТАКОЕ, значит, они чувствуют, как мы. Винилы «Deep-purple» и «Queen» в шестнадцать заменили для него авторитет родителей. Сен-Санс, Чайковский, Рахманинов и другие вошли в его жизнь позже. «Рембо» и «Хищника» он счёл эталоном жанра, но, посмотрев, забыл.

В газете отца Слава опубликовал заметки для конкурса на журфак. Первые опыты дались ему даром, и он решил, что ремесло от него не уйдет. Настоящая жизнь, о которой писали великие, скользит мимо. Он мечтал стать великим. На пятом курсе бросил университет и поступил в театральный на режиссера. Через два года ювенальный бунт закончился ссорой с отцом. Слава сбежал в Калинин к родне мамы и оттуда – в армию.

Говорить о войне он не любил. Он о ней не знал. Полгода в учебке, «старик» среди пацанов – они не понимали, что там происходит; единственный бой – он даже не успел снять с плеча автомат. Затем госпиталь, напуганная мать; отец, словно прибитый – он больше никогда не спорил с сыном. Дослуживал в Рязани и стеснялся своего фальшивого подвига.

После войны он не боялся перекраивать судьбу.

Окончил пятый курс, сплавлял лес по Вычегде, вспылив, уволился из вуза и торговал паленой водкой у абхазцев. Жены Олтаржевского с любопытством слушали его рассказы о жизни на севере среди отшельников и про то, как он ел сырую рыбу. После развода с первой женой он вахтовал в Уренгое, а потом, едва расплатившись за квартиру, разменял её, после развода со второй. Корреспондентом от воинского журнала он даже «поймал» осколок в бедро на первой Чеченской, не написав о войне ни строчки. Видно, у Бога были свои виды на него.

По детям тосковал. Но, вспоминая свою юность, знал, что, когда сын и дочь дорастут до самостоятельных выводов без обид за мам, он уже будет им не нужен.

Всю жизнь возвращался к газете (ибо наука не кормит). Тех, кто писал правду, уважал. Сам поступал всяко. Случалось, бедствовал: мир столичных газетчиков тесен, несговорчивого журналиста остерегались.

Он встречался с лидерами думских фракций, с высшими чиновниками, с артистами и знаменитостями (новичком в журналистике не был), но считал себя их обслугой.

Размышляя, чем помочь Гусю, Олтаржевский нашёл в интернете программу «Куклы», сюжет Шендеровича по повести Гофмана «Маленький Цахес, по прозванию Циннобер». На некоем сайте освежил в памяти повесть в кратком изложении Зибельтруда.

Олтаржевский хмыкнул: довольно злая сатира на власть!

Тысячи Цахесов испокон века дрались за сытный кусок. Поэтому Олтаржевский питал отвращение к стайным «измам» любых оттенков. Его раздражали споры о почвенничестве, западничестве, национальной исключительности и мессианстве: они неизменно сводились к дележу добычи. Его раздражала кухонная болтовня под сигаретку о продажности «режимов», будто за века в модели общества – бесправный «базис» и безнаказанная «надстройка» – что-то могло измениться. Заурядный «голубой воришка» Гуськов заварил кашу, и главные персонажи кукольной пьесы прислали ему черную метку. (Не понимая, что их ждёт та же участь, – подумал Вячеслав Андреевич.) Порядочный человек, по убеждению Олтаржевского, не мог участвовать в сваре жлобов, не запятнав себя. Но оставить приятеля в беде он тоже не считал возможным.

Чем он, маленький человек, мог помочь Гусю? Носить передачки в СИЗО или протестные плакаты возле Госдумы? Размышляя о приятеле, Олтаржевский машинально вывел в тетради звезду Давида. Несколько раз обвёл рисунок и отложил карандаш.

Он переоделся в махровый халат и накинул на шею полотенце. Только тут он заметил запись: «Пусть жена сенатора подойдет к нашему столу и влюбится в меня».

Вячеслав Андреевич совершенно забыл о выходке накануне и от неожиданности сел. Самое невероятное для него было то, что женщина подошла к двум пьяным рожам!

Все еще мучась от стыда (благо – никогда её не увидит!), он выровнял брюки по стрелкам и повесил их в шкаф. Из кармана за диван выпорхнула визитка. Вячеслав Андреевич поднял её. На золотом поле старорусской муаровой вязью манерно переливались инициалы Шерстяниковой и номер её телефона. Олтаржевский бережно положил визитку на стол и отправился мыться.

В резиновых перчатках он щеткой брезгливо оттёр кляксы крови с ржавого кафеля.

Затем, подставив лицо под контрастный душ, долго размышлял о жене сенатора.

Он думал о пропасти, которая их разделяет. Именно тогда, под коммунальным душем по соседству с храпевшими за стенкой алкоголиками, Олтаржевский захотел отыграть у судьбы почти проигранную жизнь!

Он вспомнил обмолвку Гуся, что карьерой сенатор обязан жене. Среди публичных людей случайных не бывает. Имиджмейкеры лишь создают из них узнаваемые образы остряков, хамов, горлопанов – «своим» обыватель прощает всё! А лучшие имиджмейкеры – это жены. Умные женщины правят миром. Шерстяникова могла помочь советом.

Наверное, это подразумевал Гусь, сказав, что Олтаржевский «знает, что делать»!

В комнате он помедлил – «Куда ты лезешь!» – и набрал на телефоне номер с карточки.

Ему могли не ответить, нагрубить за ранний звонок! – но сонный голос, её голос! – сказал:

– Да! Слушаю!

Олтаржевский назвался. Рассказал об аресте.

– Да. Я знаю. Откуда у вас мой номер?

