Текст книги "Стеклянный человек"

Стук в дверь

В подъезде стучат. Подумал: за мной пришли. Выхожу: сняли кафельную плитку (которая как у Соболь в подъезде), ободрали стены и начали красить. Ого, думаю, ничего себе: из моей хрущевки стали делать дворец!

Закрыл дверь, стою один в коридоре, и такое чувство… как будто Путин правда меня читает. И сказал: я хочу войти в историю, как человек, который отремонтировал Печейкина.

И тут я понял: вот приведи меня сейчас к Путину, что я ему скажу? Как ведет себя интеллигенция на встречах с Путиным: он обводит глазами народных артистов, и едва их взгляды встречаются – они начинают хохотать. Краснеют, пыхтят и заливаются.

Потому что личный контакт, он сильней всего. Будь я президентом, я бы сделал так. Завтра омоновцы просто и тихо подходят к каждому:

– Ну ты чего такой? – очень спокойно, сняв маску.

– Чего – какой?.. – Сердце бьется, потому что все омоновцы красивые.

– Ну вот такой…

– Какой… такой…

И вот мы стоим, а остальным неудобно подслушивать, и все отходят.

– Вот вакцину тебе сделали, ремонт тебе делают…

– Я… поймите… дело в правах… человеческих…

– Ну, напиши об этом. Зачем ходить? Сегодня так холодно.

– Холодно.

И вот мы смотрим друг на друга, у него на носу блестит снежинка, у меня – слеза.

– Как я найду тебя?

– Я найду тебя сам.

– Оставь номер.

– 02.

Он уходит, его широкая спина исчезает среди других широких спин. Но его такая одна.

И я такой один.

Хороший дефицит

Главный провал этого года, конечно, российская вакцина «Спутник V».

И главная ошибка в том, что ее пиар не понимает души русского человека.

Короче, чтобы русский человек захотел товар, он должен встать в очередь. Если за товаром нет очереди – кому он нужен? Другое дело, если есть очередь: к айфону, поясу Богородицы. Вот это я понимаю!

А вакцина? Лежит, как старуха на пляже. Ну кому нужна такая вакцина?

Нужно было сделать вот что:

1. Создать искусственный дефицит: открывать запись по чуть-чуть;

2. Пустить слух, что вакцину сначала дадут депутатам;

3. Остальное сделает российский фейсбук.

В фейсбуке разыгралась бы финальная битва. Посты «Путин, я умираю, спасибо»; статья «Доживу ли я до конца сериала?» – россиянка не может получить вакцину, но уже купила подписку на нетфликс»; истории о том, как либералы уступают друг другу места в очереди: ты живи, нет, ты. В итоге целый день был отдан вакцинированию Нюты Федермессер.

И все бы вкололи себе «Спутник». Как миленькие. И выложили фотки: «Буду жить…»

Живите же ж!

Я – политолог

Эх, я выбрал неверную профессию. Слишком поздно я понял, что нужно было выучиться на российского политолога. Оказывается, мои разговоры с друзьями можно считать экспертизой:

– Валерий, что сейчас происходит? Власть трясется от страха?

– В общем-то, да, она страшно напугана. Все ее действия тому доказательство.

– Но есть мнение, что власть просто хохочет над нами. И ничего не боится.

– Знаете, она действительно хохочет. Это хохот от страха. Бесстрашие ужаса.

– Как интересно… А как вы думаете, она извинится за действия своих сотрудников? Например, того, кто ударил пожилую женщину в живот.

– И что с ней?

– Она в реанимации.

– Она умрет. Убийство старух в Санкт-Петербурге – это классика. Но омоновец не Раскольников, он сейчас сидит и хохочет в трешке, подаренной за зверство.

– Валерий, погодите, пришла информация: с женщиной все в порядке, а омоновец извинился. Что вы об этом думаете?

– Это ровно то, что я только что сказал: это тройная насмешка. Он был с цветами?

– Кажется, да.

– Это цветы зла. Улыбка мрака. Власть понимает, что ей остались считаные дни…

– Валерий, десять лет назад вы опубликовали статью «Этой власти остался год»…

– И?