Он напомнил.

– Да-да! – Она оживилась. – Вы можете приехать?

Он записал на обороте визитки адрес.

Открыл конвертик смс в телефоне и набрал указанный в нём номер.

Сказал:

– Мне нужна машина.

Лишь у подъезда, усаживаясь в представительский лимузин, Олтаржевский оробел – он едва поспевал за событиями.

Плотный мужчина без шеи и в черном пальто кратко назвался: «Бешев», – открыл Олтаржевскому заднюю дверь и сел впереди. Он передал Вячеславу Андреевичу телефон с номером «АнтиАОН», кредитку, пачку денег и ключи от съемной квартиры, деликатно пояснив: «Для переговоров!» Когда он оборачивался, Олтаржевский не мог рассмотреть его лицо в очках без оправы. Лица водителя он тоже не видел – лишь стриженый затылок и красную полосу на его шее, натертую крахмальным воротничком. И Олтаржевскому казалось: все, что с ним происходит, – розыгрыш, затменье после пьянки. Сейчас мужики рассмеются и высадят его. И лишь когда «особист» (так Вячеслав Андреевич про себя назвал Бешева) и водитель принялись поругивать вчерашний еврокубковый футбол, он успокоился, уцепившись сознанием за привычную реальность.

– Что их связывает? – спросил Олтаржевский.

– Шерстяников входит в совет директоров холдинга Арона Самуиловича и снимает у него особняк, – отозвался Бешев. – Вам нужно штатное расписание?

– Нет.

Олтаржевский машинально проверил во внутреннем кармане ветровки тетрадь с тиснением – свой странный талисман – и попробовал задремать.

Даже с «синим ведром» на крыше ехали долго. Шоссе в сторону центра запрудили машины. У перекрестков в пригород тоже набухли пробки. Рублево-Успенский «огурец», с погостами по краям, проехали медленно, как на похоронах, и свернули в сосновый бор.

Автоматические ворота, охранник в будке размером с садовый дом, необжитые особняки с лужайками-пустырями за фигурными оградами по сторонам дороги – все это Олтаржевский провожал сонным взглядом постороннего. Даже птицы, казалось, щебетали здесь шепотом, чтобы не тревожить владельцев оазиса.

Олтаржевский не представлял, о чём говорить с сенатором. Ничего особенного от встречи не ждал. Он подумал, что сейчас увидит её. Было забеспокоился, как беспокоится мужчина перед встречей с понравившейся ему женщиной, но, вообразив её в замызганном переднике на коммунальной кухне, хмыкнул нелепой в его возрасте «бальзаминовщине».

Лимузин вплыл в ворота фигурной ковки; по широкому двору обогнул круглый фонтан с мраморными рыбами, выключенный на зиму, и замер у крыльца с колонами.

Следом за молодым человеком с заспанным лицом и в темной паре Олтаржевский вошел в овальный подъезд. Он оставил куртку миловидной горничной в белом переднике и поднялся на второй этаж по изогнутой, как волна, мраморной лестнице с мягкой дорожкой. Через арку с позолоченным кантом очутился в круглом зале с высокими овальными окнами и картинами современной живописи – дорогущая мазня, в которой Олтаржевский ничего не смыслил. Под окнами, где подразумевались ниши для радиаторов, в плоских аквариумах плавно шевелились декоративные рыбы. В изысканной обстановке дома просматривалась незавершенность, словно хозяева накануне закончили перестановку мебели после ремонта, и предметы еще не на месте.

Хозяйка поднялась навстречу с дивана, обитого бежевой кожей под цвет стен, разделившего зал пополам, и подала Олтаржевскому тонкую в кольцах руку. На ней было светлое платье чуть выше колен и бриллианты от Chopard – он вспомнил, что где-то читал о драгоценностях, которые носят русские богачи. Она вела себя непринужденно. Поэтому гость поцеловал ее руку, не испытывая неловкости.

Олтаржевский решил не поражать хозяев дома старомодным костюмом – другого у него не было! – в домашнем свитере и джинсах он чувствовал себя комфортнее.

Женщина извинилась за срочный отъезд мужа, сообщив, что «Василий Степанович скоро вернется». Она жестом пригласила гостя на другую сторону дивана. С непривычки к роскоши Олтаржевский не сразу сосредоточился на деле.

– Как вы намерены поступить? – помогла ему Шерстяникова негромким певучим голосом.

Он рассказал, что они с Аркадием встретились накануне впервые за много лет. Приятель просил помочь. Но Олтаржевский не представлял, как. Поэтому позвонил ей – единственной их общей знакомой.

Женщина слушала, сложив на коленях руки лодочкой, как терпеливый учитель слушает детей. Сегодня он рассмотрел её лучше. Ей было за сорок. Своего возраста не скрывала, ибо почти не пользовалась косметикой. Для встречи с ним особенно не прихорашивалась – значит, считала его своим! (Либо – пустым местом!) Волосы её были уложены безукоризненно даже после ночного сна. «Стоя они, что ли, спят?»

Его, как накануне, поразили её голубые глаза. Но теперь Шерстяникова опускала взгляд под его взглядом. Теперь за её непринужденностью он уловил скованность. В ней что-то переменилось. Лишь после того как она сказала: «Вы очень напряжены!» – он догадался: она чувствует ту же неловкость, что и он, – и клещи внутри разжались.

– Аркадий знаком с Путиным. Значит, решение принимали наверху. Мы вот как поступим, – она мгновение подумала: – Я позвоню Люде и поговорю с ней. Вася этого сделать не может. Во всяком случае, мы будем знать, что они хотят от Аркадия.