– Ну вот – и? Власть на месте.

– Это не власть, это политический труп власти. Власть мертвецов. Это надо понимать. Это видно на статистике европейского фонда EBANO.

– Что же там?

– Там сначала вниз, а потом вниз и в последние годы – вниз, вниз, вниз… Ни разу не вверх. Как будто ледяная горка, по которой скатываются российские дети на санках отчаяния. Они летят по льду, и в глазах немой вопрос: «Мама, папа, за что?» А в ответ – раскаты смеха Путина.

– Спасибо, это был Валерий Печейкин, политолог, психоисторик и эксперт центра Сиффреди. Всего доброго, Валерий.

– Россия, проснись.

– Ага.

– Угу.

Маленькая смерть

Русская смерть

Шел мимо Ваганьковского кладбища, решил зайти. (Да, у меня такое бывает.)

Хожу, гуляю. Поклонился саркофагу Лидии Владимировны Черниковой, работавшей на Гостелерадио. Сейчас она лежит скульптурой из белого мрамора за 17 миллионов рублей, а над ней стеклянный саркофаг – за 3. Поклонился я иконам на могиле целительницы Джуны. И, конечно, бригадиру Измайловского ОПГ Данилову, на чьей могиле высечено Dictum – Factum ([пацан] сказал – [пацан] сделал).

А дальше – ноунеймы и бедняки.

Если бы я был Собяниным некрополя, я бы заявил покойникам, что они, прикрываясь бумажками о смерти, лежат в могилах с заборами-самостроями. Могилы-то ладно, а заборчики я бы снес. Каждое надгробие с таким забором напоминает открытый балкон панельного дома. Балкон, куда вынесли сломанный холодильник. Или дачку: забор в забор. И все скосоёбились.

О, как страшна и корява русская смерть! Деревянные кресты, гранитные камни, обелиски. Пафосные памятники футболистам и артистам. Тут же провалившиеся могилы. Шрифт Times New Roman, пришедший в новейшее время вместе с пластмассовыми венками.

Я хотел найти могилу Рюрика Ивнева, лежащего где-то на Васильевской аллее. Но меня увлек портрет одной старухи, потом другой. Так я обнаружил себя у могилы Андрея Васильевича Пупкова, скончавшегося в 2017 году. Кто такой Андрей Васильевич? А важно ли? А я кто такой? А вы?

Только кремация. Только ветер.

Моцарт жив!

Смотрите, если совсем коротко – фактически Антонио Сальери не травил Вольфганга Амадея Моцарта. То есть он не опускал ему в бокал токсичное вещество, которое привело к ранней (по нашим меркам) смерти композитора в 35 лет. Вопрос в другом, почему Пушкин сделал то, что он сделал – уверил в этом весь русскоязычный мир.

Первая причина, на мой взгляд, творческая. «Моцарт и Сальери» (изначально «Зависть») входит в сборник «Маленьких трагедий». Давайте вспомним их – это еще и «Скупой рыцарь», «Каменный гость», «Пир во время чумы». Еще к ним иногда добавляют «Сцену из Фауста». Так вот, все эти тексты – переделки, подражания, мистификации. «Фауст» – Гете, «Скупой рыцарь» – стилизация Шенстона, «Каменный гость» – впечатление от русской версии «Дон Жуана» Моцарта и либретто Лоренцо да Понте. И «Пир во время чумы» – вольный перевод Джона Уилсона.

Так вот, для нас Пушкин – это Пушкин! А для современников – талантливый копирайтер, которому говорят: ты, шоколадный и, на беду, русский, лучше ничего не выдумывай, а возьми у англичан и немцев, переделай и дай нам почитать. И тогда Пушкин говорит: я создам собственный миф, не хуже, чем Гете. И создал.

Да, это делает тот же Пушкин, что сказал: «Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною». Это он же и пишет «Моцарта и Сальери».

Но не только для того, чтобы возвыситься до Гете.

Пушкин действовал не только как поэт, но и политик. Он говорит: историю отравления придумал не я, а, цитата, «некоторые немецкие журналы». Но Пушкин не читал по-немецки! Значит, ему кто-то пересказал статью из «немецкого журнала». Еще Пушкин слыхал, что Сальери будто бы освистал «Дон Жуана» на премьере. «Завистник, который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить его творца». Логика, конечно, фантастическая. Тем более, Пушкин путает премьеры в Праге и в Вене.

Но все это неважно. Важно то, что, как я сказал, Пушкин здесь действует как политик. Он говорит: я понимаю Моцарта и ненавижу Сальери. Он все равно его отравил. Даже если он не опускал ему в бокал «дар Изоры», даже если не было встречи в трактире «Золотого льва». Он все равно убийца.

Для Пушкина Моцарт – свободный, народный, гениальный. Сальери – ремесленник и подражатель. Моцарт – первый независимый художник, фрилансер, автор рингтонов. Сальери – сидел на госзаказах габсбургского двора. Моцарт стал вип-конфетой, Сальери – ядом.

Вот как-то так я и привел вас к мысли о том, что мы достоверно уже никогда не узнаем, что случилось с Навальным – чай это, самогон или вода в речке.

Но его все равно отравил Сальери.

А Моцарт все равно не умер.

Мы все умрем

Возвращаюсь домой. Прохожу мимо окон многоэтажки. В окнах второго этажа – две девичьи фигуры. Одна поднимается на подоконник, открывает форточку и кричит в город:

– Мы все умрем!

Спокойно едет курьер с желтой коробкой. По дороге женщина ведет черную таксу, на ошейнике в темноте мерцает красная лампочка. «Чёртик, фу!» – говорит женщина. Два бородатых гея бегут трусцой. Семья выходит из магазина. Жена говорит мужу: «Посмотри, что он делает». Она кивает на сына. Тот открыл тюбик с кетчупом. И пьет. Губы малыша в алой пасте.

Едет курьер, бежит Чёртик, трусят геи, малыш сосет кетчуп. Я прохожу мимо и, уже издалека, слышу, как девичий голос вновь кричит: «Мы все умрем!.. рем!.. ем!..»

Да, все. Но Чёртик должен жить.

Бесплатная смерть

Про разницу ОМС и платной медицины.

Пришел к врачу, он рассматривает результаты моих анализов.

– Валерий Валерьевич…

– Да?

– Вы давно у нотариуса были?

Пауза. Я пытаюсь понять, как мои анализы связаны с нотариу… И начинаю догадываться.

– А, простите, что?

– Надо сходить. Ну, к нотариусу… – врач что-то пишет в карте и дудит губами.

– Написать завещание? – улыбаюсь я одними щеками, как ботоксная старуха.

Врач, не отрываясь от письма, отвечает:

– Или уже написали? Советую написать.

Перед моими глазами проплывает, нет, не жизнь, а слово «конец».

– Конец у нас у всех один, – заключает врач.

– А если я… ну… не хочу… То есть хочу дальше… ж… ж…

– Конец у нас у всех один, Валерий Валерьевич. Рано или поздно, – врач останавливается, перестает дудеть. По лицу его пробегает тень брошюры «Вся философия за 20 минут». – Лучше, конечно, поздно, чем рано. Но конец у всех один. И он неизбежен.

Продолжает писать и дудеть.

* * *

Теперь про платную медицину. Вижу огромное лицо в очках, зависшее над моим ртом. Это моя стоматологиня. Она смотрит в мой открытый рот. Я как человек с картины Мунка. Немой крик ужаса – после государственной поликлиники. Врачиня смотрит в бездну моего рта. Она видит, что сырки, эклеры, риттер-спорты не прошли даром. Моим зубам – конец. Но врачиня говорит: «Все зависит от вашего бюджета, Валерий Валерьевич». Она могла бы добавить: «Но конец у нас у всех один…» Однако она этого не говорит. Она знает, что конец человека определяется не судьбой, а дном кошелька. Но что определяет дно кошелька – не судьба ли? Здесь, признаюсь, у меня нет ответа. Для этого нужно хотя бы прочесть брошюру «Вся философия за 20 минут». А откуда у меня столько времени? Лучше поесть.

Похвала смерти

Пришел сегодня в поликлинику, чтобы сделать вакцину. Заполнил бумажку, захожу. Женщина-врач читает мою анкету, затем смотрит в электронную анкету и говорит:

– У вас несколько лет назад была тяжелая травма черепа.

– Ага.

– Авария?

– Да нет, просто у подъезда дали по башке, чтобы забрать айпад.

Пауза. Я думаю, может, ей интересно, что с айпадом. Говорю:

– Айпад забрали.

– Но это очень тяжелая травма: перелом костей свода основания черепа…

– Ага.

– …гематома…

– Угу.

– …субарахноидальное кровоизлияние…

– Ды.

– …ушибы тканей орбитальной области… кровоизлияние в склеру…

Врач смотрит на меня как на живого мертвеца. Даже с профессиональным ужасом. Помолчав, говорит:

– Выглядите вы хорошо.

Я открываю рот. Вашу мать, это реально единственный комплимент за последние 5–10 лет. Все эти годы мне говорят «у тебя мешочки под глазами», «чо грустный?», «ты похудел…». А тут врач сделала мне комплимент. Врач.

– А почему мне нельзя делать прививку?

– Потому что она может дать побочный эффект – ПОВРЕЖДЕНИЕ МОЗГА.

– ШТО?

– ДА.

В этот момент я снова выгляжу как идиот. Ни черта себе, думаю, прививочка: буквально отвал башки.

Короче, чтобы ее теперь сделать, мне нужно пройти росгосад в виде обследования терапевта и невролога. Резюмирую: я прививку не сделаю никогда.

С другой стороны, после сегодняшнего комплимента я могу считать свой жизненный путь оконченным. Перед смертью я выглядел хорошо.

До встречи.

Я несчастен

Меня спрашивают, почему я никогда не писал о своей травме – черепно-мозговой, из-за которой мне не делают прививку. Тут вот какая история.

После выписки из больницы в моей жизни произошло несколько счастливых событий – как парадоксальное следствие травмы. И вот однажды я поделился этим со своим знакомым. Сказал, знаешь, чудо из чудес, но мои когнитивные способности еще лучше прежних, да в личной жизни я счастлив – все как-то потянуло одно другое и, вот, сложилось.

– Ну, если тебе так лучше… Думай так.

– В каком смысле?

– Ну… Что ты такой же, каким был.

– Прости, я, наверное, не до конца восстановился. Ты о чем?

– Тебе важно сказать себе, что ты пережил травму, что нет никаких последствий. А ВЕДЬ ОНИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ. Что касается удачных событий – они могли бы сами произойти. Ты просто не хочешь признавать, что ЭТОТ КОШМАР ЕДВА НЕ УНИЧТОЖИЛ ТВОЮ ЖИЗНЬ.

Я в шоке. Просто в шоке.

Потом знакомый сам отправился к психотерапевту, ему прописали таблетки, он стал писать в соцсетях о том, что его собственная жизнь – это поток счастливых событий. При каждой новой встрече он продолжал говорить, но все мягче: я убеждаю себя, что все хорошо, а сам живу в аду. В конце концов я разозлился и спросил, почему это я в аду, а он нет. «Ну, потому что у меня все хорошо и это видит специалист, а ты говоришь о себе сам». Хе-хе.

И, знаете, я не исключаю, что он прав. Я еще пробовал делиться с другими людьми рассказом о своем счастливом спасении. Все мрачнели, отводили глаза… «Ты же понимаешь, что без последствий не обойдется…» Ок, говорил я, но все это время я жил счастливо, я мыслил, писал, хохотал – это факт. «Но последствия…» Какие, блядь, последствия!.. «Вот видишь, как тебя бесоёбит…» Но, блин, мои когнитивные способности позволяют мне работать! Башку проломили мне, но я слушаю Густава Малера, а не Славу Марлоу!

Короче, я перестал этим делиться. Я прожил неправильную жизнь. Нужно было лежать на каталке и пускать слюну. Тогда мне прислали бы немного денежек, вы видели бы мое обреченное лицо во френдоленте, ставили «сочувствую». Или проматывали. Но ей-богу, я не знал, что так надо. Простите меня, что ли. Я обязательно умру, постараюсь в мучениях.

Просто подождите.

P. S. Ну а если серьезно, то медицинская этика и (просто гуманистическая) делает нашу жизнь лучше. Погуглите, что такое ятрогенные заболевания. Некоторые наши врачи и тупые люди делают все для развития психозов и патологий. Здоровый может быть несчастен, а больной – счастлив. Счастлив может быть не только человек, который заплатил за это психологу. Счастлив может быть просто любой – вы, я, кто угодно. Счастье – это не результат анализа: пока не получу, не узнаю. Я не мотивационный оратор, чтобы сказать вам «вы уже счастливы». Просто поверьте, счастье – это не товар в дефиците. Если вы его у кого-то заберете, то его не станет где-то больше. Его станет везде меньше. А вы мудак.

Спасибо, мозг!

Вспомнил историю, которая помогает меня больше любить.

Когда меня с разбитой головой привезли на МРТ, то случилась одна штука. В отделении был мой друг – врач по образованию. Наверное, поэтому врач, который проводил МРТ, решил поделиться с ним мнением о пациенте – обо мне. Спросил, кто я такой и чем занимаюсь. Друг сказал, что я журналист и писатель. Врач хмыкнул: мозг, который он видел, – это был мозг… ну, скажем так, человека физического труда. Простого русского человека, который в голову – ест.

Эту историю я услышал уже после выписки из больницы. И она очень меня поддержала! Я узнал, что не только не смогу «быть как раньше», но и раньше не мог быть! У меня попросту не развиты структуры мозга, которые отвечают за креативность. Я творческий кастрат. И это суждение не человека, а ученого. Не оценочное мнение, а факт.

Оглядываясь сегодня на свое творчество, я просто обязан брать его в кавычки – «творчество». Ведь оно не дано мне Богом (у меня нет тому доказательств), оно не дано мне разумом (есть тому доказательства). Оно результат чистейшего выживательства. Того, что остальных талантов природа дала мне еще меньше – в кулинарии, в ремонте, в эскорте.

Поэтому я трепетно отношусь к своим текстам. Бедный человек всегда знает, сколько дошираков отделяет его от голода и смерти. И, конечно, я завидую тем, чей талант как бесконечный антисептик в метро – ангелы подливают его утром, днем и вечером.

И в эти святые дни я прошу у Бога еще немного таланта. Хотя бы две упаковки нейронных связей. Хотя бы одну!

Укол и Россия

Сделал вакцину. Первым делом я перепутал поликлиники – пришел не в тот филиал. Понял свою ошибку и вылетел на улицу. Бежал через метель, прыгал сквозь сугробы, обгонял собак и снегоочистители. И вот я, как фурия, ворвался в нужную дверь.

– Печейкин?

– Печейкин.

– Вы опоздали. Подождите. Пока заполните анкету.

Заполняю анкету. Теперь я уже знаю, что в параграфе с заболеваниями нервной системы нужно ставить галочку, где «да». Наконец меня вызывают.

Вхожу, там добрая женщина-врач. Уже хорошо, потому что в первой поликлинике была злая тетка.

– Вы не ответили на вопрос про диабет.

– Простите, я торопился, – ставлю галочку, что нет.

– Так, а что с нервной системой?

– Черепно-мозговая травма средней степени тяжести. Но со мной всё в порядке.

Это говорю я, человек, который опоздал, влетел бешеный. И написал свое имя как ВВалерий. Этот человек сейчас говорит, что с ним все в порядке. Я понимаю, что сейчас решится моя судьба. Мозг ищет ответ: как доказать свою адекватность. Как? Как как как?

Я вспомнил прием у психиатра в военкомате. Меня попросили показать на карте, где находится Россия. Но сейчас в кабинете вакцинации нет карты, а меня ни о чем не просят. И тут я вспоминаю, что один из маркеров адекватности – это вовлеченность человека в общественную жизнь. Ну, понимание, где он находится и что вокруг. Не случайно в Древней Греции идиотом называли человека, который не интересуется политикой.

Я говорю:

– Я знаю, кто президент.

Врач смеется. Это хорошо, потому что я на ее месте вызвал бы мне психушку.

– Это хорошо, – говорит, – а когда была травма?

– Восемь лет назад.

– Это какой год был?

– О, это я не могу подсчитать без калькулятора, – смеюсь.

– Я тоже, – смеется врач.

Наверное, из коридора кажется, что мы щекочем друг друга.

– Вы в восемнадцатом году делали «эхо», патологических изменений нет. Так что можем сделать вакцину.

Дала направление. В соседнем кабинете сидел длинный мальчик, совсем не похожий на врача. Он-то мне и вколол вакцину.

Я собрался и пошел домой. По дороге все время искал признаки реакции. Перепутал в темноте бутылку воды с собакой, а больше ничего интересного. В магазине купил 4 сырка-чизкейка – сбивать температуру. Пока всё.

Посмотрим, что будет утром – со мной и Россией.

Зингер

Помню одну из первых поездок в Питер. Когда я зашел в «Зингер», в Дом книги. А там, на кассе – Михаил Боярский. Я хотел достать телефон, чтобы сфотографировать. Но какая-то девушка достала – раньше. И вдруг Боярский закричал: «Сколько стоит билет?» Девушка удивилась: «Какой?» А Боярский: «До твоей деревни! Хочу купить, чтобы ты уехала!» Тогда-то я и понял, что такое говорить по-петербуржски.

Сегодня зашел в «Зингер». У касс публика покупает грустные сувениры, притворяющиеся веселыми. Боярского нет… Зато есть на выкладке мой «Злой мальчик». Видно, что кто-то даже купил пару книжек. Приятно!..

Решил зайти в туалетную комнату. Нашел по указателям, подхожу и… Слышу за дверью звуки. Глухие толчки, то ли хрип, то ли шипение. Потом мужской голос, что-то мычит. Снова толчки. Мужской голос: «А!.. А!.. Ммм!.. А!..» Потом тишина. И в конце – о, ужас! – юный детский голос: «А!..»

Открывается дверь, выходит мужик. Я в таком ужасе, что смотрю на его лицо и не могу увидеть. Прячет глаза, идет, расставив руки с толстыми красными пальцами. Руки, которыми только что… Открывается дверь, выходит подросток. Он похож на олененка, альпаку и жертву насилия. Я смотрю на его лицо, чистые глаза, тонкую шею. Хочется подойти и спросить, почему он делает это с мужчинами, да еще в книжном магазине. Просто какая-то сцена из «Тошноты». Подросток ускользает. Я захожу в туалетную комнату. Ссу, думаю.

Не найдя ответа, иду к раковине. Она когда-то была белой, как душа этого мальчика-проститута, а теперь посерела, покрылась серыми пятнами, сколами, трещинами… Я подставляю намыленные руки под автоматический кран. Кипяток как ударит! В ладони! Ааа, скааа! Как же больно и неожиданно… Но мыло надо смыть. Я снова и снова подставляю руки. Толчки воды – один за другим. Я: «А!.. а!.. а!.. ммм… ммм… а!..»

Ааа… Вот что тут было. Этот кран сломан. Вот почему мужик шел, расставив красные руки. Он не обнимал ими девственную плоть… И этот мальчик – по-настоящему чист и православен. Как и я.

Выхожу, расставив свои красные руки. Натыкаюсь на подростка. Он смотрит на меня с ужасом. Он стоял под дверью и слышал, как я тут… Это толстый мальчик, он в очках, в руках какая-то книжка. Кажется, «Падение» Камю. Я не успеваю рассмотреть. Но мальчик успевает рассмотреть меня. На всю жизнь я останусь для него бородатым мужиком в черном пальто, который занимался самоудовлетворением в туалете книжного магазина.

Ну как на всю жизнь. На те несколько минут, пока кипяток не обожжет его ладони, запястья, пальцы. Те, которыми он будет листать страницы Камю или, может быть, «Злого мальчика». Я не знаю.

Я знаю только то, что мальчики должны быть красивыми и экзистенциальными. Как Альбер Камю.